Текст книги "Кровное родство. Книга первая"

Глава 5

Суббота, 8 марта 1941 года

Эдвард и Джейн, женатые уже почти три года, отмечали день рождения Джейн в лондонском „Парижском кафе", когда две пятидесятикилограммовые немецкие бомбы угодили прямо туда, оставив яму на месте танцплощадки. Эдвард и Джейн были убиты на месте, а тела их изуродованы почти до неузнаваемости.

В эти дни Билли, молчаливый, подавленный, был с Элинор сердечен как никогда за все время их совместной жизни. Для нее случившееся несчастье было ударом, от которого, казалось, она уже никогда не оправится; но на руках у нее оказались крохотные осиротевшие существа – ее внучки, и ей пришлось, превозмогая горе, взять на себя все заботы о них.

Через несколько месяцев после трагедии, выходя из уже закрывавшейся пивной, Билли споткнулся на затемненной улице и упал, заработав сложный перелом малой берцовой кости. Нога срасталась медленно, Билли было трудно ходить, и ему пришлось отказаться от занимаемой должности. В конце концов он перебрался в деревню, где жила Элинор с тремя малютками; все ахали и выражали свое сочувствие, узнав о том, что бедняжка Миранда появилась на свет всего за месяц до гибели Эдварда и Джейн.

Ветхий домик, который они занимали, был частью ларквудского поместья. В большом особняке места им не нашлось: там располагался теперь дом отдыха для выздоравливающих после ранения офицеров.

В новых условиях Элинор пришлось привыкать жить по новому распорядку. Теперь Билли будил ее еще затемно, в пять утра, с тем чтобы она могла поработать до девяти. И так все семь дней в неделю, без выходных. Но зато эти часы принадлежали только ей; на это краткое время она забывала о холоде, неудобствах, лишениях военного времени, забывала даже о гибели сына, хотя во все остальное время, когда она бодрствовала, мысль о том, что ее мальчика больше нет, неотступно сверлила ее мозг, заполняя все безнадежностью, отнимая душевные и телесные силы. Но Элинор страницу за страницей описывала богатые одежды, изысканные драгоценности и роскошные пиры, уходя, как в единственное убежище, в праздную, щедрую, романтическую жизнь елизаветинской Англии.

Все остальное ее время уходило на то, чтобы присматривать за тремя малышками, с бою добывать что-нибудь в магазине, готовить и кормить девочек и делать все домашние дела, несмотря на отсутствие электричества, водопровода и даже элементарных удобств: деревянный туалет находился в глубине сада, а воду надо было качать насосом, установленным во дворе. Однако Элинор сумела отрешаться от этих проблем и старалась замечать только романтическое очарование своего нового жилища. Их домик стоял на южном склоне поросшего лесом холма, из его окон открывался вид на уходящие вдаль мягкими волнами поля, которые начинались сразу же за небольшим аккуратным огородиком, устроенным Билли. Элинор по душе пришелся деревенский покой, особенно зимой, в холодные, ясные и снежные дни. А летом, когда ветер гнал рябь по полям спелой пшеницы, Элинор всегда вспоминала детство, хотя английские поля выглядели крохотными по сравнению с привычными ей просторами Миннесоты.

Элинор до беспамятства любила своих маленьких внучек. Все находили девочек на редкость хорошенькими, особенно отмечая, что все три унаследовали от Билли его необыкновенные глаза – большие, ярко-аквамариновые, торжественно и загадочно взиравшие на мир. Клер, старшая, была хрупкой, темноволосой и спокойной, как ее отец в детстве. Аннабел напоминала Элинор ребенком: розовощекая пышка с копной густых волос, из золотистой рамки которых выглядывало милое круглое личико. Миранда, самая младшая из всех, была бледненькой, веснушчатой и очень маленькой для своего возраста.

– Да, нам очень повезло, – с улыбкой отвечала Элинор, когда кто-нибудь принимался рассыпать ей комплименты по поводу этого очаровательного трио. Однако, несмотря на ее горячую любовь к внучкам, они не могли заменить ей Эдварда. Как это случается с большинством матерей, ее дитя все еще было для нее плотью от ее плоти и кровью от ее крови, частью ее собственного тела, связанной с ней невидимой пуповиной, которую никому и ничему не дано разорвать, и теперь, лишившись сына, она чувствовала, что потеряла часть самой себя.

Всякий раз, когда ее глаза встречались с аквамариновым взглядом одной из малышек, перед ее мысленным взором вставал маленький Эдвард, и вся ее душа сжималась от тоски. Она мучила себя раскаянием – почему она уделяла Эдварду так мало внимания, когда он был рядом с ней, в той же комнате, а она в это время гладила, штопала или просто слушала радио? Всякий раз, когда она вспоминала любимого сына, сердце ее пронзала почти физическая боль. И, чтобы не поддаться горю и не разрыдаться в присутствии девочек, усилием воли она заставляла себя переключаться на обдумывание дальнейших деталей своей книги. Это всегда отвлекало ее от тяжелых мыслей.

Воскресенье, 5 августа 1945 года

Элинор завершила свой новый, четвертый по счету роман, над которым работала почти два года, и практически все это время не без удовольствия. Она убедила себя, что ей приятно вставать до рассвета, чтобы приняться за работу, хотя последняя зима была такой холодной, что перед тем, как сесть за письменный стол, она облачалась в пальто, накрывала колени одеялом, а под ноги приходилось класть бутылку с горячей водой.

Элинор писала целыми днями напролет. Зная, что завершающий этап работы требует от нее максимального напряжения сил и внимания, Билли следил за тем, чтобы ничто не мешало ей и не отвлекало ее. Он сам приносил жене на стол горячий чай или суп и уносил остывшие, к которым Элинор порой так и не прикасалась.

В этот вечер, вскоре после того, как пробило одиннадцать, Элинор наконец положила ручку, сняла очки, протерла глаза, потянулась и, как всякий уважающий себя писатель, начала сомневаться.

Может быть, книгу следовало бы озаглавить не „Смертельная удача", а „Роковая удача". Элинор не хотелось, чтобы это звучало как название какого-то детектива, хотя ее только что оконченный роман был именно таким: в нем рассказывалось о цепи убийств, совершаемых, чтобы завладеть состоянием, в одной семье елизаветинских времен.

Элинор снова потянулась. Ей захотелось выйти из дома и подышать свежим воздухом. И еще ей хотелось выпить. А еще она была голодна. Спать ей совсем не хотелось, голова была легкой и пустой.

В кухонном шкафу стояла бутылка сидра; в металлическом сетчатом ящике для продуктов, висевшем с наружной стороны кухонной двери, лежала баранья отбивная. Элинор пожарила себе отбивную, запила ее сидром. В этот поздний час ей казалось, что на всем белом свете нет никого, кроме нее, и ей было хорошо. Она взяла с кухонного стола номер „Дейли телеграф", раскрыла его на той странице, где помещался кроссворд, и начала было его разгадывать, но передумала: ей никогда не удавалось дорешать ни один кроссворд до конца, а это задевало ее самолюбие. Она вновь просмотрела заголовки статей: ничего особенного в мире не происходило.

А в это самое время на другом конце земли, где было раннее утро, небольшой парашют оторвался от бомбардировщика Б-52 и стал неторопливо опускаться вниз. В 8 часов 15 минут начавшаяся в бомбе цепная реакция создала температуру в несколько миллионов градусов. Образовался огненный шар, свет которого затмил сияние солнца. Шар стремительно рос, пока не достиг двухсот пятидесяти ярдов[5]5
  1 ярд равен 91,44 см.


[Закрыть] в диаметре. В то самое мгновение, когда он взорвался над Хиросимой, Вторая мировая война была окончена.

Вторник, 9 июля 1946 года

Офис Джо Гранта на Кейри-стрит был почти точной копией его кабинета в загородном доме, где он жил с семьей: та же обстановка, те же кресла, обтянутые темно-зеленой кожей. Сейчас Джо пятьдесят пять, но выглядит он старше, подумала Элинор, сидя напротив него в кресле с широкими подлокотниками возле незажженного намина. Ей пришло в голову, что он, наверное, сознательно культивирует этот традиционный, пиквикски-солидный образ юриста. Джо улыбнулся:

– Ты совсем не изменилась, Элинор. Ну, стала чуточку старше, как и все мы, но не изменилась.

– Ты льстишь мне, Джо, – возразила Элинор (ей уже исполнилось сорок шесть), но по ее улыбке он понял, какое нескрываемое удовольствие доставили ей его слова, и ему стало приятно. – Как поживают твои?

– У Этель слегка разыгрался артрит, а у мальчиков все в порядке. Майкл наконец привык к жизни в Итоне – все-таки легче, когда старший брат рядом.

Слушая его, Элинор подумала, что, хотя сыновья Джо росли в значительно лучших материальных условиях благодаря состоянию своей матери, но все же она рада, что не воспитывала Эдварда так сурово, как воспитывали их. Этель, которая была пятью годами старше мужа, исполнилось уже сорок в 1930 году, когда появился на свет Адам. Роды были трудными, Этель долгое время не могла оправиться от того, что позже специалисты окрестили послеродовой депрессией, и казалось, что она так никогда и не простила своего первенца за причиненные ей страдания. Во всяком случае, она всегда была более снисходительна к Майклу, родившемуся двумя годами позже, хотя не очень-то обрадовалась второй беременности. Элинор никогда не видела, чтобы Этель Грант приласкала или поцеловала сыновей; даже когда они шли спать, она просто подставляла им для поцелуя свою холодную щеку. Они вечно сидели в детской под надзором строгой и суровой няньки, и от них даже в самом нежном возрасте ждали и требовали скорее взрослого, чем детского поведения. Короткая – слишком короткая – жизнь Эдварда была согрета, по крайней мере, теплом материнской любви.

Джо взглянул на Элинор из-за своего идеально чистого письменного стола:

– Ты хотела меня видеть, Элинор. Что случилось? Обычно всеми ее делами занимался Билли; он же подписал подготовленные Джо контракты с тридцатью семью издательствами разных стран, пожелавшими выпустить у себя „Смертельную удачу", мгновенно ставшую бестселлером.

Когда компания „Парамаунт пикчерз" приобрела права на съемки кинофильма по книге Элинор Дав, а Вивьен Ли согласилась сняться в главной женской роли, Билли купил старенькую „лагонду", и Элинор еще раз, втайне от всех, съездила в одно местечко, расположенное милях в двадцати от их жилища, где присмотрела давно стоявший пустым дом с прилегающим земельным участком – неплохое, но сильно запущенное поместье под названием Стерлингс. Дом был слишком велик, чтобы жить в нем во время войны со всем прежним комфортом, но слишком мал для нужд армии, поэтому вскоре после объявления войны все земли имения были превращены в морковные поля; когда же наступил мир, бойкие деревенские девушки и итальянцы-военнопленные, что выращивали морковь, дружно отбыли в иные края, поля поместья были заброшены и по колено заросли сорняками.

И вот, сидя в кабинете Джо, Элинор, сдерживая волнение, изложила ему свой план. Она хочет устроить Билли сюрприз – купить ему собственное поместье!

– Оно поменьше Ларквуда, но ничуть не хуже, – сказала Элинор. – Это рядом с деревней Мейден-Брэдли, неподалеку от Вестминстера. Я бы хотела, чтобы ты занялся этим делом, Джо.

В папке, которую она передала ему, лежало несколько фотоснимков небольшого, обветшавшего, но красивого каменного особняка елизаветинских времен, рядом с которым цвел вишневый сад.

– Тебе не приходило в голову, Джо, что, если бы Билли жил в такой же обстановке, к какой привык с детства, он… ну, скажем, перестал бы видеть все в таком мрачном свете и сумел почувствовать себя счастливым?

„Бедная Элинор все еще надеется, что ей удастся приручить этого старого негодяя", – подумал Джо. Вслух же он сказал:

– Дом действительно красивый, Элинор. Но… ты можешь позволить себе такие расходы?

– Да это чепуха – всего пять тысяч фунтов! – воскликнула Элинор. – „Парамаунт" заплатила сорок тысяч долларов за „Смертельную удачу". Уж как-нибудь мне хватит, даже за вычетом всех налогов.

– Видишь ли… – Джо испытывал явную неловкость, подбирая слова. – Все эти деньги были выплачены Билли – он ведь твой менеджер, – в его голосе звучало сожаление.

Элинор широко раскрыла глаза.

– Ты хочешь сказать… – медленно выговорила она, – ты хочешь сказать, что он… все промотал?

Джо колебался.

– Я думаю, что, вполне возможно, он вложил эти деньги в какое-нибудь дело, но не слишком удачно… – Он понимал, что Элинор, всегда умудрявшаяся находить оправдание даже самым отвратительным поступкам мужа, теперь была поставлена перед неопровержимым фактом, что ее Билли – просто лгун, мошенник и, хуже того, вор. Чтобы смягчить удар, Джо добавил: – Но должен сказать тебе, Элинор, что он вернул мне до единого пенни все, что я когда-либо ему одалживал.

Глаза Элинор наполнились слезами. Она осталась ни с чем, не получила ничего за всю эту адскую работу.

До сих пор она охотно верила объяснениям Билли: то он помогал кому-то, то его втянули в какое-то дело, на поверку оказавшееся ненадежным, то его обманули, то подвели. Но такому предательству, как это, оправданий уже не было.

– Я мог бы устроить для тебя заем, – предложил Джо, – или какой-нибудь контракт для издания твоих новых книг… разумеется, я не могу прямо обратиться к твоему издателю за спиной Билли…

Это значило, что именно так он и собирался поступить, поняла Элинор.

– Думаю, – продолжал Джо, – что Стэнсфилд и Харт не будут возражать, чтобы как-то договориться и изыскать возможность купить тебе этот дом. В конце концов, полагаю, в новой обстановке ты будешь чувствовать себя лучше, а следовательно, станешь лучше и интенсивнее работать.

С трудом сдерживаясь, чтобы не дать волю слезам, Элинор проговорила:

– Пожалуйста, переговори с мистером Стэнсфилдом как можно скорее.

А в ее взгляде, устремленном на него, Джо прочел: „Я верю, что ты сумеешь все уладить, не унижая Билли, потому что иначе моя жизнь станет невыносимой – мне придется жить с настоящим Билли, а не с тем романтическим образом, который я создала для себя и благодаря которому действительность еще не раздавила меня".

Вновь мысленно надевая свои розовые очки, Элинор произнесла твердо:

– Если бы Билли не заставлял меня работать и не находил сбыт моим книгам, я ничего бы не достигла. Поэтому я считаю, что эти деньги действительно принадлежат ему. Потому что всем своим успехом я обязана Билли.

Однако как-то в разговоре с мужем она заметила, что писательский талант – это, мол, природный дар, но Билли тут же возразил, что ее талант развил и воспитал именно он и без него она никогда бы не достигла успеха.

– Ты обязана мне всем! Без меня ты и гроша ломаного не стоишь. Без меня ты не сумела бы писать. И тебя наверняка бы не печатали. Ведь это я убеждаю издателей идти на риск, вкладывая деньги в твою работу.

Элинор пришлось признать, что в его словах была доля правды. Прежде, пока Билли не взялся за нее, она и не представляла себе, какой силой обладает написанное слово, не знала, что такое самодисциплина.

Джо взглянул на Элинор. Он много мог бы рассказать ей, но знал, что делать этого не стоит. Он знал, что Билли, бесспорно, был мужчиной ее жизни, и Джо никоим образом не собирался разрушать их брак.

Воскресенье, 13 июля 1947 года

Прошел год.

Элинор, после энергичной полуденной прогулки, неторопливо шагала к своему новому дому по извилистой подъездной аллее, обсаженной кустами рододендрона, среди темно-зеленой блестящей листвы которых проглядывали всплески розовато-лиловых и белых цветов. Этот очаровательный почетный караул провожал ее вдоль всей аллеи длиной с полмили, от самого дома до живой изгороди, окружавшей девятнадцатиакровый участок с садом и парком.

Пройдя последний поворот, Элинор увидела Старлингс, поднимавшийся перед ней во всей своей новой красе, и остановилась, чтобы в который раз полюбоваться делом своих рук. Длинный, низкий, прекрасных пропорций дом елизаветинских времен, со стенками, сложенными из ярко-красного кирпича и светлого камня, и высокими трубами, выглядел теперь таким же ухоженным, каким, наверное, был четыре века назад.

На мгновение Элинор вспомнила свое прежнее жилище на Эрлз-Корт-сквер: вся эта квартирка была меньше, чем один отделанный дубовыми панелями холл Старлингса. Ее Эдвард вырос в тесноте и копоти Лондона, а теперь вот его дочери наслаждаются простором и вольным деревенским воздухом – благодаря не совсем уж глупой голове их бабушки и ее неутомимой правой руке, еще способной, слава Богу, крепко держать перо.

Глубоко вдыхая воздух, наполненный ароматами цветов и меда, Элинор подумала о матери: если бы она могла знать, какого успеха достигла ее Нелл, если бы могла увидеть ее дом, очаровательный и романтичный, словно картинка из детской книжки! Она поймала себя на мысли: не странно ли, что мать, мечтая о лучшей жизни, всегда представляла ее себе где-нибудь подальше от тяжкой, монотонной, нескончаемой деревенской работы, а теперь, когда Элинор может себе позволить делать то, что хочет (во всяком случае, после полудня), сильнее всего на свете она любит именно повозиться с землей. Работа в саду доставляла ей несказанное удовольствие, а ко всему прочему давала время обдумывать новые сюжеты, образы и характеры.

Порою, конечно, она думала и о реальных делах и событиях, и эти мысли далеко не всегда были приятны. От одного из таких воспоминаний она никак не могла избавиться: в день их окончательного переезда в Старлингс она случайно обнаружила среди вещей Билли пачку потрепанных фотографий. На черно-белых снимках она увидела нижнюю часть тела девочки, по-видимому, лет десяти. Ее тонкие, как у жеребенка, ноги были раскинуты на кровати, застеленной тан хорошо знакомым Элинор голубым покрывалом с фигурами драконов: оно было уже такое старенькое, что, уезжая с Эрлз-Корт-сквер, она порвала его на тряпки. На девочке были белые носочки и черные туфельки а-ля Ширли Темпл; все остальные предметы одежды отсутствовали. На некоторых снимках она лежала на спине, на некоторых – на животе, подогнув одну ногу.

Когда, дрожа от возмущения, Элинор показала эти снимки Билли, он пожал плечами и согласился, что, действительно, они в высшей степени возмутительны. Он сказал, что думал, будто давно порвал и выбросил эти фото, – их снимал много лет назад один фотограф, которого выгнали из снимаемой им студии, и Билли, по доброте душевной, на несколько дней пустил его в квартиру на Эрлз-Корт-сквер. Это случилось во время отсутствия Элинор – она поехала в Ларквуд, чтобы подготовить все к переезду семьи в тот маленький домик.

Элинор очень хотелось бы верить ему.

Она упорно старалась думать только о приятных вещах, которых, к счастью, теперь стало гораздо больше в ее жизни, и закрывать глаза на все более отвратительное поведение Билли. Все это происходит только потому, что он опять слишком много пьет, говорила она себе, – гораздо больше, чем следовало бы.

Внучки, которым было восемь, семь и шесть лет, всегда чувствовали себя неуютно и беспокойно, когда от Папы Билли опять „так пахло": ведь это означало, что он опять будет грубо дразнить их, даже запугивать.

Едва заслышав тяжелые, неуверенные шаги Билли, поднимавшегося по лестнице, Аннабел и Миранда убегали куда-нибудь и прятались. Клер вела себя иначе. Может быть, именно потому, что, как старшая из сестер, она ни на минуту не забывала о своей обязанности опекать и защищать младших, ей чаще и попадало от Билли.

Но, конечно, Билли задавал ей трепку только тогда, когда их никто не видел: когда Элинор уезжала в Лондон переговорить с издателями или у няни был выходной. Клер, от природы склонная всех успокаивать и примирять, ни разу не обмолвилась о жестоком обращении с ней деда, да и не сумела бы она толком объяснить, на что именно жалуется. Ведь далеко не каждый ребенок способен пожаловаться на взрослого; к тому же из рассказов школьных товарищей Клер знала, что всем им временами достается больше или меньше, в зависимости от провинности, а иногда и просто так, что называется, под горячую руку.

И чтобы избежать неприятностей, Клер старалась просто реже встречаться с дедом. Вернувшись из школы, она первым делом задавала вопрос: „Папа Билли дома?" – и если ответ был утвердительным, тут же, невзирая на погоду, выпрашивала позволения пойти поиграть в саду или погулять в парке.

Бедная маленькая Клер!

Старшая из сестер, она была единственной из них, кто хранил хоть какие-то воспоминания о погибших родителях. Чувствуя себя потерянной, словно заблудившийся или случайно оставленный на вокзале ребенок, она спасалась от жестокости Билли единственным способом, доступным беззащитному маленькому существу: стараясь не думать о боли и обиде, Клер возлагала надежды на волшебство. Спрятавшись за кустами рододендрона, она собирала и перебирала разные травы, листья и ягоды, колдуя, чтобы Папа Билли умер.

Кроме того, ей помогали детские суеверия: если удастся досчитать до семидесяти пяти не переводя дыхания, если с самого утра надеть бриджи (сперва на правую ногу), если на вывеске возле остановки школьного автобуса окажется четное число букв – тогда „его" не окажется дома, когда она придет из школы. Иногда это срабатывало.

По мере того как Клер росла и начинала больше понимать, рос и ее страх. Учителя говорили, что она всегда „как натянутая струна". Элинор видела, что девочка, тан же как в свое время ее отец, становилась все более тихой, замкнутой и нервной. Элинор силилась воздерживаться от этих сравнений, потому что они, порождая у нее чувство вины, вызывали в ее памяти тяжелые воспоминания о том, как вел себя Билли – пьяный ли, трезвый ли, – когда их сын был еще ребенком. В результате Эдвард рос робким, неуверенным, и это продолжалось до тех пор, пока он сам не превзошел отца в росте и силе: тогда, в его присутствии, Билли стал воздерживаться от прежних выходок и издевательств.

В утешение Элинор старалась побольше думать об отношении Билли к Аннабел. Хорошенькая золотоволосая Аннабел была любимицей деда: она часто забиралась к нему на колени и обнимала его, прижимаясь шелковистой головкой к его плечу. Билли льстило ее невинное кокетство, и он отвечал на него щедростью. Так что, увидев улыбку на лице Папы Билли, девочка немедленно принималась выпрашивать то, чего ей хотелось, и знала, что отказа не будет. Хитрая маленькая Аннабел!

Изводить же младшую, Миранду, Билли считал ниже своего достоинства.

– С ней скучно, – говорил он. – Ни одной собственной мысли.

Умненькая маленькая Миранда!

К несчастью, скандальные выходки Билли уже не ограничивались семейными рамками. Он дал лондонским газетам несколько интервью такого свойства, что издатель Элинор вынужден был обратиться к ней и предупредить о возможных отрицательных последствиях подобных безрассудных действий. Ее читатели желали представлять ее себе романтическим созданием, творящим свои шедевры полулежа в шезлонге, в томном неглиже, с гусиным пером в одной руке и скрипучим пергаментом в другой, под нежные звуки Скарлатти, а вовсе не слабоумной марионеткой, неспособной написать и строчки без своего мужа, направляющего и вдохновляющего ее подобно Свенгали.[6]6
  Свенгали – персонаж романа Джорджа Дюмурье „Трильби" – Прим. ред.


[Закрыть] Ходили даже слухи (к несчастью, также с подачи Билли), что в последнее время он пишет за нее.

Узнав об этом от Стэнсфилда, Элинор была вне себя от возмущения:

– Но ведь этому, конечно, никто не верит, не правда ли? У вас же находятся все мои рукописи – это же мой почерк, моя рука!

– Найдется немало писак, которые с удовольствием тиснут эту скандальную историю, не потрудившись даже проверить, насколько она правдива, – ответил Стэнсфилд. – Газеты питаются сплетнями – чем больше сплетен, тем лучше они продаются.

– Но почему вы говорите это мне? Почему вы не поговорите с Билли? – произнесла несчастная Элинор.

– Я уже говорил с вашим супругом, но, к сожалению, это не возымело действия. Надеюсь, вам лучше удастся убедить его, насколько вредны подобные выступления – для всех нас.

…И вот, глядя на свой новый дом, Элинор не могла отделаться от воспоминания о ленче со Стэнсфилдом, когда и произошел этот тяжелый разговор. Она была зла на себя. Почему эти неприятные мысли не сидят себе тихонько в каком-нибудь дальнем уголке мозга, а постоянно выплывают на поверхность? Они совсем некстати сегодня, накануне ее звездного часа. Надо проследить, чтобы стол красного дерева, эпохи короля Георга, накрыли надлежащим образом, чтобы вина перелили из бутылок в графины, чтобы блюда, которые подадут во время ленча, приготовили соответственно и вовремя. Элинор намеревалась принять у себя свою золовку – впервые в жизни как равная равную.

Сзади раздался гудок рожка. Элинор обернулась. Марджори махала ей рукой из окошка потрепанного, довоенного выпуска „армстронга-сиддли". О черт! Они приехали раньше времени. Но делать было нечего, и Элинор, заставив свое лицо принять его обычное оптимистически-лучезарное выражение, пошла навстречу золовке.

Марджори выражала свое восхищение Старлингсом, но ее слова почему-то оставляли у Элинор неприятный осадок.

– Этот старинный дом просто очарователен! А ты не проверяла, не завелся ли здесь древоточец? – трещала Марджори, не забывая, однако, о пироге с крольчатиной. – А почва не оседает? Кроули жили в очень похожем доме, но им пришлось срочно переселиться, пока он не рухнул им на голову… Изумительная морковь, но я добавила бы немного сливочного масла для улучшения вкуса… Что за оригинальная идея – подать ленч на кружевной скатерти!..

После отъезда гостей Билли снова зашел в столовую, чтобы налить себе стакан портвейна. Заметив выражение лица Элинор, он усмехнулся:

– Не бери в голову, детка. С этим тебе не сладить. Марджори никогда не позволит тебе забыть, что ты для нее всего лишь деревенская выскочка, и, хоть разбейся в лепешку, она никогда не изменит своего мнения. Не понимаю, почему ты принимаешь это так близко к сердцу. А вот я – совсем другое дело. В каких бы смертных грехах ты меня не обвиняла, никто не может назвать меня снобом.

– Нет, ты не сноб, – проговорила Элинор, дрожа от ярости, – но ты обожаешь использовать меня, чтобы досадить своим. Именно это ты и делал, когда в первый раз привез меня в Ларквуд. Ты хотел показать брату, что, хотя состояние и титул достанутся ему, в твоей власти унизить вашу семью, введя в нее меня, – она остановилась, пораженная внезапной мыслью. – Нет, это не называется досаждать. Ты… ты наслаждаешься, мучая других! Могу поклясться, что в детстве ты отрывал крылышки у бабочек, ножки у ос и… и…

– Успокойся, детка. Прибереги эти драматические вещи для своих сюжетов. – Билли вновь наполнил стакан.

Элинор выбежала из столовой. Внизу, в переднем холле, она увидела Бетти – няню своих внучек.

– Могу я поговорить с вами, мэм? – спросила она. Ее обычно румяные щеки прямо-таки пылали.

– Конечно, Бетти. Чем вы расстроены? Кто-нибудь из девочек плохо себя ведет?

– Не они, мэм, – несколько неуверенно ответила Бетти. – Может быть, вам лучше самой пойти и взглянуть, мэм. Поскольку девочки теперь одеваются сами, я ничего не замечала, но сегодня Миранда столкнула Клер в пруд, и мне пришлось переодеть ее.

В залитой солнцем детской Бетти показала Элинор восьмилетнюю Клер, одетую в белую безрукавку и темно-синие бриджи. На обнаженных руках девочки, возле самых плеч, темнели синяки.

– Может быть, вы сами поговорите с ним, мэм. Видимо, он не сознает своей силы, – холодно сказала Бетти. Она показала Элинор руки Клер: ногти обгрызены до мяса, кожа вокруг них обкусана – признак постоянного нервного напряжения.

Сквозь окутывавший его хмель Билли увидел, как в его кабинет ворвалась разъяренная Элинор. Такой он не видел ее, наверное, никогда.

– Если это повторится еще хоть раз, – еле сдерживаясь, произнесла она, – ты вылетишь из этого дома! Не смей никогда даже пальцем тронуть их. Я не допущу этого!

На сей раз сам Билли пришел в ужас от того, что натворил.

– Я даже не представлял себе, что ухватил Клер так сильно… До этого я немного выпил и…

– Что, по-твоему, сказал бы Эдвард, если бы увидел руки Клер? – кричала Элинор. – Над ним ты перестал издеваться, только когда увидел, что он уже вполне в состоянии дать тебе сдачи.

– Мне правда очень жаль, Элинор. Что мне сделать, чтобы убедить тебя? – взмолился Билли. – Если бы ты знала, каким негодяем я сейчас себя чувствую!

– Мне наплевать, как ты себя чувствуешь! Я не потерплю, чтобы несчастный ребенок получал от тебя синяки!

Это был первый случай, когда Билли не удалось добиться прощения у Элинор.

На следующее утро, после бессонной ночи, Элинор была почти готова отказаться от намеченной деловой поездки в Лондон, хотя ее издателю стоило немалого труда устроить интервью с представителями двух газет и ленч в „Савое" с книготорговцем У.Г.Смитом.

Из окошка автомобиля, увозившего ее на станцию, Элинор помахала рукой внучкам, но они не заметили этого. Усевшись в кружок под магнолией, сбросив сандалии и носки, они предавались своему новому увлечению – состязались, кто быстрее засунет большой палец ноги в рот.

Элинор улыбнулась. Это зрелище обнадежило ее.

Вернувшись из Лондона последним поездом, Элинор оказалась дома около десяти. Старлингс был погружен в темноту, свет горел только в холле. Медленно поднимаясь по до блеска натертым ступенькам лестницы, она почувствовала, что ею овладевает прежнее подавленное настроение. Войдя в свою спальню, она быстро разделась, умылась, натянула ночную рубашку из персикового шифона и упала в постель.

Наутро, около семи, к ней ворвалась Мейбл:

– О мэм, какой ужас!.. Элинор рывком села в постели:

– Что случилось?

– Он там, в холле, мэм… Он… лежит на полу!

Выскочив из постели, Элинор сбежала в холл. У самого подножия лестницы, на роскошном восточном ковре, в луже рвоты лежал Билли, совершенно одетый. Рядом валялась пустая бутылка из-под бренди. Широко открытые глаза Билли смотрели в потолок; их яркий аквамариновый цвет потускнел, желтоватые белки были налиты кровью, взгляд остекленел.

Опустившись на колени возле Билли, Элинор потрогала его щеку. Она была холодна. На виске запеклась кровь. От Билли сильно пахло перегаром.

– Позвоните доктору, – велела Элинор служанке. – И проследите, чтобы дети не выходили из своей комнаты.

Стоя на коленях возле мужа, она взяла его руку и погладила. Она вспомнила, каким он был, когда она впервые увидела его. Как любила она этого улыбающегося парня, с которым встретилась так много лет назад! Что сталось с ним!

Она тихо заплакала. Это были слезы по Билли, по своей судьбе, по несбывшемуся.