Текст книги "Слива любви"

– Ну, взглянешь – не взглянешь, не нам решать, – ухмыльнулся Максим.

– Чем-то взяла, – нахмурился Миша.

– Прочь, идиоты! – прорычала Аня и бросилась мимо охранников на кухню.

Роман Андреевич пристроился на полу напротив домика, перед арбузом.

Он сидел поникший, похожий на скромного старичка, который смотрит, как внучата пробуют новое, еще не изведанное.

– Вот дети, – грустно улыбнулся Роман Андреевич.

– На стол поставить? – дрожащим голосом спросила секретарша.

– Нет, Анечка, – Роман махнул рукой, – сюда. У нас семейный обед.

На непослушных ногах Аня приблизилась к запретному углу. На красных развалинах арбуза резвились две мухи.

– Вот такая она – любовь, – кивал Вавилонов, – а где моя кружка?

– Разбилась, – прошептала Аня, – Регина велела дать Вам эту, – она кивнула на черную массивную чашку.

– Регина лучше знает, – махнул рукой босс, – иди.

– Она ему изменяет! – зашептала Аня коллегам, – прямо на арбузе!

– С кем? – по-деловому спросила бухгалтерша.

– Не знаю, но это отвратительно.

– А наш? – охнула женщина.

– Сидит, умиляется!

– Вот стерва!

Все замолчали.

– Принятие! – в дверном проеме появилось счастливое лицо Романа Андреевича, – вот послушай, – он повернулся к пареньку в очках, – если много, значит, ничего, так?

Тот кивнул.

– А почему?

Парень дернулся.

– А я скажу. Мы скачем. Не мы с тобой, – он ткнул паренька в грудь, – а все. А нужно как?

Очкастый изобразил на лице тоску.

– Не скакать?

– Молодец, Голованов!

Парень обмяк.

– Надо прожить: плохое, хорошее… любое! – Вавилонов махнул, – не бежать, не отворачиваться, не бояться, а честно… как есть! А мы? Мы скачем, мы бежим, отмахиваемся, прячемся ото всего и всех виним, а не надо, – Вавилонов вышел в коридор, продолжая бубнить: – Бежим и отмахиваемся…

– Вот это любовь!.. – пробормотала Аня, – вот это чувство…

* * *

Перемены в характере Вавилонова поражали: он не прогнал свою бывшую, не снял её с довольства и даже не убрал со своего стала кожаной подстилки, на которой Геля любила расположиться в рабочие часы.

Изменились разве что вечера, которые теперь Вавилонов вновь проводил в одиночестве перед экраном.

Роман Андреевич старался держаться. Сперва выходило плохо, затем хорошо: принял.

Он пригласил сценариста и велел тому внести в кинематографический план поправки – в фильм вписали отрицательного героя.

Сперва Риккардо очаровал молодую артистку, а потом и переехал к ней. Устроившись и разобравшись, кто есть кто, он начал убеждать Иман бросить кино, говорил об актерстве как о грехе, а о сьемках – как о несущественном деле.

Злодей убеждал Иман всеми доступными ему способами: постельные сцены снимали без дублеров и прикрас. Художественный фильм приобрел нарочитую яркость порока.

Юная артистка страдала: любовь вынуждала её выбирать между призванием и мужчинами. Она то терзалась, всё бросала и торопилась на стол Вавилонова, то рвалась обратно, в любовный водоворот.

С каждым днем напряжение усиливалось, пока однажды не достигло пика, за которым случился надлом. Красота Иман потускнела, силы её покинули.

Ничего уже не напоминало в этой полной уставшей мухе быструю юную мушку, которую когда-то полюбил Вавилонов.

Её друг, наоборот, становился всё бодрее. В какой-то из дней он прилетел к Вавилонову вместо Гели и объяснил «папе», что бизнес не женское дело и что он в коммерции понимает куда больше, чем его подруга. Он был убедителен и твердил, что знает о вещах, о которых сам Вавилонов не догадывается, потому как он, Риккардо, в силу обстоятельств, имеет доступ туда, куда не проберется ни один обладатель человеческого тела.

Сперва Вавилонов заинтересовался: дал Риккардо шпионское задание, но, услышав отчет, в котором фигурировали лишь яства на обеденном столе объекта слежки, попросил неудавшегося агента покинуть рабочую зону.

Чем больше Ангелина тускнела, тем больше Вавилонов тосковал. Было видно, как он запрещал себе о ней думать. Ему не оставалось ничего, кроме как наблюдать за любимой через экран компьютера и молча ждать. Казалось, Вавилонов вот-вот истощится настолько, что ему не поможет ни мантра, ни внутренний Роман Андреевич, но… Ангелина отказала Риккардо в близости.

Вавилонов возликовал!

Он кинулся из кабинета и прокричал:

– Срочно, тухлой рыбы!

Рыбой выманили Риккардо из дома, накрыли его большой стеклянной тарелкой вместе с обедом.

То, что происходило с любимой, Вавилонов определил потерей баланса.

Спасти Ангелину стало для него первостепенной задачей.

– Ошибаться, Геля, – это хорошо. Кто не ошибается? Я не ошибаюсь? – Вавилонов манул рукой, – все мы от рожденья с ошибкой, с огрехом… Нельзя не ошибаться, но можно исправиться! Ты всё сделала верно: ошиблась, с кем не бывает, но осознала и справилась с собой!

Ангелина молчала.

– В любых обстоятельствах нужно сохранять себя! Я тоже увлекался – всех уже и не помню… И тебе можно, почему нельзя? Как там его звали?

Геля продолжала молчать, Вавилонов улыбнулся.

– Вот и хорошо, раз забыла! Ты не думай, что я поучаю, ты самостоятельная: знаешь, кого… любить и с кем… это… всё остальное. Но жить только этим нельзя! Состояние это опасно! Порок, Ангелина, заслоняет добродетель. Так покружишься и не разберешься уже, где добро, где зло… сплошной блуд.

– З-з.

– Да, опасно! Я старше тебя и понимаю, о чем говорю, – взбунтовался Роман Андреевич, – человеком должен руководить разум! Разум, сознание и духовность, Ангелина.

– З-з.

– Я имею право говорить тебе это… я забочусь о тебе!

– З-з.

– Да, забочусь! Ты не понимаешь? Ну и молчи, молчи, – выкрикнул Роман Андреевич, а потом задумался. – Извини меня. Ты права, конечно, права… подчиняться одному лишь рассудку нельзя, рационально жить – жизни себя лишать, но и жить развратом – обрекать себя на смерть! Вот, я тут кое-что написал, – Вавилонов раскрыл записную книжку.

«Нельзя себя душить! – декламировал Вавилонов, – если вы напрягаете себя, лучше ничего не делать! Совершать что-то нужно в момент духовного воодушевления, импульса – только так! Самое главное – уважать самого себя!» В твоем случае – свое дело, понятно?

– З.

– Вот и славно! – улыбнулся Роман Андреевич, – продолжу! «Осознавать свои собственные чувства – вот первостепенная задача любого челов… живого существа! Какими бы ни были обстоятельства, необходима концентрация на себе, своем пути! Забота – вот основа успеха. Забота о себе, своей воле, чувствах, желаниях, а не вынужденное смирение с чьим-то мнением, не потакание чужому.

Непостоянство свойственно всем, однако только сильным дано вернуться к своему пути вопреки всему и продолжить ему следовать!»

Роман Андреевич продолжал рассуждать, а муха – слушать. Изредка она отзывалась слабым жужжанием, напоминавшим Вавилонову согласие.

В какой-то момент Роман Андреевич преисполнился значимостью момента настолько, что закашлялся, схватил чашку, отпил и со стуком поставил её обратно.

Достигнув проповеднического апогея, он восторженно замолчал.

Ангелина тоже молчала. Он подождал и оглянулся. Мухи нигде не было.

– Сбежала, – Вавилонов начал оглядываться внимательнее.

Из-под его кружки торчала неподвижная мушиная нога.

* * *

– Регину в кабинет.

Голос начальника был, как раньше, груб.

Через минуту в кабинет зашла помощница.

Тот молча протянул ей несколько листов.

– Может, чаю? – робко спросила Регина.

– Может, и чаю, – буркнул в ответ Вавилонов и схватил со стола звонивший телефон.

– И коньяка? – одними губами проговорила Регина. Вавилонов кивнул.

Через минуту Регина внесла поднос, поставила. Она затравленно оглянулась и тихо всхлипнула, тряхнула волосами, закусила губу.

Потом трясущимися руками расстегнула пуговицу на юбке – та упала к её ногам. Регина взялась за рубашку и успела расстегнуться вся, пока её заметил начальник. Из-под тонкой ткани, свободная от поддержек и лент, Вавилоновскому взору открылась обнаженная Регинина грудь. Он сощурил глаза и подманил девушку. Регина просияла.

– Сегодня! – крикнул он в телефон, – забрать и завтра мне вернуть! Какой? Или какой? Запишу, – буркнул он и схватил ручку, – пишу, – Роман Андреевич размашисто вывел несколько цифр на голой Регининой груди, – так, так… ладно, второй вариант идет.

Он отключился, сделал снимок написанного на коже и махнул Регине в сторону двери.

* * *

В комнату зашел мужчина и поставил на стол черный дипломат. Он распахнул его и развернул к начальнику.

В углублении бархатной подушки лежала точка золотого цвета. Роман сгреб в ладонь украшение на тонкой цепочке и поднес его к глазам.

– Гелочка, – улыбнулся он, поглаживая пальцем золотые крылья. Муха задорно задирала хоботок и потирала лапками.

Он продел голову в цепочку и спрятал золотую муху под рубашку.

* * *

Экран транслировал смонтированное кино. Крупный план Иман снизу менялся кадрами её перемещений по стенам и потолку. Ленту украшали спецэффекты: следы от лапок черными точками появлялись, пульсировали и гасли. Линии отпечатков накладывались друг на друга, заполняя весь экран, делая его полностью черным, чтобы опять начать плести цепочки следов с чистого листа.

В связи с нелепой смертью главной исполнительницы сценарий изменили в третий раз: безжалостный злодей Риккардо отравил бедняжку и сам отправился следом за ней, выпив яд.

Последний кадр запечатлевал распластанную на шелковых простынях Иман с неподвижными фасеточными глазами. В них навсегда застыло нечеловеческое страдание.

– Степан, – окликнул он трубку телефона, – как Ваше кино?

– Трудимся, Роман Андреевич, – Степан с ненавистью пнул резиновым сапогом ком грязи.

– Я, знаете, что подумал, – Роман Андреевич сделал небольшую паузу. Степан прислушался. – Я не стану вкладывать в коров! Но… я хочу предложить Вам кое-что любопытнее! Поверьте, в случае удачи это окупит все ваши расходы!

– Что же это? – против воли напрягшись, спросил Степан.

– Я решил учредить премию! В области артхаусного кино. Знаете о таком? Не для всех – только для особых любителей. Называется «Золотая Муха». Я хочу Вам предложить поучаствовать. Пришлите мне футаж.

– Отличная идея, – после некоторой паузы довольно бодро ответил Степан, – я готов. Дайте мне немного времени – всё пришлю.

Степан отключил мобильник и скривил лицо в странную гримасу, болезненную и торжествующую одновременно.

Он осмотрел коровник снаружи, зашел внутрь, приблизился к стойлу и навел телефон на коровью лепешку на фоне проломанной деревянной доски. Яркий луч, пробивающийся из дырки в стене, почти засветил кадр, наполовину скрывая кучку навоза.

Подписав фотографию «На конкурс "Золотая Муха", Степан нажал send.

Как мужик черта женил

Повадился как-то рогатый таиться возле сельского озера. Придет, заберется в камыши у берега и сидит, ушами подрагивает. Хорошо еще, был тот бес с бубенцом на шее – бренчал на каждое шевеление. Смотришь в сухостой, а там кто-то трясется и позвякивает – колдовское дело.

Озеро то было огромным. Рыбы в воде – великое множество. Широким кольцом вокруг воды рос жирный камыш, на берегах плодилась черника, а за кустами кланялись земле ивушки. Продолговатым зеркалом вдоль длинной насыпи-пригорка тянулось озеро на сотню метров, до самого василькового поля, продолжаясь зеленой рябью в синем цвете.

Место это селяне любили: удили на озере рыбу, купались. Бывало, устроятся на берегу для разговора или признания и сидят, беседуют, а бывало, делят радости с самогоном или им успокаиваются.

Сперва местные в черта не верили. Нынешние времена совсем не то, что прежние. Это раньше черти сидели за каждой печкой, теперь-то и один бес – уже событие.

А тут еще о рогатом узнали от Аркашки-балагура. Думали, шалит молодой, собирает девичий интерес, а когда он начал хвастать, будто отвадил черта пенделем, так селяне вообще руками замахали: «Брехня!»

Следом за Аркадием лукавого увидал пьяница Василий и даже как будто побеседовал с ним. Неизвестно, о чем был их разговор, но после той встречи Василий заявил, что жена его права, утверждая о вреде пьянства, и добавил, что теперь, столкнувшись со спиртным осложнением в виде черта в камышах, думать об отказе от возлияний будет усерднее.

Жена поделилась радостью с кумушками.

– Ваське давно хватит чертей гонять, – загалдели те. – Нет никакого черта! Фантазия у Василия есть, а черта – нет!

Под тяжестью бабьих доводов беседу признали выдумкой, а самого черта – фантазией. На том пересуды и кончились.

Только все успокоились, как про черта заговорил Архип Дмитрич. Дмитрич был человек серьезный, сдержанно-пьющий, поэтому крепкий и честный. Мнение его было авторитетным, а слова – мудрыми.

Говорил он о черте прекрасно: подробно и горячо.

Дмитрич засек чертово лежбище и его самого и теперь задумался о причинах бесового появления, назвав его нечистое дело заданием.

В его словах слышался укор. Он упрекал селян в малодушии и лени, сам же намеревался не мешкать и что-то предпринять.

– Видал я его! – хмурился Архип и, если бы не врожденная воспитанность, стукнул бы для выразительности кулаком. – Сидит в камышах, в воду пялится и рукой вот так… вот так делает, – он водил ладонью по воздуху.

Сельчане загрустили, но к Дмитричу прислушались и начали действовать: бабы пошли молиться Чудотворцу – знатному борцу с нечистью; Василий, как узнал о реальности дьявола, выпил, а Аркашка заходил гусаком, наслаждаясь девичей похвалой.

Черта обсуждали в каждой избе, а по вечерам собирались у дома председателя для новостей и совместных размышлений.

Как бороться с пришлой силой, чтобы не спровоцировать на мщение, деревенские не знали, но о черте высказывались смело: одни настаивали на галлюцинации и советовали молиться и так гнать морок, другие в черта верили и боялись, предчувствуя беду.

– Что ему тут делать-то? – заявляли селяне. – Места у нас не заповедные, не дремучие, тут и почта рядом, и храм, до изб – рукой подать. Не будет он геройствовать! Рогатые только стадом смелые, а поодиночке как трусливые зайцы!

– Ой-ой, молоть-то горазды, да стоит ему только взяться, как вы со страху обомрете. Наш хитрец раскованный! Нечисть нового поколения! – возражали другие, – не побоялся индустриальной близости! Прежние-то черти – существа природные, нутром с землей связанные, а тут-то какая земля? Один щебень да асфальт. Этот бес особенный, крепкий! Жути будет… вот посмотрите!

– Так-то он месяц сидит, примеряется, что ли? – не сдавались первые.

– Другое его тут держит, – уверенно заявлял Архип, – то, что сильнее его бесовского настрою…

– Скажешь тоже, «сильнее». Что же может дьявольский огонь пересилить?

– То самое и может, – туманно отвечал Архип.

На том содержательные беседы обычно оканчивались.

После недельных совещаний председатель велел близко к озеру не приближаться и усилить бдительность.

Бесовая осада продолжалась безмолвно: черт себя не проявлял, выпадов не совершал, демаршей не устраивал. От этой тишины и неопределенности деревенские извелись. Что только ни думали: черт у озера – жди утопленника; кличет суровую зиму; бесовское отродье выжидает детей, а как подкараулит, покажет плохое или плохому научит.

Все небылицы враз прекратил настоятель.

Местный дьячок поворошил церковные книжицы и вычитал, что черт на то озеро и раньше захаживал. Его оккупация закончилась сотню лет назад пожаром в церковном сарае.

Услышав про пожар, селяне запаниковали. Каждый знал ту историю, но никто не помнил про её нечистый след. Местные тогда насобирали на церковный крест. Перед важным делом сходили к причастию. Не успел утихнуть звон с колокольни, как в камышах приметили черта: рогатый сидел, моргал и тряс ушами.

Ну, сидит и сидит – что его бояться, если с богом?

Отволокли золотые монеты в кузницу. Крест отлили, понесли в сарайку возле церкви дожидаться лебедки.

Там он и полыхнул вместе с деревянной хибарой.

Пепелище разобрали, только креста так и не нашли. Черта у озера с тех пор тоже не встречали. «Откупились», – вздохнули тогда местные.

– Так что ж это… снова? – заверещали бабы.

– Чует! – кивнул дьячок на сарай, где лежал отлитый крест, на который селяне собирали со времен того пожара.

– Другое тут, не про крест он мается, – снова взялся за свое Архип.

– Да какое «другое»? – заголосили селяне, – крест – исторический факт, а ты «не про то, да не про то»!

– Нет, – упрямился Дмитрич, – страдает он.

– Будешь тут страдать, коли крест всю нечисть с района разгонит. Вот они и снарядили этого устроить западню! – заявил дьячок.

– Бес окаянный, – голосили бабы, – по церквушку нашу пришел, обездолить нас, бедных, решил… ой, ирод проклятый, ой, лиходей… сироты мы убогие… без креста останемся…

– Пойду к нему! – Архип встал. – Разобраться надо! Коли правы вы, надо церкву спасать! Коли креста нет, то и бога на нас нет… Вон и доказательство, в камышах сидит.

– Архип, не ходи… не ходи, Архип! – верещали женщины. – Ой, беда… беда, не вернешься!

– Иди, Архип, иди… – провожали мужики, – надо с чертом решать – кому, если не тебе!

А как ушел он, сразу посуровели:

– Хороший Архип был мужик… эх…

Достал Дмитрич образок, перекрестился. Делать нечего, пошел. За спиной пять сотен свояков. Как же трусить?

…Храбрым был до самых камышей, а как увидал в сухостое мохнатый хвостец, чуть деру не дал. Молиться начал, ну и допросился храбрости. Смелость почувствовал невероятную: ни словом передать, ни мыслями определить.

– А ну-ка! – разошелся Архип. – Чего ты тут хорохоришься?

Черт на крик не обернулся и как будто угрозы не уловил – как сидел, опустив плечи, так сидеть и продолжил.

Архип от такой чертовой наглости растерялся, присел рядом. Оглядел беса, а у того на морде – сплошная печаль.

Рассматривать нечистых Дмитричу еще не доводилось, потому не знал он, у всех ли чертей красно-черные морды и землистые глаза, или этот черт особенный, тусклый, а может, не черт, а просто какой-нибудь чумазый дурак, потерявший надежду на что-то лучшее. Тощий бес, с козлиной, серого цвета бородкой, сидел, обхватив колени руками, и медленно раскачивался, как болванчик.

– Знакомы будем? – неуверенно спросил Дмитрич и протянул черту ладонь, но протянул недалеко, не так чтобы желая рукопожаться.

– С кем имею? – пробубнил бес и уставился на мужикову руку, словно жест этот ему был непривычен.

– Архип Дмитрич, – представился Архип и добавил очень учтиво, по-светски: – К Вашим услугам. Могу ли составить компанию Вашей тоске?

Услышав это, черт испуганно дернулся, будто Архип разгадал суть его настроения, а это на его бесовском языке значило почти то же самое, как если бы его застукали за колдовским ритуалом и теперь его ждет расплата.

– Местный я, – добавил Архип, уловив его волнение.

Бес качаться прекратил, морду на Архипа поднял и с ехидством спросил:

– Разве так представляются?

– Справедливо! – хмыкнул Архип, доставая из кармана бутыль самогона.

– То-то! А ты, этот, парламентер, что ли, от народа?

– Представитель! – уточнил Архип.

– Аааа, – закивал черт, – самовыдвиженец?

Архип кивнул.

– А хочешь-то чего? – совсем успокоился черт.

– Договориться, – миролюбиво сказал Дмитрич.

– С этим не ко мне, – хмыкнул черт.

– Да как же не к Вам, если интервенция на нашей местности случилась с Вашим участием, – подбирая слова, растолковывал Архип.

– Не ко мне, говорю, – огрызнулся черт, – я тут по личному делу, с греховными страстями вашего района никак не связан, стало быть, не отправлен величайшим злом вам в научение. Понял?

– Аааааа, – протянул Архип и почесал голову, – а вы так разве могете?

– Много ты, мужик, знаешь, – обиделся собеседник, – можем не можем, а вот, – глубокомысленно сказал черт.

– Дезертир, – охнул Архип и, загородив рукой рот, быстро зашептал, – может, вернешься, а? Может, еще не хватились? У вас там как учет поставлен? Может, еще никто не знает?

Черт взвился, на секунду вскочил, но сразу припал к земле и со злостью зашептал:

– Не тебе рассуждать о том, понял? Или ты вздумал чинить мне расправу? За совесть мою решать? Стыдить? Тонто смени, смени! Не хватало, чтобы человечий сын вздумал меня поучать!

– Да ты послушай меня, – тревожно продолжил Архип, – что нам-то за это будет? Это мы дьявольского самовольника укрываем!!! Там решат, что по сговору убег! Это как это так случилось-то? Черт тебя дернул сбежать, – выдал Дмитрич и, задумавшись, замолчал.

Черт почернел еще больше, лицо руками закрыл, замычал сперва, а потом что-то на тарабарском давай лопотать.

– Ну, ну, – успокаивающе начал Архип, – выпей, выпей, – он протянул ему стопку, – давай-ка за свободу и независимость! Сейчас помолимся, и всё образумится…

– Ага, – кивнул черт и язвительно процедил: – Так и сделаем, и всё-всё образуется. Я первый и начну!

Выпили, затихли…

– Сядь-ка сюды, – Архип похлопал по траве возле березы, а сам облокотился о ствол и умиротворенно прикрыл глаза. Черт дрожать перестал; стал как будто мирным, даже растерянным.

– Сказки всё это, – покосился черт на озеро, – про свободу эту – нет её, свободы-то.

– Да не, – покачал головой Архип, – есть она. Свободы нет, если личности нет. А ты вон какой бесстрашный. Тот еще тип! – заулыбался Дмитрич.

– Ничего ты не смыслишь! Думаешь, тебе бог велит служить, а мне – сатана?

– Дык кто чей сын! Где уродился, там и обязан. Племенное родство!

– А не хочу я больше там служить, хоть и сын. Что тогда?

– А где хочешь? Кому? – удивился Дмитрич.

Бес хмыкнул. За его спиной зашелестели ветки, раздалось негромкое шлепанье, как будто кто-то шел к воде, стуча голыми пятками по деревянному помосту. Стук замолк, что-то загремело, послышалось бормотание.

Черт шмыгнул круглым пятачком: вывернутые ноздри его затрепыхались, а морда сделалась еще печальнее. Он дернулся назад и, упираясь в землю копытцами, прополз в камыши, исчезая в сухих отростках.

Дмитрич ринулся следом. Заметив у самой воды рожки, пополз в сторону бесовой макушки.

– Не смотри! – волосатая рука загородила Архиповы глаза, – моя! – добавил черт нежным голосом.

Сквозь волосатую пятерню Дмитрич рассмотрел голую Нинку. Большегрудая девица стояла на деревянных мостках возле самой воды и расплетала длинную русую косу. Черт ерзал.

– Уууууууух, какая… – с надрывом стонал он, – мммммм…

– Мдаааааа, – промычал Архип, – знатная у Нинки душа, добрая баба.

– Моя, – повторил черт и покосился на Дмитрича, – только моя, понял ты?!

Босая Нинка переминалась на мокрых мостках и с силой сжимала ноги. Её покатые плечи подрагивали от холодной мороси. Соски, как два буечка, венчали горки грудей, напоминая черешенки на двух одинаковых блюдцах.

Наконец, под тихий бесовский вой, девица распахнула руки. Черт тихо заскулил. Нинка глубоко задышала. От этого верхняя часть её туловища задрожала еще больше.

– Толковая! По-китайски вдыхает… я научил, – шепнул Архип, в ответ получив от беса тычок.

– Отвернись, инструктор, – зарычал бес.

Тем временем «русалка» уперлась руками в свои округлые бока и, вытянув вперед ногу, тронула кончиком ступни студеную воду.

От холодной воды Нинка заколыхалась-заколыхалась и Нинкина грудь. Эта фривольная карусель закружила даже Дмитрича. На черта смотреть было страшно: сжавшись в комок, он сидел неподвижен; ноги, руки его не шевелились, точно окаменели, глаза не мигали, только правое веко подрагивало.

Чтобы справиться с дрожью, Нинка обняла себя за плечи и рыдающим голосом запела:

– Ждала, ждала канарейка соловья, ждала, ждала молоденька соловья – а что долго соловушек не летит, а что долго молоденький не летит? – Нина закончила признание и прыгнула в воду.

Чертяка с девушки глаз не сводил: он то приподнимался, то вытягивал шею и вылезал поверх травяного забора, то вздрагивал, бледнел и приседал обратно.

Она бултыхалась у самого берега. Из воды то и дело выглядывали её груди. Едва черт замечал бугорки, громко сглатывал, облизывал губы, чмокал и с шипением что-то бормотал. Его подельник хитро улыбался и кивал, следя за его метаньями.

Перевернувшись на спину, обнажив над водой всё женское, купальщица погребла на середину озера. Сделала три рывка до отмели и обратно, стала выбираться на берег. Медленно ступая по илистому дну, она нагибалась, зачерпывала руками воду и обливала ею бедра.

– Да пошли мне водица богатого женишка, – приговаривала Нинка. – Ой, да пошли мне, чистая, нежного дружка. Пусть я буду с ним, как ты ко мне, ласкова и добра, приму его, молодца, как тебя твои бережка!

– Никаких сил нет, – заохал черт.

– О дух воды, – продолжала красавица, – пусть течет-течет водица, от небес и до землицы, искушает молодцов посылать на двор сватцов.

– Ох и умна, – рассудил Архип, – вы с ней пара!

– Пара? – замер черт.

– То и говорю, лукавый, похожи вы с Нинкой, как две сливки с одного дерева.

– Правда? – засуетился бес.

– Да! Оба страстные, оба в поиске утешенья, только она – баба, во всем блеске красоты своей, от природы одаренная нежностью, а ты… ты еще неловкий, поневоле неуклюжий из-за сложной жизни!

– Да, именно! – закивал черт, – всё так.

– То-то и оно! – Дмитрич важно потряс пальцем.

Чертяка засуетился, завертелся, открыл было рот, хотел что-то еще сказать, да только махнул рукой и вон из камышей бросился.

– Да постой ты, послушай, что скажу, – зашипел Архип и кинулся следом.

Черт к березе привалился, дышит тяжело, руки в подмышки затолкал и давай скулить.

– У Нинки энергия неукротимая, потому что бабья. Куда нам, дубинам, такой огонь? – с жаром зашептал Архип, – да ты не хнычь, не хнычь.

Бес подрагивал.

– Невмоготу, – черт ударил себя по груди, – я как увидал глаза её… как щепка вспыхнул. Погибаю. Загнусь и к чертовой матери отправлюсь… тьфу!

– Хех, ну и юмор у бесов, однако… И давно тебя так проняло?

– Третья неделя, – хныкал черт. – Молчи… молчи… ничего слышать не хочу, сам знаю, всё перепробовал. Уж и не глядел, и уходил, и запрещал сам себе, а снова, как привязанный, плетусь сюда и жду её. Околдовала она меня. Никакого спасения, – черт схватился за горло, – и внутри горит всё! В горле кол, в животе бурлеж, ноги подгибаются, а сердце… сердце то затихает, почти не бьется, то бешено стучит, того и гляди все ребра переломает да выскочит и к ней ринется. Да я и сам бы ринулся, в ноги бы к ней сел…

– Мда, похоже на любовь, – со знанием сказал мужик, – дак и чего молчишь? Чего не признаешься?

– Молчи, молчи… Христа ради прошу, молчи, – сказал черт и, испугавшись, заоборачивался.

– Мда, вот дела, – Архип почесал затылок, – значит так, ничего ты тут не высидишь, подымайся и пошли…

– Куда? – попятился черт.

– К Нинке! Сватать тебя буду!

– Да ты что, седой, ополоумел? – вскрикнул рогатый. – Она меня как увидит, кочергой отходит или ладанкой прижжет. Ты смотри, какая баба сладкая, а я-то кто? Нечисть. Не сладить мне с ней… не сладить…

– Ты лишнего не гоняй, бабье сердце – субстанция непознанная. Если поколотит кочергой – перетерпишь. Прогонит – так снова придешь! И так пока не сдастся. Некуда тебе обратно вертаться, выбрал жену – всё! Судьба. Ты, чертяка, как студент: не знаешь, что бабу надо натиском брать, уверенностью.

Бес шмыгнул и потер красные глаза.

– Чем ты не жених? Усердный, служить умеешь, непьющий – где в деревне еще такого сыщешь? Нинка-то тоже, сам видишь, мается, поди тебя разглядела и вона теперь нагинается… соблазняет! – хитрил Архип.

Лукавая морда с недоверием посмотрела на Дмитрича.

– Да стала бы она студиться, в воде бултыхаться? Увидала она тебя, учуяла твою мужскую силу и оценила вероятность вашего альянса, – заявил Архип, – поняла и давай демонстрироваться. Дело говорю, рогатый… Баба она хитрая, как по тебе сшита. Тебе только такая и нужна. Кто еще твою бесовскую сущность удержит?

Черт рыдать перестал, задумался, а потом достал ножичек из-за пояса и в лезвии стал морду свою рассматривать.

– Мы тебя приоденем, в пиджак мой нарядим, шампанское возьмем! – планировал Архип.

– А ежели увидит кто?

– Скажу: племянник! – заявил мужик, незаметно перекрестившись, – ой, прости, господи, грешен во лжи своей… Царя небесного святая воля.

…На том и порешили.

Вышли на дорогу; вечер темный, луна не взошла еще – не видно ни зги. Архип впереди идет, черт следом за ним плетется. На шее колокольчик побрякивает.

– Ты сыми его, слышишь? А то всю улицу перебудишь. Надо пока схорониться – как склеим всё, проявишься, как порядочный. Понял?

– Как-как? – заикаясь спросил его бес, но колокольчик сдернул и в придорожную траву выкинул.

– Да тут близехонько, не трясись, – подбадривал его Архип.

Мужик черта разодел: пиджак новый, под ним рубашка. Туфли выходные прямо на копытца натянули. К зеркалу подвел – черт сам себя не узнал, отпрянул.

– Спину-то держи, держи. Вот какой молодец! – подбадривал Дмитрич, – и плечи расправь, шею вытяни.

Черт против зеркала встал, вгляделся пристально, изумился. На себя смотрит, узнать не может, и морда такая, словно спросить хочет: «А кто это?», но неудобствует.

Дмитрич растерянность его понял: черта похлопывает, мол, верю в тебя, бесовая морда, верю.

Бес на себя смотрел-смотрел, а потом за рога уцепился, да и вырвал. Вырвал и в печь выкинул.

– Ну вот, другое дело, – ухмыльнулся Архип и подал ему шляпу, – готов женихаться, пойдем, самое время чертям свататься – полночь.

– Имя мне одно нравится, – неуверенно пробормотал бес.

– …Ну?

– Юлиан!

– Даже так? Это… очень! – Дмитрич одобрительно кивнул, – ну, пошли свататься, Юлик.

Как услышал черт свое новое имя из чужих уст, приободрился. Оно и понятно: определился, а то «черт» и «черт» – мало ли их, чертей?

Идет по улице, улыбается – морда гладкая, белая, вся светится здоровьем и радостью.

Направились к Нинке двумя солидными господами.

Юлиан во дворе остался, Архип на крыльцо полез.

Хозяйка как гостей увидала, по избе забегала, заволновалась. Шаль схватила, накрылась, да так в одной белой сорочке и платке на порог и явилась.

Стоит, о косяк облокотилась, косу теребит, а глаза не подымает: стесняется.

Черт как её увидел, задышал учащенно, даже захрипел. Икота разобрала нечистого не на шутку, видать, от нервов.

Нинка за водой кинулась, гостя под руку схватила и в избу повела.

– Это погода, погода нынче волнуется, вот Вас и спазмирует. Вы водички-то попейте, попейте, – ласково щебетала она, усаживая черта на табурет, а у того руки дрожат, вода мимо рта плещется, ни глоточка сам сделать не может.

Так, из Нинкиных рук, и выхлебал весь кувшин. Допил – успокоился.

Сидит Юлик, глаз с девушки не сводит, любуется. Нинка улыбается, глаза опустила, взгляд на подол уставила, сидит, ночную рубаху разглаживает.

И так жениха от нежности расперло, так проняло, что от любви своей всё лицо краской залил. Румянец во всю щеку разогнался, глаза заблестели, морщины, какие были, стали тонкими.

– Мы к Вам, Нина Михайловна, не ради забавы! – заявил Архип, разглядывая парочку, – племянника вот встретил, со станции шли мимо Вас.