Текст книги "Слива любви"

– Так станция-то, Архип Дмитрич, совсем в другу сторону, – ласково проворковала Нинка, лукаво улыбаясь.

– Мы прогуливались, Нина Михайловна, – нашелся черт, – воздух у вас сладкий… мммм, – задышал Юлик, подрагивая носом.

– Племянник-то мой к нам пожить приехал. Погостить! Погостит и обратно, в город, – хитрил Дмитрич, – дела важные, чтобы Вы понимали.

Нинка поняла, закивала:

– Сразу понятно, что с городу, Архип Дмитрич.

– Идем мы, значит, мимо избы Вашей, гуляем. И так горожанин надышался, что от сладости сельской в горле пересохло. Если бы Вы не спасли, занемел бы совсем.

– Интеллигентный! – кивала Нинка, – не чета нашим! Чем Вы там у себя, в городе, увлекаетесь? Как там житье-бытье? – начала светскую беседу девица.

– Я… – начал заикаться бес, – я при храме служу… подвалом заведую!

Архип от неожиданной фантазии закашлялся, но подобрался и прояснил:

– Большой человек, хозяйственник. Кладовщик! А как он с огнем управляется, Нина Михайловна! Залюбуешься! Его бы с нашим Федотом свести, пусть бы на кузне пристроился… на время отпуска. А там, гляди, может, понравится ему у нас. Может, невесту себе присмотрит: у нас девчонок-то много, – гнул свое Архип.

Нинка нахмурилась.

– К Федоту? Молот-то удержит? – обиженно сказала она, – там же температуры жаркие, вспреет еще.

Юлиан погрустнел, на Дмитрича зыркнул и говорит:

– Я и не то удержу, Нина Михайловна! Я к температурам особо стойкий, у меня весь род такой, огнеупорный. И выносливый я… любой нагрузкой меня испытывайте. Все смогу. К Вашим услугам! Только к Вашим, – с напором сказал Юлик и, припав к Нинкиной руке, замер, шевеленья всяческие прекратил.

Нина удостоила высокомерным взглядом Архипа, взиравшего на нее с молчаливой тревогой, как если бы хотела сказать, мол, племянник-то Ваш в женщинах больше Вашего смыслит.

– Вот культура… вот воспитание, – кивала Нинка на приникшего к её руке поклонника, – не жарко Вам в шляпе? Располагайтесь, – она махнула на стол и высвободила из бесовых рук шампанское, а потом сдернула с его головы убор.

От мысли, что красавица увидит башку с обломанными рожками, черт побелел и скатился на пол.

– Это что за стрижка? Боб по-вашему, по-городскому? – расхохоталась красавица.

Черт покосился на сервант, на зеркало в дверце, и увидал на башке вместо лысины и обломанных рогов редкие волнистые пряди.

– Ох, – ахнул Архип, рассматривая плешивую голову племянника, – а это Юлик учудил, иностранным шампунем вымылся, есть у вас крапива-то? Крапивой вымыть несколько разов – всё сызнова отрастет!

– Да крапивы у нас весь огород, – хохотала Нинка, легко вскочив на ноги. Чуть кружась, она подлетела к серванту за бокалами, но остановилась и притворно охнула:

– Ой, Архип Дмитрич, я же бокалы-то вчера побила! Всего два осталось! Ну, я Вам в кружку налью. Из кружки-то шампанское как Вам?

– Я таким не балуюсь: в животе потом бурлит, кума. Да пойду я, пойду…, – ухмыляясь, махнул рукой Архип и поплелся к двери.

– Дядюшка, – вскочил за ним Юлик.

– Ты… это, давай не теряйся, – шепнул Архип черту.

– Дай обнять-то тебя! Никто меня, как ты, не опекал! – шмыгнул носом черт.

– Иди, Юлик, иди… мается невеста, – расчувствовался Архип и еле заметно перекрестил «племянника», – бог своих детей не дал, а теперь вон… двое, – он выразительно тряхнул головою, усмехнулся и вышел из избы.

…Новость о Нинкиной свадьбе стала сенсацией. Многим она пришлась не по нраву.

– Ох и девка, всё у нее не по-человечьи! Одно оправдание: пришлая, – кудахтали бабы, – всё втихую устроила, ну разве так делают? Свадьба – дело общее, а не личное!

– Явилась бы, рассказала, благословилась, мы б ей подмог-ли, собрали. А то как городская: они бездушные, живут, словно воруют! – вторили им другие.

Кто-то за Нинку радовался, желал легкой жизни и детишек, но большинству её самостоятельность пришлась не по нраву. Только и слышались упреки в наглой ловкости да жалобы на её вероломство.

– Откуда она жениха-то взяла? Вчера ведь не было его!

– Плясала до петухов да песни пела, а сегодня глянь-ка: невестушка пироги печет! И косу свою уже прячет, торопливая.

Селяне – особенный народ, чуткий, потому нинкиного жениха подозревали в невежестве даже больше, чем её, и говорили о нем исключительно с презрением, называя «выпрыгнувшим из-под земли чертом».

Впрочем, хоть это и было правдой, прямой связи между озером и свадьбой никто не додумывал.

– Кто же это позарился на Нинкины песни? – шипели бабы, – кого она приласкала? Не твоего ли?

– Ты за своим следи – кудахчешь, как куропатка, – огрызались другие.

– Ой-ой, расшипелись, гусыни, – подхватывали мужики, – хорошая Нинка баба, рукастая, ей замуж самая пора.

– Кончай трепотню, – скомандовал Архип, – племянника маво Нинка приняла! Серьезно у них всё! А если какие разговоры за спиной услышу, утру любого. Поняли? – прикрикнул Архип и ногой для пущей убедительности топнул.

Деревенские замолкли. Таких интонаций у Дмитрича еще никто и никогда не замечал, потому решили, что говорит серьезно.

– И правда, родич его – гляди ж, как вступился! Так сваво только защищать, сваво, родного.

– Так-то ладно, Дмитрич – наш, деревенский. Да и Нинка наша. Мы что же, племянника не примем? Примем, к делу приладим!

На том Нинке всё простили и начали готовить церемонию.

С этими хлопотами про черта позабыли. Архип после сватовства вид имел необыкновенный, таинственный. Он объявил об окончании бесовой тирании и был при этом крайне важен. Хорошо, что никто не потребовал у него подробностей.

На свадьбу Нинки и Юлика собралась вся деревня.

Юлик к тому времени преобразился невероятно: в весе прибавил, шевелюру отрастил, обзавелся крупными чертами лица и гордым взглядом.

Сидел на празднике писаным красавцем, смотрелся как важный горожанин: поглядывал по-хозяйски на избы и снисходительно на гостей. От беса веяло спокойствием и мудростью.

Не обошлось и без казусов. Пьяница Василий, увидав жениха, попятился, перекрестился, а потом негромко сказал:

– Если бы на Нинке не женился – так вылитый черт с камышей.

Жена его давай хохотать, а сама ему локтем в ребра тычет:

– Ой, Василию Андреевичу наливать только кваса… разум-то на исходе.

Юлиан на те слова внимания не обратил и как будто Василия вовсе не заметил – как сидел, так и не двинулся. Рядом дядя сидел, по другую сторону председатель – все люди авторитетные. Говорили негромко, неторопливо и о важном.

А невесту деревенские не одобрили.

– Тоща стала, как веретено. Вид болезненный!

– Это мужик ейный до такого вот отощания довел!

– Глянь, глянь, одни глазищи остались. Взяли моду худать, всю красоту истребляют диетами своими. Не баба, а фитюлька городская, того и гляди ветром сдует её.

Невеста на гостей не смотрела, водила взглядом поверх голов и ласково улыбалась. Нинка была как будто не Нинка, а лишь часть себя прежней: таинственная и тихая. Раньше ведь девка была громкая, веселая, а эта сидит, отрешенная, все к мужу прижимается и гладит то по плечу, то по уху, а тот ей «Нинушка» да «Нинушка» твердит.

Бабам поведение их и вовсе не нравилось: не выпивают, песни не горланят, к танцам равнодушны, каравай не ломают, ряженых не зовут. От такого неуважения к сельскому закону местные напились, и к вечеру даже самые спокойные захмелели, а веселые разудалились и, потеряв всякое почтение к церемониям, вспомнили постороннее:

– Архип, скажи, а как ты черта с озера отвадил-то?

Архип выпивал мало, да и то только по делу, поэтому ясность в голове сохранил в отличие от остальных необычайную.

– Отвадил, отвадил, – усмехнулся он и рукой в сторону леса показал, – убег бес.

– Так он как убег, так и прибег и по сараю давай шерудить!

Архип на молодых глянул, но отвечать не стал.

– Или ты с ним в сговоре? – заподозрили пьяные мужики, – поди, договорился с рогатым, он сворует, потом поделите. Вот ты племяша и притащил, на Нинке женил, чтобы всех нас собрать и празднеством увлечь!

– Роток-то захлопни, – по-доброму сказал Архип самому напористому, но из-за стола встал и на кулаки уперся, – про то, что не твоего ума, рассуждать не велено!

– Ой, бабоньки, смотрите-ка, наш ли Архип? Как вернулся с озера – словно подменили. Раньше обходительный был, а сейчас?

– Архип Дмитрич, – начал председатель, – рассказал бы и правда, чем у вас там закончилось?! Коллективу интересно, все-таки событие! Я поддерживаю интерес к произошедшему.

Вы скромный человек, равнодушный к восхищению, поэтому таите свое геройство! Ваше благородство мы ценим, но хорошо бы узнать про детали!

– А не было деталей, – спокойно ответил Юлиан, – я того черта видал! Я для охраны с Архип Дмитричем ходил!

Архип испуганно посмотрел на Юлика, но перебивать не стал, только утвердительно кивнул.

– Пришли мы, значит, и видим: не бес, а одно название, – махнул рукой жених, – на обезьяну облезлую похож. Пинком его огрели, да только и видели, как копытца в камышах сверкают. Подождали для порядка часок – не возвращается, вот и всё. На следующий день проверили – нет больше черта.

– Так а что же не спросили, что он там стерег? Поди, крест решил своровать, как дед его?

Юлик вздрогнул, да как ударит кулаком по столу, да как крикнет:

– Ложь, черти к крестам близко не подходят!

– Ой, да много ли вы, молодые, понимаете, – укорили деревенские.

– Не брал его дед креста, ложь, – уверенно заявил Юлик.

– Да ты про то не знаешь, не тебе тут кулаками стучать, – охали бабы.

– Не трогают черти крестов, – не унимался Юлик.

– Миленький, не волнуйся, – ворковала Нинка.

– Не брал он его! – кричал Юлик.

– Так пишут… пишут-то…

– Кто пишет? Покажи! Иной раз фантазиям веришь, а как копнешь… – гремел Юлиан.

– Копнешь? – тихо пробормотал Архип – и как по лбу себя ударит, как вскочит, – слышали, мужики? Копнешь! – радостно закричал Архип, – под сараем тем погреб был, мне дед про него рассказывал. Этот погреб при пожаре завалило – не разрыть. Мужики колупали-колупали, да и плюнули!

Селяне повскакивали, стулья попадали. Метаться стали, кричать:

– Там наш крест, там… айда, бери кирку… хватай лопату…

Бабы охают, собаки лают. Переполох.

Сбились деревенские толпой, снарядились инструментом и к церкви понеслись.

Все убегли, за столом молодые только остались да спящий Василий.

– Юлик, хорошо, что хвостец привязали, – улыбнулась Нинка, – вот умора, вскочил бы и крикнул: «Не брал дед креста» – и по столу так хвостом: «Тук-тук»…

– Голубушка ты моя, ласточка… счастье мое. Чем заслужил?

– Да как чем, Юлик? Слышишь? – кивнула Нинка, – благодать нам вернул… хорошо-то как, милый…

– Тут он, тут, – слышались в темноте голоса, – вот же, тащи, мужики, тащи…

Слива любви
(комедия)

Можно – как нельзя.

Система Илион

Давным-давно один славный человек сидел возле пещеры. Племя оставило его на ночь кормить сухими ветками огонь, поэтому он был занят делом. Это не мешало ему любовался миром: осматривать местность и изучать звездное небо.

Пейзаж и астральные виды подтолкнули его к абстрактным рассуждениям, которые могли показаться слишком пространными и озорными. Мысли его были легки и, подобно окружающей его географии, свободны.

Сам того не зная, он устроил комбинацию, зародившую в нем духовную амбицию: соединил внешнюю красоту и внимание к себе. У человека случился душевный подъем.

Почувствовав сопричастность к природному величию, он обрел баланс. Внутри него появилось желание создать что-то незаурядное.

Он пространно размышлял, озвучивая свои мысли нечеткими звуками: ведь то время, до цивилизации, не давало возможности изъясняться словами. Впрочем, тот незаурядный человек даже мычал особенно, с посылом к великой идее.

Одного этого настроя хватило бы понять: дело наверняка закончится нешуточным скандалом, возможно, даже большой бедой… Но в те времена люди были еще неопытны, чтобы предусматривать, а значит, открыты великому.

Доразмышлял до озарения (далее звуковому ряду первобытных мыслей дан приближенный перевод).

– Хотел бы я создать что-то выдающееся! – подумал тот человек и загрустил, поскольку всё что можно на том этапе развития было уже создано и даже применено, – ах, я, бедолага, сгину, следа не оставлю! Был я – и вот уже меня нет.

Нытье его закончилось особенным напряжением: пылкий разум завращал барабан и выбрал случайный шарик под номером, допустим, восемь. Восьмерочка покатилась по пластиковой прозрачной траншее и попала в руки улыбчивой ведущей игры с названием «Ошибки разума, сезон №…».

– А что, если… – смутная догадка заполнила его существо и заставила предвкушать, – выдумать что-то великое! Что-нибудь такое, что невозможно постичь.

Он представил, что его мысли связаны невидимыми нитями с чем-то далеким и непознанным, почти осязаемым, находящимся где-то высоко, куда устремляется его собственная макушка.

Это было что-то величественное и, вероятно, настоящее, нечто идеальное, хранившее в себе чистоту и истину. Сам того не понимая, он ухватил поразительно гениальную и неисчерпаемую идею.

Ему подумалось, что, взлети он наверх и устройся неподалеку со своей выдумкой, она сотрет его в порошок, поскольку распознает в человеке самозванца, неспособного вместить в себя такую громадину. На этом он не унялся и, еще больше разгорячившись, представил рядом соплеменника – такого же, как и он, человека деятельного и умеющего созидать. Так, вдвоем, они попробовали поразмышлять над вымыслом, но, увы, придуманное совершенство не поддавалось.

К ним присоединились и другие.

Сначала впятером, а потом и вдесятером они попытались осознать идеал, вместить великие знания, но так и не смогли.

Человек добавил к пещерному комьюнити новых участников, но это ровным счетом ничего не изменило. Тогда он собрал вместе всех людей, которых знал (соседнее племя), и тех, о существовании которых мог догадываться (племя по ту сторону реки), но и так ничего не добился.

– Идеал непостижим человеческим разумом, – сделал вывод человек и обрадовался, ведь это было именно то, что он искал. – Оно! – просиял он и воскликнул: – Я докажу, что есть то, что выходит за границы мыслей, – великая скрытая сила, которую невозможно ни понять, ни превзойти. И пока это недостижимо, это авторитетно, а значит, в это поверят, – рассуждал человек, – вера не требует никакого труда: верь и верь. Ленивые люди заняты житейскими заботами, они не станут стремиться разгадать это, а те, кто попробуют, обречены на провал. А почему? – спрашивал он сам себя и сам же отвечал: – Превзойти непознанное можно еще большим непознанным, а они и первого не поймут… потому что это невозможно – его же нет.

От собственной гениальности кружилась голова.

Его идея подчинила людей. В смятении они оглядывали идеальную природу и мычали:

– Кто же создал эти озера с чистой водой и пещеры, в которых мы прячемся от дождя? Кто создал съедобные клубни и разных тварей со вкусными внутренностями и толстой теплой шубой?

Остается догадываться, как тот человек, несомненно артистичный, смог передать всю глубину своей задумки. Вероятно, он тыкал в небо и мычал, а потом показывал на свой лоб и снова на небо, и мычал уже безысходно, и складывал на груди руки.

С ужасом люди осознали его правоту. Они находили всё новые и новые доказательства его мысли, а когда поняли, что постичь «идеальное величие» шансов нет, нахмурились и задали ему логичный вопрос:

– Зачем?

«Зачем» было отчаянием. Им стало очевидно, что прежняя плоская жизнь, когда собственный разум может всё, безвозвратно утеряна.

– Зачем ты всё это затеял? Зачем всё сломал?! – мычали они, но тот человек, выполнив свое предназначение, умер.

Его смерть добавила «теории идеала» социальной остроты.

Вернуться к прежнему миру, где съедобные клубни были результатом долгих ошибок, а огонь – следствием стараний, не получалось. Теперь думалось о вездесущем и всемогущем всеблагом совершенстве, которое не поддавалось разгадке из-за своей ценности. Племенная солидарность властвовала над людьми: тех, кто не улавливал в «идеальной мысли» совершенства и нужности, поражала болезнь «коллективного единодушия».

Новый образ мыслей сразу же победил культ медведя. Светлая идея поклоняться тому, кто быстрее и сильнее тебя самого, пропала. Люди обретали новую опору, монолитом которой служила «теория».

В некоторых «великое нечто» пробуждало заложников, в других – исследователей, в третьих – старательных адептов, разобравшихся в вопросе и решивших, используя «теорию», поуправлять остальными.

Для всех без исключения «идеал» стал прорывом.

Вероятно, не придумайся «сверхразум» нечаянно той ночью, он стал бы научным достижением по социологии. К счастью (к счастью ли?) «теория непостижимого» появилась на звуковом перепутье, подтолкнув возникновение речи.

Да, это выглядело именно так: жестов оказалось недостаточно для передачи великой мысли. Разумное звуковое поле возникло не для того, чтобы предупреждать об опасности, продолжать род или обменивать бивни на морские раковины, а для толкования великой идеи.

Тысячи лет имя автора «непостижимого» было неизвестно. Но недавно группа активистов, решивших исследовать «теорию», сделала любопытное открытие.

В Гибралтарских скалах была найдена небольшая одиночная пещерка размером с кабинет. Стены пещерки, изрисованные странными фигурками и знаками, поражали воображение и многое объясняли. Расшифровка следов привела к выводам: «теория идеала» имеет первобытную природу и является результатом человеческой фантазии.

Под каждым наскальным изъяснением значилась странная аббревиатура из палочек и нолика, что подталкивало думать о ней как о личной отметке. Прочтение наскальной фрезеровки разъяснило: тот человек ставил подпись «Илион».

Имя Илион идеально подходило автору «идеала», поскольку сохраняло тайну: или он, или не он.

Так у людей появилась возможность адресно поблагодарить первого идеолога всего сверхъестественного или предать проклятью человека, навсегда лишившего людей свободы и веры в самих себя.

Орден

С первобытных времен люди разделились на пользователей и тех, кто исписывал стены маленьких пещерок, проставляя под упражнениями подпись «Илион» – адептов.

Оценив первобытную идею, адепты присягнули Илиону на верность, объявив себя его последователями. Так возник Илионский орден.

Илионская идея легла в основу мирового контроля, став первой мыслью на пути к появлению цивилизации.

Разложив теорию Илиона, служители создали массу выдающегося.

Они преподнесли миру связь с «непознанным» и сделали это весьма талантливо. Даруя людям шанс приобщиться к «великому» или хотя бы приблизиться к его смыслу, появились шаманы с амулетами, маги с талисманами, вожди с тотемами; образы бескровных духов, контактных духов-помощников, богов-животных и богов-людей; рок в качестве вездесущей силы, карма и путь во тьме, освещенный факелами.

Адепты помогали людям «постичь непостижимое».

Осмыслять его приходилось через контакты с идолами (вещами, ресурсами, определенным человеком, его частью) или опираясь на божественные кланы с запутанными родственными связями или богов-одиночек, духовных странников, с которыми полагалось общаться в специальных местах с помощью специальных людей и обрядов.

Желающих познать «сверхъестественный идеал» было множество. Люди принимали илионские идеи с радостной покорностью, полагая, что, пойми они «великое», – всё плохое уйдет в небытие и жизнь преобразится.

Чтобы понять адептов, нужно было ущемить собственный разум, подладить его под «великую идею». «Сверхразум» несет «сверхзнания», «сверхспособности» и «великое благо сверх всего сущего», поэтому он не может даться запросто и разместиться абы где. Ему подавай обитель, достаточную для его великой ценности, поэтому лучше бы ему занять место, где еще не так давно была надежда на самого себя.

Тем же, кто мыслил изящнее и сильнее, «великое благо» навязывалось или его внушали силой, что, собственно, одно и то же.

Первые трудности возникли, когда «идеальное непостижимое» облекли в слова. В изложенном варианте «теория идеала» так и осталась наскальной живописью человека, не думавшего, вероятно, о том, к чему приведет его затея всех поразить.

Скудность Илионской мысли подтолкнула адептов к изучению мира, поскольку изложенная идея не тянула ни на программу действий, ни на хоть какую-то удачную тактику. Выявив в схеме факторы неудачи, илионцы приступили к исследованиям как к единственному возможному пути в их сложной задаче.

Илионцам требовалось нарастить к «теории» силы, а для этого добавить символов, правил, принципов, образов и создать мнение.

Они усердно трудились и, надо отдать должное, значительно преуспели: приобщили к наскальным крестикам всё, что казалось им великим, – мир и космос, то есть то, с чего первобытный человек начал свои амбициозные размышления.

Так заговорили о душе, смысле жизни, смерти и судьбе.

В беседах минули века. Систему отладили. Наконец-то люди успокоились, а некоторые даже задумались о счастье.

Чем сложнее мыслили адепты, тем проще люди отказывались от здравого смысла.

Каждая эпоха выставляла «теорию идеала» по-новому: то идеалом были знания, то ощущения, после – способности, но суть «великого» не отличалась от первобытной формулы.

«Мировые администраторы» то усиливали «теорию» фразочками о нравственности или о Вселенной, то, наоборот, упрощали до бездны пустоты.

Впрочем, как бы они ни упражнялись, теория идеального сверхразума работала!

Без устали, покоя, смятения и каникул адепты оттачивали мастерство. Они безошибочно применяли старые методики, не боясь, ставили эксперименты и смело выявляли новое. Изучая версии людских обликов, выявляя людской потенциал, расширяя свои знания об устройстве человеческого духа, воли, страха и всего того, что содержит разум, они сделались приличными управленцами и знатоками человеческой структуры.

Они не только научились доподлинно определять людские реакции, но и освоили прогноз и способности пробуждать у людей нужные мысли.

Упорный труд привел илионцев к автоматизации: ручное управление сменилось шаблонным.

Так из системы управления людьми была удалена любая самодеятельность.

Поначалу стандартов было немного: войны, смена власти, катаклизмы. Но всё пошло наперекосяк: люди быстро привыкли к потрясениям, раз за разом концентрация человеческого внимания снижалась. На илионские шаблоны люди отвечали скучно и однотипно.

Но самым отвратительным последствием нового режима стал замутненный шок. Он как будто сгладился, пропал. Шок – любимая реакция адептов; патологический процесс самой чистой, правдивой глубины, оттого самый ценный. Только шок давал возможность доподлинно разглядеть, что на самом деле происходит в человеческих рассудках. Теперь же никакой чистоты не предвиделось: тишина и никаких срывов – жуткое ощущение.

Илионцы – люди талантливые, жаркие в энтузиазме, неистовые в рвении к «идеалу в теории идеала», поэтому, взвесив и перевесив в пользу подлинных чувств, они решили рискнуть. Так в терминологии «администраторов» появилось понятие «безыдейности» – состояния, при котором человечеству дозволялось действовать бесконтрольно, то есть не принадлежать «высшему идеалу».

Сперва аккуратно, а затем и всерьез илионцы позволили людям экспромт.

«Безыдейность» противоречила всему прошлому – пришлось подкладывать под нее основу.

– Это необходимость, – убеждали илионцы друг друга, – ради собственной безопасности! Так и следы заметем, и развлечемся, и поизучаем натуральный материал в полный фа-таль.

– Там им без нас самое место!

Илионцы воодушевились, обрадовались, но, как оказалось, зря….

Как бы ни старались они «отпустить» людей, ничего особенного не происходило. Спонтанная самостоятельность отвергалась, все пользовались отработанными приемами.

Человечество было предсказуемо.

Предыдущие регламентные века выучили людей: никаких непонятных чувств и абстракций, никакой ясности ума.

Следующий кризис у адептов случился в связи с развитием письменности.

Активный информационный обмен ненадолго повредил Илионскую систему. Контролировать, тормозить, предупреждать и пробуждать стало сложнее. Илионцы с тоской вспоминали времена, когда забирались на крыши домов, раскидывали руки и кричали: «Мы во власти бога (…имя менялось)!» – и видели в ответ склоненные спины.

В свое время адепты сами продвигали идею письменности, настаивая, что именно в этом успех и укрепление идеи «непостижимого». Но теперь они с ужасом узрели в расписном пергаменте нешуточную угрозу.

Люди догадались использовать письменность индивидуально. В этой затее таилась опасность: очень скоро человечество поймет, что «идеального непостижимого» нет и всё, что им твердят тысячи лет, – афера.

Проверить каждое индивидуальное изложение возможности у адептов не было (тогда еще не было!), а бумага, как известно, мысли хранит.

Илионцы были в ужасе: они, как никто, понимали, что есть те, кто размышляет «не по шаблону», и те, кто вопреки всему прозрел или уловил несоответствие адептовых речей происходящему, и им начхать на кару за бунтарство разума.

– Мдааааа, – накаляли илионцы, – на волоске висим… ох и отчаянное положение!

И всё же адепты – команда, и в этом их преимущество. Индивидуальные человеческие убеждения пасуют перед коллективными, а илионцы были сплочены, как единомышленники, убедительны, а в вопросе мировоззрений подкованы с доисторических времен.

Порядком настрадавшись, они пришли к выводу, что всё неплохо и зря они пугались.

– Всё, напротив, замечательно! – убеждали они друг друга.

– До чего прекрасно всё получилось!

– Нам надо сделать так, чтобы люди писали об одном и том же!

– Конечно, это нас укрепит, а веру в «сверхразумное» только усилит!

– Так они еще больше сделаются похожими!

– По рукам! По местам!

Победив тревоги, илионцы решили обратить свой промах во благо.

Время простоя они провели эффективно: разработали «Теорию ошибки», более известную как «Функция потерь». Они предусмотрели для себя «Идею греха» и оправдали его статистикой, решив, что не ошибаться вовсе не возможно, – так теорию Илиона еще ни разу не расширяли.

Самыми главными достижениями этого периода стали постулат «Нельзя распыляться» и новое слово «глобализация». От этой задумки илионцы пришли в восторг, решив заняться цивилизованной унификацией всех со всеми.

Новый курс значительно менял прошлую стратегию раздробленности. Всеобщая стандартизация нуждалась в едином регламенте и монопредводителе.

Поразмыслив над всем, что они создали до, илионцы решили закатать новое поверх всего, что уже было.

Придумали, продумали, стали готовиться: запустили пророков, за ними – праведников. Красочно было, красиво, даже экзотично. Темпераментный период, время атрибутов.

Весь разнообразный мир, люди и природа, перед чем-то замерли… и… Зажглась Новая звезда. Начался Новый отсчет времени (прости, господи).

Под тему Единого Спасителя адаптировали весь религиозный опыт.

Избранный адепт открыто обещал блаженство на небесах и брал на себя людские страдания. Его достоинства и практики стали новшеством. Все прошлые лидеры по сравнению с ним выглядели практикантами. Мало того, что никто до него не проявлял подобной щедрости и усердия, – никто так открыто и смело не жертвовал собой лично.

Этот особенный человек стал квинтэссенцией всего религиозного. Надо признать, поработали илионцы на славу и во веки веков.

Спаситель был человеком невероятным: таких, как он, еще не было и вряд ли будут. Кроме смелости, доброты и превосходных лидерских качеств, он обладал высоким интеллектом и мастерством общения с людьми. Он умел поддерживать командный дух, обладал способностью мыслить стратегически.

Может быть, именно поэтому пробыл он среди людей так недолго, но достаточно, чтобы закрепить свое дело. Спаситель превратил «теорию Илиона» в надежную твердыню, но не перевернул всё общественное бытие и не вызвал этим крах всего илионского прошлого. Гений.

В результате масштабного переустройства целью человеческой жизни провозгласили стремление к «Блаженству», для чего разработали фундаментальный труд.

Со временем, правда, этот труд либерализовался настолько, что даже признал пользу «телесных утех», но тогда, в первой версии величайшего илионского писания, любви, силы и веры в то, что единая мысль и стремление к достижению «небесных сокровищ» не рабство, а человеческое благо, было так много, что даже триста тридцать переводов (и переводов с переводов) не лишили догмат глубинного смысла.

Что ж, все, что было после тех событий, уже понятно и даже осязаемо.

И всё же… разоблачение системы Илиона ни к чему не приведет. Думать не так, как предусмотрено, люди уже не смогут. Алгоритм мышления заложен так давно и так прочно, что никакое стремление к гармонии его не превзойдет.

Механизм не переменить: за тысячи лет он стал частью человеческого генома.

С другой стороны, знать свои мысли заранее как-то спокойнее. Покидать пределы известного – обрекать себя на муки: ни тихих дней, ни ночей, ни одной минуты отдыха.