Текст книги "Слива любви"

«Плакала, что ли?»

Мысль заставила его улыбнуться. Он нежно Симу обсмотрел, как если бы они были в обстоятельствах нерабочих, интимных и им предстояло что-то не связанное с серьезным разговором о судьбе человечества.

От неожиданных эмоций Лев Константинович смутился. Крутанувшись на кресле, он уставился в стену позади себя.

– Наваждение, – одними губами шептал Лев, – она обман, сон. Проснуться! – командовал себе профессор и тряс головой.

Сима смотрела на него скрытно, как смотрят на нечто запретное, и ждала.

– Она прелестна, эта Серафима Андреевна, – бубнил стене Лев Константинович, – другое измерение, пространственное чудо, а может быть, сказка? Да, именно, она намек на явь, она дымка, эфир!

Решившись взглянуть на Симу, он обернулся, но одернулся и вновь прошептал стене:

– Ах, какое богатство! Что за выдумка? Тяжелая форма любви!

Рефель вскочил на ноги и часто задышал, как перед прыжком в бездну с маленьким парашютом за спиной.

Сима ждала.

– Мы нуждаемся в беседе, – наконец-то с жаром воскликнул Лев, но, вместо того чтобы приступить к важному, подошел и встал напротив женщины, – танцуем! – объявил он и протянул ей руку. – Танго, – объявил Лев Константинович и рывком прижал к себе партнершу.

Сима держалась почти уверено и почти спокойно.

– Пардон, – беспокойно отстранился Лев и вернулся к столу, перегнулся через него к радиоприемнику, – так-то лучше.

Из динамика полилось оркестровое исполнение аргентинского танго. Медля на каждый шаг, Лев Константинович подступал к Симе. Он опустил голову, а потом резко поднял глаза, одарив танцовщицу тем самым магическим взглядом, каким умеют одаривать только тангеры. Неторопливо, с нежностью он подал Симе руку – та отозвалась.

– Что это за запах? – Лев Константинович заводил носом возле Симиных волос.

– Османтус.

– Золотой? – серьезным тоном спросил профессор.

– Только так! – вздернула подбородок Серафима.

Лев довольно кивнул и сжал женщину в объятьях, а она, вроде как потеряв стойкость, перестала сопротивляться и поддалась, позволив ему управлять.

– Школа! – оценил Лев Константинович очередной танцевальный кульбит доктора Гордеевской. Серафима выгибалась, Лев поддерживал. Казалось, звуки страсти превратили научных сотрудников в посетителей аргентинской таверны, а нежные поддержки твердили, что танцующие порядочно напились.

Танго продолжалось.

Лев Константинович выглядел глупо: глядел на Симу так, как смотрят на женщину впервые, а не после десятилетнего знакомства: он изумлялся, радовался и подбадривал её перед каждым па.

За танго последовали гитарные переборы, под которые надо стоять обнявшись и изредка топтаться. В объятьях друг друга они провели несколько минут, но эта близость выглядела напряженным сцеплением двух тел, еще не познавших близости. Когда гитарная мелодия сменилась джазом, оковы вдруг спали, и Лев Константинович сказал:

– Забыть той ночи не могу!

Сима вздрогнула.

– Люблю эту песню, – объяснил свой выпад профессор, а Сима покраснела.

«Ой-ой-ой, химия стыда!» – заметив пунцовую краску на щеках женщины, подумал Лев и схватил Симу так сильно, что почти вжал её в себя.

Серафиме стало жарко, захотелось высвободиться и открыть окошко, но, едва она оперлась ладонями о Львовскую грудь, силы покинули её и бежать перехотелось; жар стал для нее теплом, в которое хотелось погрузиться и спать, пока всё прошлое не уйдет так далеко, что прекратит являться.

– Серафима, – выдохнул Лев Константинович, – Сима… облако мое!

Сима часто заморгала.

– Я… я Ваш поклонник, – зашептал он возле самого её уха, – у меня, знаете ли, при виде Вас необъяснимость. Был бы поэтом, сказал бы: мистический экстаз, вот что! – он один за другим поцеловал Симины пальцы, – свежая моя, воздушная. Сима – нежная. Саламандра, Вы Огненная Саламандра! – крикнул он.

Сима смутилась, уткнулась взглядом Льву в шею, в кадык. Рефель это понял по-своему, деланно возмутился и игриво воскликнул:

– Играешь со мной! Моя шалость, Серафима! – позабыв про любезное «Вы», он схватил женщину, невысоко приподнял её за подмышки и, поставив обратно с выкриком «оп», проделал так еще несколько раз.

Доктор смеялась, била Льва кулачком и, потряхивая на весу ножками, приговаривала:

– Ой, Левконстантиныч, отпустите, ах, поставьте меня на место!

Тот радостно посмеивался, тягать Симу не переставал, выглядя, как штангист на первенстве.

– Вот так было бы, – Лев Константинович выпятил руку и застыл, – ты нагая, одетая в небо, ступнями в море, вокруг воздух и воздух, а позади пароход с трубой, а в вышине – самолеты, самолеты и флаги!

– Вот так бы и написали? – отвернула Сима улыбающееся лицо.

– Так бы и написал! Изучил бы тебя и написал! Суть твою в полотно заключил – Счастье. Цех бы ради тебя создал, творил бы там… превратил бы тебя в шедевр…

– Ах!

– Да! Ценности великой, социально значимой! Людям бы отдал за так – не продал. Стараться для людей, для человечества – вот мое дело.

– И мое, – Сима с восхищением смотрела на начальника. А он широко расставил руки, как если бы показывал, как обнимает всех разом.

– Великая моя Сима, ты материя первозданная! Твой лик, тело твое – классические формы, идеальные! Был бы скульптором, отыскал бы мертвый безмозглый камень. Глупый камень, пустой, а тебя бы вобрал и ожил.

– Ох!

– Да!

– Мастер!

Рефель вздернулся:

– С индивидуальной манерой!

Лев оторвался от женщины, обернулся, нашел глазами диван и, крепко взяв Симу за руку, широкими шагами направился в угол комнаты. Перевернув по пути низенький столик, повалил на пол стопку журналов.

– «Культура», – с неудовольствием прочитал название Рефель.

На диван сел уверенно, доктора Гордеевскую определил на себя, усадил верхом. Та к нему приникла, затихла, и он её обнял и тоже замер.

– Ты моя культура, Сима, – пробубнил в Симины волосы Лев, – ты мне дороже всего светлого и живого. Никому не подчинялся – тебе хочу: требует душа. Ты со мной – и я свободен. Обрел тебя и ожил. Я тебя как будто всегда знал и не знал совершенно! Ты – мой город, Сима… это если про материк! – пояснил Рефель.

– Ясно, ясно, – торопливо ответила Серафима.

– А на воде, ты – мой корабль! – продолжил изливать свои чувства Лев, – я до тебя ведь тоже плыл. Вдаль плыл, к тайне. Стоял на корме и ждал… только брызги в лицо, и всё, а я верил, верил, что дождусь, и дождался. Ветер! – выкрикнул Рефель, – невероятный, на море особенный. Такой ветер из души всё прошлое и дрянное вон выносит. Тобой заполниться хочу и так жить! Отчего грустная? – спросил Лев Константинович, всматриваясь в любимое теперь лицо. Сима отвернулась.

– Ты что это, думаешь, я позабавиться решил? Ты… Ты… печаль моя жаркая! Да я ради тебя… на всё пойду! – выкрикнул Рефель и пересадил Симу на диван, а сам вскочил.

– Машину мне, – скомандовал он стоящему на столе динамику и сдернул пиджак со спинки кресла.

– Платье белое есть?

– Халат вот, – растерялась Сима.

– Пошли, – Лев Константинович подал Серафиме руку, – какая разница, в чем клясться.

– Я Умберто, – мрачно объявил Осип, разглядывая в боку чайника свое грустное лицо: губы вытягивал, делал навыкат глаза, корчился в посудину. Рядом с ним лежала пластинка Энрико Карузо.

– Только и могу изменить, что лицо и имя. Что еще? Больше ничего… ничего не поможет, пропади оно всё…

Яша на него не смотрел, сидел напротив экрана, не отвлекаясь от бегущей строчки «Абонент не отвечает. Перезвонить?». Он в тысячный раз давал согласие на повтор, надеясь на то, что вслед гудкам услышит ответ и увидит долгожданное лицо Симы.

– Беспомощность, – опустил плечи Ося, – наш удел.

– Ничего, ничего, – бодрился Яша, – надо продолжать! – и, скосившись на Карузо, добавил. – Ты с итальянцем не торопись. Ты думаешь, брови вразлет и карий взгляд – победа? Итальянская наружность не дает итальянского нутра! Не изменял себе, так и не начинай.

– Всё пропало, босс. Разве вы не видите?

– Будем думать, что пропало, – пропадет! А пока истерику прекратить, иначе пойдешь к Джеку, за оградку.

– На что надеяться? Верить чему? – не сдавался Осип.

– Себе, сынок. Верить себе надо. Без веры не проживешь, да и к чему такая жизнь, если сомнения?

– Что скажут потомки, Яков Исидорович? – ныл Осип.

– Скажут: боролись, не сдавались – вот что они скажут. Скажут: Родину любили, искали правды, а еще… поблагодарят, слезами спасибо выльют! Ты изменить себе намерен? Что ж… только ты себя из себя никогда не отпустишь, как бы ни закрашивался и кем бы ни звался. Ты – Осип Михайлович Байдер, и таким тебе и оставаться… Байдером.

– Я всё решил, – Осип резко встал, – мне нужен замшевый пиджак… коричневый, и туфли синие, чтобы ярко! И еще…, – Осип обернулся, – я поймал ястреба сегодня… там, в реликтовом лесу, у реки. В его когтях билась белка, я отпустил ее… но та белка сдохнет. Ястреб с нами поживет, – уверенно объявил Осип.

– Посели с Моярой, – буркнул Яша.

– Да как же это с Моярой, генерал… как ужиться им, если они не пара? Ястреб высок, крепок, путь его извилист, а Мо-яра? Кто она? Как им вместе, если природа того не желала? Одного пустила поверху – другую вниз…

– Вот потеха, – хмыкнул Яша, тыкая в кнопки, – иди, Осип… иди…

– Поверху, понизу… не пара, – шептал Осип, – не пара…

– Пара! – выкрикнул Яша.

– Себя из себя не отпустишь, – пожал плечами помощник.

– Ну, не плачь, не плачь, моя милая, – уговаривал телефонную трубку маленький Николя, – что такое время? А, Наташа? Времени нет! Выдумка. Вот секунда, еще секунда, а я говорю, что нет ни секунд, ни разлучных месяцев… есть мгновение, и вот мы уже вместе, слышишь?

Наташа советам не внимала, плакала навзрыд, горько, но очень тихо. Николя с земным спокойствием мудрого мужа любимую утешал.

Впрочем, делал он это буднично, не задумываясь о том, что Наташины слезы были не пустыми, а по-настоящему горькими. Эти сегодняшние слезы не были похожи на вчерашние, когда девушка еще что-то пыталась ему сказать и иногда от обиды переходила на визг.

Пожалуй, за долгие месяцы разлуки так она плакала впервые, и этот аккомпанемент был худшим итогом их истории.

Николя о шкале громкости девичьих рыданий не знал, не разбирался в их тоне и не мог взять в толк, что громко – это хорошо, пронзительно – еще лучше, а тихо – это очень плохо, это музыка тоски и безысходности.

Наташа подняла заплаканные темные глаза.

– Завтра – танцы, – с печалью сказала она и поднесла к экрану какую-то бумажку, похожую на объявление, – и мы могли бы танцевать, но мы не будем танцевать, мы ничего не будем…

– Будем, конечно, будем! – уверенно заявил Николя, рассматривая текст, – ты не знаешь, родная, как я люблю отплясывать… только держись, круглые сутки могу, да хоть неделю! Я завальсирую тебя, закружу, зацелую… все будут разглядывать нас и говорить: «Ох и пара, что за прелесть, какая красавица эта Наташа, а Николя? Какой кавалер, какой элегант! Посмотрите только, как наша с ним расцвела, как ландыш!»

– Танго, Коля, – грустно сказала Наташа, – смотри.

На листке крупными буквами значилось «В объятьях танго». Ниже, уже мельче, было написано: «Чемпионат по аргентинскому танго» и приписка «Для всех желающих».

Объявление гласило: «Мы рады пригласить Вас на замечательное зрелище. 3 августа. в 18:00, в актовом зале Института земной науки и культуры пройдет Первый фестиваль аргентинского танго для любительских пар. Заявки на участие принимаются в кабинете № 5, с 9:00 до 17:00. При себе иметь удостоверение сотрудника Института и партнера (по многочисленным просьбам, жюри конкурса допустит к участию пары, где сотрудником института является только один из партнеров).

С большим удовольствием сообщаем, что специальными гостями мероприятия будут Лев и Симона Рефель.

С уважением, организаторы».

– Ося, – Николя осторожно, чтобы никто больше не услышал его оклика, позвал Осипа, – тут такое дело, – промямлил он, – ты парень крепкий, выдержишь, но вот он, – он кивнул на генеральскую спину, – он – нет. Так что… как-то помягче, слова подбери, подготовь… не знаю.

– О чем ты бормочешь, Коля? – Ося крутился напротив зеркала, выставляя вперед то одну ногу, то другую, то обе сразу и наклонялся, как если бы что-то решил подобрать и сверял с отражением впечатления от собственного изящества.

– Глянь, – Николя протянул стопку фотографий.

На снимках, в платье ярко-красного цвета и с желтым цветком в волосах, Осип увидел Серафиму Гордеевскую – начальника департамента по связям с внеземными цивилизациями, доктора медицинских наук, профессора кафедры патологической анатомии и по совместительству возлюбленную его начальника – генерала пехотных войск и руководителя разведывательной операции под названием «Большая Охота» Якова Кельфера. Серафима Андреевна была в странном для себя виде, но это в меньшей степени смутило разодетого на итальянский манер Осипа. Более всего он поразился выражению её лица и яркости взгляда. Умели бы человеческие глаза излучать энергию, Серафима Андреевна запросто осветила бы какой-нибудь «Сантьяго Бернабеу».

– Это что же, Серафима Андреевна? – на всякий случай уточнил Осип.

– Бери выше, Симона Рефель – жена Льва Рефеля, – пояснил Николя отрывисто и зло.

– Как на нашу Симу похожа, – Осип отвернулся, потеряв к портретам интерес.

– Сима это, Сима… глянь только, какая диагональ…

Диагональ Симиной спины, выставленной вперед ноги и вытянутой вверх руки была отменной, как и захват второй конечностью партнера, запечатленного со спины.

– Многосторонняя личность, Серафима Андреевна! Фрида! – пробормотал Осип, – а это? – он ткнул в мужскую спину.

– Лев Константинович, её муж.

С достойной генеральского помощника горечью Осип оглядел Яшину спину и выругался.

– Приготовь мне одежду рыбака, – велел он, снимая замшевый пиджак.

Облачившись в высокие сапоги и противомоскитную шляпу, он взял в руки сачок и дружелюбно заулыбался.

– Яков Исидорович, рыбачить! – позвал он генерала и зашагал к нему, – на рассвете, на синей воде, у зарослей папируса. Благодать, красота! Будем арабами! Окуней наловим, щучек…

– Совестно мне, Осип. В такую аферу всех втянул, – кивнул на черный экран Яков Исидорович, замотал покаянно головой, сокрушенно её опустил, зашмыгал.

– Втянул и рыбачить ушел! Самое дело!

– Да не успокаивай меня, – простонал Яша, – поделом мне, старому псу, грешен, виноват. Силы не рассчитал, ввязался. Хотел хорошо, а вышло погано!

Осип с лица сетку стряхнул, ухмыльнулся, чуть не сплевывая через зубы.

– О чем страдаете? О ней, что ли? – Осип протянул фотографию Симы, – барышня Ваша в танцовщицы подалась! Плясуньей стала, – высокомерно заявил помощник, – была уважаемым человеком, и что? Выгнали её, выгнали, выгнали! А куда ей податься? Только вертихвостить! Из-за нее, что ли? Глядите, глядите…

Яша сидел оцепенев, фотографий в руки не брал: боялся. Шею вытянул, начал рассматривать.

– Видишь, мужичонку какого-то приставили – танцуют, бедолаги, за еду! – продолжал сочинять Ося, – горемыки.

– На-на-на Льва Константиновича похож, – дрожащим голосом сказал Яков, – на Рефеля.

– На кого? Совершенно не похож! Рефель – фигура, гвоздь, а не человек. Он яростный, прямой, а этот слизняк, корчится, как Петрушка рыночный. Стал бы Рефель синюю рубашку носить? Да ни в жизнь! У него всё с иголочки, всё с ателье, а тут? Глядите, вот-вот из штанов выпрыгнет, балерун. А эта? – он пренебрежительно ткнул в Серафиму Андреевну, – где так гнуться выучили? На кафедрах такому не учат. Значит, где? То-то, Яков Исидорович, провиденье Вас от свистульки отвело! Гляньте только: разукрашена, как гирлянда, матрешка русская, одно название. Жалость к ней, и больше ничего! Тьфу!

Яша носом шмыгал, не верил. Дрожащими руками потянулся он к фотографиям, стал перебирать.

– Как на Рефеля похож – не отличить. А как она к нему льнет!

– Будешь тут льнуть, когда за деньги. Еще и не такое скорчишь: жить-то надо. – сказал Ося скорбно и понимающе и тяжело затряс головой.

– Угораздило меня, – процедил Яша, – ополоумел. Ах ты, полька окаянная, – Яша бросил фотографии и с остервенением распинал глянцевую бумагу по полу, – вот так я с тобой, вот так.

– Байрона? – неуверенно спросил Осип тоном нежным, трепетным.

– Неси, – распорядился Яша и насупился, как негодующий ребенок.

Тем временем Байрон был принесен и даже раскрыт на закладке, хотя закладка та была человечья и попалась в гуманоидное воровство вместе с книжкой.

Закладкой служил маленький бумажный квадратик – визитка, на которую Яков своего внимания не обратил, поскольку был так угрюм, что едва ли распознавал человечьи буквы.

– Муха, – хмыкнул Осип и радостно запрыгал на месте.

– Муха? – привстал Яков, – настоящая земная муха?

Насекомое увернулось от длинных зеленых лап, с жужжанием пролетело над военными головами и, сделав в воздухе дугу, уселось на визитку над именем.

– «Ингрид, твоя новая подружка. Позвони мне! Только жаркие беседы обо всем, что ты захочешь», – прочитал Яков Исидорович, – это кто же такая?

– Да уж наверняка приличная девушка – не сравнить с танцовщицей. Срам! – убедительно отозвался Ося.

– Ох и горькая забота эти женщины, – генерал тяжело поднялся, – пиджак мне свой давай замшевый и поди прочь. Один остаться хочу. Побеседую с ней… с этой Ингрид… беседы жаркие, обо всем. Наверное, о любви она растолкует?

– Ингрид? – визитку поднял Джек, – Ингрид всё про нее знает… звоните…

* * *

Яша сидел в оранжерее и смотрел вокруг себя и вверх, сквозь стекло на небо. Всё кругом было зелено и красиво, и даже небо не казалось, как раньше, пустым и безжизненным. Сквозь параорбитальный туман изредка проглядывала звезда, которую раньше генерал и не заметил бы, но теперь он выхватывал её взглядом и вел, пока хватало на это дыры в сером мареве. Он думал обо всем сразу и ни о чем, и эта чехарда подтолкнула его к особым рассуждениям, которые могли бы показаться слишком пространными или озорными.

Он кормил сухими ветками огонь, поэтому был собран. Выполнив два условия к эмоциональному подъему: внешняя красота и внимание к самому себе, он почувствовал сопричастность к земному величию и распознал душевный баланс. Внутри у него зародилось желание создать что-то незаурядное.

Он долго бесформенно размышлял, пока его не посетило озарение.

– Хотел бы я создать что-то выдающееся! – подумал Яша, – ах, я, бедолага! Сгину, следа не оставлю. Был я – и нет меня… а что, если?..