Текст книги "Кровное родство. Книга первая"

Глава 8

Суббота, 15 декабря 1956 года

Неужели снег так и будет валить целый день? Так скучно сидеть дома, тем более что делать нечего!

Шестнадцатилетняя Аннабел стояла на коленях в кресле возле окна в гостиной, прижавшись носом к затянутому морозным узором стеклу и накручивая на палец длинный локон светлых волос. Сквозь завесу падающих хлопьев клумбы Старлингса выглядели так, словно их накрыли толстым белым пушистым одеялом, а дальше вырисовывались костлявые силуэты деревьев фруктового сада с поникшими под тяжестью налипшего снега ветвями.

Аннабел оглядела сестер. Миранда вальсировала вокруг фортепиано, ее клетчатая юбка развевалась. Клер, в черном свитере фасона „летучая мышь" и узких черных брючках, читала, лежа на ковре у камина.

Двумя годами раньше Клер сменила свой фешенебельный пансион на новый, столь же фешенебельный, в Лозанне, чтобы завершить там школьное образование. Ни ей, ни остальным сестрам не грозило профессиональное обучение, поскольку и Элинор, и Шушу считали его излишним для своих девочек, предназначением которых было, конечно же, замужество.

За год, проведенный в швейцарском пансионе, Клер не научилась ни говорить по-французски, ни готовить, ни шить, ни составлять деловые письма. Она научилась танцевать, накладывать макияж – ну, и еще кое-чему в том же роде; единственное, что ей никак не удавалось, – это плавно и величественно спускаться по лестнице.

Ко времени возвращения старшей внучки из Швейцарии Элинор, с той же тщательностью и дотошностью, с какой разрабатывала сюжеты своих романов, разработала план введения ее в общество. Лицо Клер замелькало на фотографиях в разделах светской хроники различных газет и на страницах „Тэтлера" – иллюстрированного журнала, посвященного жизни высшего общества. Леди Рашли представила ее королеве на приеме в Букингемском дворце. На Клер было облегающее платье из белого атласа, напоминающее стройный бутон лилии; самой Клер оно ужасно не нравилось, поскольку резко выделялось среди белых полупрозрачных кринолинов других дебютанток, но Элинор остановилась на нем именно из этих соображений.

После представления Клер буквально закружил вихрь светской жизни. Это и составляло суть так называемого „лондонского сезона", то есть введения (весьма дорогостоящего, честно говоря) девушки в общество. И Клер – как и другие – сознавала, что делается это с не слишком тайной надеждой, что девушке удастся подцепить какого-нибудь „приличного молодого человека"; под словом „приличный" матери всех без исключения дебютанток подразумевали одно и то же: „знатного происхождения и богатый".

Ей приходилось бывать на дебютантских ленчах, где девушки знакомились между собой; после этого, всю вторую половину дня, ей полагалось отдыхать, чтобы восстановить свои силы к вечеру, когда начинались коктейли, обеды, танцы и балы. Вместе с другими она криками подбадривала спортсменов на соревнованиях по гребле в Оксфорде и Кембридже, степенно аплодировала на крикете в „Лорде", прикладывала к глазам бинокль на скачках в Эскоте, ела клубнику со сливками в перерывах между теннисными матчами в Уимблдоне, следила, затаив дыхание, за игрой в поло в Каудрей-Парк и Сирен-сестер, оценивающе втягивала носом напоенный ароматами воздух на Цветочном шоу в Челси и выражала свое восхищение посредственными картинами на открытии летнего сезона в Королевской академии: на прошлогодней выставке романтический портрет Ее Величества королевы (обладавшей заметным сходством с Ингрид Бергман) кисти Пьетро Аннигони собирал около себя никогда не виданные ранее толпы зрителей, однако в этом году не было выставлено ни одного выдающегося полотна.

Наконец, разослав целую пачку приглашений (изготовленных на заказ у Смитсона на дорогой плотной бумаге с гравированными текстом и орнаментом), Клер дала свой первый собственный бал в оранжерее Холлэнд-Парк, превращенной Дэвидом Хиксом – молодым, но уже известным дизайнером – в сказочный дворец, затянутый белым тюлем и сверкающий огоньками свечей.

Элинор, сопровождавшая Клер во время ее дебюта, естественно, тоже привлекала большое внимание. К этому времени Элинор Дав была уже легендой и предметом обожания тысяч преисполненных надежд девушек и женщин, чьи мечты, хотя и успели несколько потускнеть, еще не были разбиты о суровую действительность. У всех была на слуху и на языке история простой деревенской девушки, пробившейся сквозь все препятствия к известности и богатству, и для читателей Элинор являлась осязаемым доказательством того, что сказки все-таки могут стать реальностью. Она давно научилась позировать перед фотоаппаратами не менее профессионально, чем Ее Величество королева-мать, и ее снимали постоянно: вот Элинор выходит из белого „роллс-ройса" в ослепительном бальном платье, кутаясь в белый песцовый мех и прижимая к себе в высшей степени фотогеничного белого пекинеса, а вот она улыбается из-под одной из своих очаровательных широкополых абрикосовых шляпок (Элинор пришла к выводу, что это именно „ее" цвет).

Клер, всегда находясь в двух шагах позади бабушки, порой ощущала себя одним из ее непременных аксессуаров – немного более важным, чем сумочка, но менее важным, чем пять ниток жемчуга на шее: просто одной из частей того блестящего, до мелочей продуманного спектакля, который легендарная Элинор Дав давала своей публике.

К концу сезона Клер почувствовала, что больше никогда в жизни ей не захочется пожать ни одной руки или поаплодировать затянутыми в белые перчатки ладонями – достаточно громко, чтобы выражаемое одобрение выглядело искренним, но в то же время достаточно тихо для того, чтобы не выйти за рамки благопристойности. У нее теперь было много партнеров по танцам, человек пять ухажеров и огромное количество приятельниц, с которыми можно было похихикать и позубоскалить по поводу мужского пола. Клер знала, что судьба чертовски милостива к ней, и надеялась, что ей никогда не придется снова оказаться в водовороте светской жизни, которая составила в душе ее усталость и странную пустоту.

Клер не говорила об этом, но считала, что прошедший год потратила впустую. Она попыталась объяснить это Аннабел, которой вскоре самой предстояло подвергнуться тому же испытанию удовольствиями и известностью, но Аннабел не приняла предупреждений сестры. Вернувшись из пансиона в Швейцарии, она только и мечтала что о кавалерах, балах и роскошных туалетах и не могла дождаться того времени, когда ее фотографии будут появляться на страницах светских журналов, а сама она будет до зари кружиться в танце в объятиях мужчины – предпочтительно старше себя.

Но это время еще не наступило, и Аннабел вместе с сестрами скучала в заваленном снегом Старлингсе, что никак не вязалось с ее представлением о приятном времяпрепровождении. Она спрыгнула с кресла у окна:

– Клер, поучи меня еще играть в бридж. Клер взглянула вверх и зевнула:

– Слишком мало времени до ленча.

Зазвонил телефон, и Клер стремглав бросилась к нему:

– Алло! – Но тут же разочарованно добавила: – Извини, Шушу. Я жду важного звонка. – Она с досадой хлопнула трубку.

– Держу пари, что речь идет о Генри, – поддразнила ее Миранда.

– Это не может быть Генри, – возразила Аннабел, снова забираясь в кресло. – Его полк только что отправили в Суэц.

– Перестаньте, вы – обе! – сердито оборвала их Клер.

Телефон зазвонил снова. Клер спрыгнула с софы, но Миранда уже схватила трубку:

– Кто-кто?.. Ка-Я-Эр? А что это такое?.. Кампания за ядерное разоружение… По-моему, вы ошиблись номером.

– Это меня! – Сильно покраснев, Клер перехватила у нее телефон, тут же договорилась с кем-то о встрече в Лондоне и положила трубку.

– Кто это был? – спросила Аннабел.

– Про что это? – подхватила Миранда.

– Не ваше дело, – огрызнулась Клер.

– Ба не нравятся все эти движения „долой бомбу", – заметила Миранда. – Она скажет, что благодаря атомной бомбе мы выиграли войну за десять минут… Что премьер-министр не нуждается в том, чтобы всякие там неблагодарные тупицы и подстрекатели советовали ему, как управлять страной… Ну, в общем, ты знаешь, что скажет Ба, Клер.

– Кампания за ядерное разоружение – вполне уважаемая организация, – горячо возразила Клер. – Бертран Рассел и еще шесть Нобелевских лауреатов поддерживают идею запрещения атомной бомбы, и Альберт Эйнштейн тоже. Если начнется война, ядерное оружие может уничтожить всю планету.

– И все-таки Ба это не понравится, – повторила Миранда.

– Я не терплю лжи! – прокашляла Элинор, взмахнув конвертом, который держала в руке. Это было на следующее утро в ее роскошно обставленной, залитой солнцем спальне. Элинор лежала в постели – у нее был бронхит.

Чтобы не встречаться взглядом с бабушкой, Клер водила глазами по красивой, уютной комнате. Стены были кремовые, шторы – ярко-желтые, как и парчовые драпировки кровати с пологом, опиравшимся на четыре столпа. На бессарабском ковре цвета увядшей листвы возвышалась софа времен Регентства с подушками из шкуры тигра. Кругом стопки книг и горшки с нарциссами, источавшими тонкий аромат.

– Будь любезна, посмотри мне в глаза, Клер, – потребовала Элинор, чихая. – Я хочу слышать, что ты можешь сказать в свое оправдание, – сердито добавила она, глядя на внучку, стоявшую перед ней в розовом свитере и твидовой юбке, потупив взгляд.

Заметив это выражение, Элинор, в который уже раз, с тревогой подумала: неужели она завела любовника? Это было предметом переживаний всех матерей, хотя ни одна из самих дебютанток (гораздо более неискушенных, чем полагали их матери) не знала об этом. „А вдруг он женат? – спрашивала себя Элинор. – Тогда какие, интересно, отговорки придумывает он для своей жены, каждый раз поздно возвращаясь по вторникам и четвергам?" Именно в эти вечера Клер явно занималась не тем, чему, по ее собственным словам, она их посвящала.

„Снова придется врать", – сокрушенно подумала Клер. Она вспомнила, как в детстве ее буквально ошеломило, что те же самые взрослые, которые учили никогда не лгать, потом врут тебе прямо в глаза про то, откуда берутся дети. Так, от взрослых она узнала, что частенько приходится говорить то, чего не было, для того чтобы не ранить чувства других, защитить кого-то или избежать гнева взрослых.

– Я жду, – гневно хрипела Элинор. Она чихнула снова, и одно из лежащих перед ней писем соскользнуло на пол. В верхней части листка Клер заметила гриф адвокатской конторы „Суизин, Тимминс и Грант".

Снова отводя взгляд, она бухнула, не успев как следует подумать:

– Я встречаюсь с Адамом.

– Дважды в неделю? И всегда возвращаешься домой к десяти? Ну, и чем же вы с ним занимаетесь?

– Он учит меня играть в бридж. Я хочу научиться действительно хорошо играть.

– Ну, ладно. Это очень легко проверить. – Элинор протянула руку к кремовому телефону.

Клер, никогда не владевшая искусством лгать естественно и правдоподобно, почувствовала, что почва уходит у нее из-под ног.

– Доброе утро, Адам. Ты за последнее время общался с Клер?

У Клер упало сердце. Она так надеялась, что Адама не окажется на месте.

– Не понимаю, почему ты не можешь ответить мне прямо, – произнесла Элинор, – но ты можешь поговорить с нею самой, если хочешь. – Она сделала Клер знак подойти к телефону.

В трубке, в самое ухо Клер, зазвучал голос Адама:

– Послушай, Клер, я не могу лгать своим клиентам. Если у тебя проблемы, я постараюсь помочь тебе, но скажи мне все как есть, иначе мне не удастся это сделать… Ты тайно встречаешься с каким-нибудь мужчиной?.. Нет? Хорошо! Ты занимаешься чем-нибудь незаконным?.. Нет? Тогда скажи Элинор, где ты бываешь и что делаешь. Так прямо и скажи! Что бы ты ни скрывала от нее, это будет для нее не так страшно, как то, что она предполагает, тан что она тебя тут же простит. А на следующей неделе я обязательно приглашу тебя куда-нибудь пообедать, чтобы тебе было не так грустно. Положив трубку, Клер тихо сказала Элинор:

– Я учусь в вечерней школе.

– В вечерней школе! Но ведь вечерние школы существуют для людей, у которых… – Элинор умолкла, растерянная, вспомнив, как сама, вместе с другими безденежными парнями и девушками, училась в политехникуме. – Ты же получила хорошее образование, Клер.

– Я так не думаю. Я ведь мало чему успела научиться в Хэзлхерст-Парк, а потом ты отправила меня в этот дурацкий пансион.

– Какая неблагодарность! Кто захочет жениться на синем чулке? Мужчине нужна настоящая леди, которая украшала бы собой его гостиную.

– Но я не собираюсь просидеть всю жизнь в гостиной! Мы живем в двадцатом веке, а не в старые ларквудские времена! – Сестрам было известно, что в душе Элинор еще саднит незажившая рана от многолетнего унижения, которое заставляла ее испытывать семья Билли. – Я хочу сделать в жизни что-нибудь полезное! – запальчиво добавила Клер.

– А разве жены, матери не приносят пользы?

– Кроме того, чтобы сделаться женой и матерью, можно еще многое делать в жизни.

– Ну, ладно. Что же именно ты изучаешь для того, чтобы стать более полезной?

– Социологию, – с вызовом ответила Клер. Элинор была удивлена и встревожена:

– Я надеюсь, деточка, ты не собираешься быть социальным работником?

– А почему бы и нет, Ба? Это работа, которая приносит очень много пользы.

– Да, конечно. Все это очень хорошо – для других. Но не для тебя, Клер. Бегать по трущобам – занятие не для тебя.

– Но почему, Ба? Что ты имеешь против социологии?

Элинор вздохнула.

– Объясни мне поточнее, что такое эта твоя социология.

– Ну… она изучает, как развивалось общество, как оно функционирует – а иногда, наоборот, не функционирует.

– Но, дорогая моя, разве знания, полученные тобой в школе, достаточны для того, чтобы…

– Вот именно! Я еще собираюсь изучать антропологию, психологию и философию.

– И ты собираешься укладываться в два вечера в неделю?

– Раз уж ты теперь все знаешь, мне хотелось бы посещать все занятия. Если, конечно, позволит тот уровень знаний по этим предметам, который у меня есть. А если нет, придется подгонять.

– Но чего ради, дорогая? Приличные мужчины не любят брать в жены социологов и философов. Почему бы тебе не заняться изучением чего-нибудь… ну, не такого заоблачного, а более полезного для жизни? Ты могла бы, скажем, поучиться на кулинарных курсах в Кордон-Блу-скул. Уметь планировать семейное меню – это всегда плюс.

– Неужели ты не понимаешь, Ба, что меня интересует не только кухня, но и тот мир, который находится за ее пределами? – воскликнула уже не на шутку рассерженная Клер.

– Естественно, что он тебя интересует. Ты интеллигентная девушка и должна с пониманием слушать то, о чем говорят мужчины.

– А я хочу, чтобы мужчины с пониманием слушали то, о чем говорю я! – крикнула Клер. – Потому что я больше никогда в жизни не буду тратить время на пустую болтовню – такую, как на всех этих светских вечеринках!

– Да как ты смеешь говорить это мне?

– А почему я не должна говорить это тебе? Зачем мне скрывать то, что я думаю? Как ты не понимаешь, Ба, чем я хочу заниматься и почему!

– Но социология… Для чего тебе может пригодиться социология?

– Ба, мой интерес состоит в том, чтобы помогать другим. Ведь повсюду, куда ни глянь, сплошное неравенство.

– Ну, хорошо. А философия? Тут уж, по-моему, ты хватила через край. И потом, что общего между философией и детьми из трущоб?

– Философия – это идеи, а идеи – это то, на чем основана демократия, – сказала Клер раздраженно. – Я не понимаю, как мир мог дойти до состояния, в котором он сейчас находится, но я постараюсь понять это и по возможности сделать что-нибудь, чтобы изменить положение вещей.

– Одна молодая девушка ничего не может сделать для того, чтобы исправить все, что плохо в этом мире, – голос Элинор звучал не менее раздраженно.

– Мне никогда ничего и не удастся сделать, если я не буду пытаться, – упорствовала Клер.

– Почему бы тебе не предоставить заниматься этими вещами политикам? – воскликнула Элинор. – У них для этого есть соответствующие знания и опыт.

– Твое поколение – последнее, которое так слепо верит политикам.

– Мое поколение прекрасно обходилось без этих твоих претензий на интеллектуальность, – язвительно заметила Элинор.

– Да, и именно оно втянуло нас во Вторую мировую войну!

Вторник, 18 декабря 1956 года

Отдавая свою зеленую атласную накидку лакею, Клер испытывала хорошо ей знакомое по другим светским выходам ощущение: словно стайка бабочек вспорхнула у нее внутри, щекоча крылышками под ложечкой. Ей хотелось повернуться и убежать. А остальные, по всей видимости, чувствовали себя прекрасно. Оказавшись в обществе, где она никого не знала, Клер обычно проскальзывала в дамскую комнату и сидела там столько, сколько позволяли приличия. Во всяком случае, это было лучше, чем торчать одной среди множества людей, которые, казалось, все были знакомы.

В этот вечер Клер нервничала вдвойне, поскольку Адам впервые привел ее в один из подпольных игорных домов, мода на которые быстро распространялась в Лондоне. Игра всегда начиналась после обеда, в десять часов вечера, и продолжалась до рассвета; при этом бесплатно и в огромных количествах подавались изысканные блюда и напитки, традиционный английский завтрак – яичница с беконом, сосиски или почки, а начиная с двух часов ночи – кеджери, англо-индийское блюдо из риса, яиц и лука.

Клер знала, что сегодняшняя вечеринка устроена Майклом Грантом. Майку – красивому, импозантному молодому человеку, выпускнику Итона и бывшему гвардейскому офицеру – как никому другому шла роль организатора этого шикарного, но запрещенного законом развлечения.

Приглашали на такое мероприятие всегда по телефону – слишком опасно было доверять бумаге. Звали людей богатых, и только тех, кто заведомо не прочь поиграть с огнем, пощекотать собственные нервы. Все это напоминало Америку времен сухого закона.

Даже просто знать такие места уже само по себе являлось престижным; никто и думать не хотел о той опасности, которую могло повлечь за собой обладание подобной информацией. Гости Майкла Гранта по привычке, созданной воспитанием, продолжали считать, что полиция существует не для того, чтобы создавать гражданам проблемы, а для того, чтобы решать их. Кроме того, вероятность подвергнуться налету полиции и попасть в ее руки усиливала остроту ощущений, а готовность пойти на риск считалась доказательством смелости и искушенности.

Для золотой молодежи, собиравшейся на игру, она представляла и еще один щекочущий нервы соблазн – возможность увидеть вблизи настоящих преступников, с которыми иначе вряд ли удалось бы встретиться. Для охраны устроителя игры нанимались вышибалы; они же следили за тем, чтобы никто из присутствующих не напивался и чтобы проигравшие расплачивались как должно. Услуги вышибал оплачивались определенным процентом от дохода игорного дома, поэтому один из них всегда наблюдал за игрой. Таким образом, богатые плейбои могли запросто общаться с некоторыми из самых крутых парней лондонского Ист-Энда; это тоже считалось особым шиком.

Когда Клер и Адам вошли в роскошно обставленную гостиную, Майкл Грант поспешил навстречу брату:

– Ну, наконец-то! У нас тут сегодня интересный народ – почти вся итонская игорная мафия… – Он посмотрел на Клер, оглядывавшую комнату, в которой люди в вечерних костюмах спокойно беседовали, держа бокалы в руках, и воскликнул удивленно: – Да это же Клер О'Дэйр!

Почти четыре года минуло со времени каникул в Сен-Тропезе, и за это время Клер из маленькой худенькой девчонки успела превратиться в стройную девушку, исполненную неуловимой грации, со светлой прозрачной кожей и загадочным русалочьим взглядом ярких голубовато-зеленых глаз. В этот вечер на ней было воздушное шифоновое платье под цвет глаз, еще больше подчеркивавшее ее изящную хрупкость.

Клер проговорила застенчиво:

– Ты совсем не изменился, Майк, но ты стал каким-то… другим.

В этом широкоплечем, холеном молодом человеке в смокинге безупречного покроя она ощутила ту же дерзость, которая поразила ее когда-то в Сен-Тропезе. Какую-то угрозу прочла Клер и в медленной улыбке Майка, и ей стало не по себе, хотя в обществе Адама она чувствовала себя в полной безопасности.

Адам шепнул Майку что-то, чего Клер не расслышала, и оба рассмеялись. Похоже, они очень дружны, подумала она. Адам обвел глазами комнату и снова засмеялся:

– Ты как будто сто лет живешь здесь, Майк!

Во избежание налета полиции игра всякий раз устраивалась в разных местах. Майк убеждал солидных людей из общества сдать ему на сутки, за очень высокую плату, их лондонский дом; иногда сделка заключалась с сыном или дочерью владельцев, в то время как ни о чем не подозревавшие родители находились в загородном имении или за границей. Наутро после игры специальный фургон, который Майк постоянно держал в своем распоряжении, перевозил мебель, посуду и все остальное на новое место. Продукты Майк всегда закупал у одной и той же первоклассной фирмы и располагал штатом собственной прислуги, поскольку на домашнюю в этих случаях полагаться было рискованно.

– Давай выпьем шампанского и пройдем в задние комнаты – там играют в рулетку и железку,[7]7
  Железка – карточная игра. – Прим. ред.


[Закрыть] – предложил Адам, рассчитывавший провести время не только в беседе.

Майк просил брата приглядеться к обстановке, потому что у него игра велась чисто, и он стремился, чтобы такой она и оставалась. Дело в том, что в нескольких таких же подпольных игорных домах ситуацией постепенно завладели люди, нанятые для охраны, после чего характер игры в них, естественно, изменился. Парням из Ист-Энда казалась странной идея чистой игры. Конечно, вначале они давали человеку выиграть, чтобы воодушевить его на дальнейшие ставки, но затем, естественно, он начинал систематически проигрывать. Бизнес есть бизнес. Если же случайно игроку удавалось сорвать по-настоящему крупный куш и он уходил с ним, по дороге к машине его обычно перехватывали, а поскольку азартные игры были запрещены, то угрозы, что он пожалуется в полицию, не бывало, а доказательств связи грабителей с игорным домом у него не было. Однако к такому крайнему средству приходилось прибегать нечасто, поскольку игроки обычно проигрывали, таков уж закон природы.

Майк рассчитывал, что, нажми кто-нибудь на него, Адам сумеет найти людей, способных нажать на этого „кого-то".

Адам был теперь полноправным членом семейной фирмы; годом раньше он получил звание адвоката и уже досконально разбирался в ведении дел, составлении документов и законах о собственности и праве на нее. Вечера же он при малейшей возможности посвящал игре.

Около часа ночи, когда уставшая Клер уже изнывала от желания уйти, Адам все еще играл в рулетку. Он снова предложил ей пятьдесят фунтов для участия в игре, но она покачала головой:

– Брать деньги у мужчины? Да Ба просто выгонит меня и оставит без единого пенни.

– Чепуха! Она обожает всех вас. Уж ты-то никогда не останешься без единого пенни в кармане. Конечно, время от времени Элинор поднимает шум, но она, как говорится, из тех собак, у которых лай намного страшнее укусов. Вспомни, чем закончился ваш конфликт по поводу твоей учебы, – она сама наняла тебе репетитора.

– Я завтра не способна буду заниматься, если ты не отвезешь меня домой в самое ближайшее время.

– Хорошо. Вот только поставлю еще разок, – обещал Адам.

Клер зевнула, глядя, как он делает ставку. Она слишком устала для того, чтобы попытаться завязать с кем-нибудь беседу, да и неловко было заговаривать с незнакомыми людьми. К тому же собравшихся в этой комнате интересовала, по-видимому, только игра.

Игроки переговаривались тихо, почти шепотом; единственным более или менее громким звуком было постукивание шарика, мечущегося в барабане. Вдруг до Клер донесся какой-то легкий шум со стороны холла.

Адам резко выпрямился. Забыв о выигрыше, он схватил Клер за плечо с такой силой, что ей стало больно.

– Похоже, там облава. Быстро за мной!

– Но, Адам… моя накидка…

Не слушая, он потащил ее к задней двери. Остальные, казалось, все еще не поняли, что происходит, или пребывали в растерянности.

– Ой, Адам, мне больно! – воскликнула Клер, но он, не обращая внимания на ее протест, распахнул дверь в глубине холла и вытолкнул Клер на лестницу, ведущую вниз, на первый этаж. Она чуть не налетела на официанта, несшего наверх шампанское из кухни.

Сбегая по лестнице, Клер услышала, как под сильными ударами грохочет входная дверь, возле которой собралась перепуганная прислуга. Чей-то голос произнес:

– Пожалуй, лучше открыть, Эрни…

Адам и Клер тем временем добрались до задней двери кухни и оказались в темном саду.

– Там, справа, должна быть лестница, – шепнул Адам. – Лезь скорее! Забирайся на стену и подожди меня.

– Но я не могу… мое платье…

В темноте Адам нашарил подол шифонового платья Клер, задрал его и забросил ей на плечи.

– Лестница прямо перед тобой, Клер. Залезай! Сбросив серебристую туфельку (вторую она потеряла еще когда бежала по лестнице), Клер начала медленно карабкаться по этому шаткому деревянному сооружению, казалось, грозившему рассыпаться всякий раз, когда она начинала осторожно нащупывать ногой новую перекладину.

– Скорее, скорее! – торопил шепотом Адам. – Я слышу, что полиция уже на кухне!

Клер протянула вперед левую руку, надеясь опереться на стену, но не нашла ее.

– Скорее!

Поднявшись еще на две ступеньки, Клер снова пошарила рукой впереди себя. Опять пустота! Это прямо какая-то Великая китайская стена!

В третий раз протянув руку, Клер наконец ощутила под пальцами шершавые, сырые, холодные кирпичи. Лестница под ней затряслась – это начал подниматься Адам. Уж лучше попасть в руки полиции, подумала Клер, чем сломать себе шею, свалившись в темноте с этой жуткой лестницы.

Поднявшись еще на одну перекладину, Клер опять пошарила рукой, но впереди был только воздух. Значит, она уже наверху; теперь нужно перебраться на стену.

Скорчившись наверху, она услышала, как неподалеку с треском распахнулось окно.

– Двух человек в сад! – крикнул кто-то.

Адам проворно вскарабкался на стену и оказался рядом с Клер.

Уже некогда перебрасывать лестницу на другую сторону, чтобы спуститься по ней, подумал он – и сильным толчком отбросил ее от стены. Еще прежде, чем лестница рухнула на землю, он сам спрыгнул в спасительную темноту соседнего сада.

– Я угодил на клумбу, – шепотом сообщил он Клер, которая все еще сидела на стене. – Тебе тоже придется рискнуть. Темно хоть глаз выколи; я не сумею подхватить тебя. Ради всего святого, прыгай!

Но Клер, слишком испуганная, чтобы повиноваться, еще крепче вцепилась в кирпичи.

– А Майк? – с тревогой спросила она.

Адам мгновение поколебался, вспомнив, сколько раз Майк сам, даже имея возможность выкрутиться, добровольно становился рядом со своим обожаемым старшим братом, чтобы разделить грозившее ему наказание. Мелькнуло воспоминание: когда-то, школьниками, они развлекались тем, что раз в две недели таскали шоколад с прилавка местной кондитерской. Когда же вконец разозленный хозяин вызвал полицейских и те устроили в магазине засаду, попавшийся на месте преступления Майк признал свою вину (хотя инициатором был Адам), но отказался выдать сообщника. Этот героический жест стоил ему крепкой порки, заданной отцом. Бывали и другие случаи, когда, позвонив в чужую дверь, братья бросались наутек; всегдашнему заводиле, Адаму, который бегал быстрее, обычно удавалось улизнуть, и, спрятавшись в соседнем саду или где-нибудь в конце аллеи, он с бьющимся сердцем прислушивался к погоне за Майком, прекрасно зная, что за поимкой последует страшный разнос со стороны отца, но Майк клятвенно заверит, что Адам тут ни при чем, и будет выпорот, а еще оставлен без сладкого.

Подобное не раз случалось на протяжении всего их детства и отрочества, но Адам всегда выходил сухим из воды. Со временем он привык к столь полезным для него самоотверженным проявлениям братской любви и стал считать их чем-то само собой разумеющимся. И вот теперь, стоя в сыром, пахнущем влажной землей мраке чужого сада, он пожал плечами и шепотом ответил Клер:

– Ничего, обойдется. Майк всегда выкручивается. Прыгай же, ради Бога!

За спиной Клер с треском распахнулась дверь.

Клер прыгнула в темноту, угодив прямо в подставленные руки Адама. Прежде чем она успела перевести дыхание, он схватил ее за руку:

– Побежали! Задняя дверь, должно быть, не заперта.

Они стали пробираться вдоль стены к дому, погруженному в тишину. Адам шел впереди, топча кусты, что попадались под ноги.

Наконец стена кончилась. Протянутая вперед рука Адама наткнулась на другую стену, отходившую под прямым углом. Он нащупал окно… снова кирпичи… дальше была дверь. Он нашел ручку, осторожно повернул ее влево и толкнул дверь.

Она открылась.

Втащив Клер вовнутрь, Адам медленно, очень осторожно закрыл дверь. Едва прикасаясь пальцами, он нащупал торчавший в замочной скважине ключ и тихонько, стараясь, чтобы замок не щелкнул, повернул его вправо, затем быстро нащупал засов и задвинул его.

– Адам, мы же забрались в чужой дом! – прошептала Клер.

– Майк всегда выпутывается сам.

– Но ты же сбросил лестницу, так что этим путем он убежать не сможет.

– Твоя бабушка вряд ли обрадовалась бы, если бы ты влипла в какую-нибудь историю.

– А что нам теперь делать?

– Будем сидеть тут до утра. Потом позаимствуем пару пальто и просто выйдем отсюда. Полиция и внимания не обратит.

Адам набросил свой пиджак на плечи Клер. Они сидели на вымощенном каменными плитами полу какого-то подсобного помещения – скорее всего, моечной при кухне. Клер чувствовала в этой непроглядной темноте, что ее трясет от холода и возбуждения. Вся эта роскошная вечеринка с недозволенными развлечениями была частью того образа жизни, который Клер всегда осуждала за пустую трату времени, но как заманчиво и волнующе было на несколько часов ощутить себя принадлежащей к таинственному и порочному миру!

После этого вечера присутствие Адама стало вызывать у Клер ощущение надежности и защищенности. Ей ни разу не пришло в голову, что, не поведи он ее тогда в это рискованное место, не было бы нужды проявлять чудеса героизма для ее спасения.