Текст книги "Марьяж"

32

Терри выходит нам навстречу. Ей сорок, ее мужу двадцать восемь, он с острова Мартиника. Он работает официантом в большом отеле. У него была такая же работа, когда они познакомились в Милане, где она была персональным помощником у одного крупного менеджера. Марина говорит, что она зарабатывала двенадцать миллионов лир в месяц. Теперь она все бросила, чтобы стать учительницей в Калифорнии. Ей надоело вкалывать по пятнадцать часов в сутки, и ее бывший муж, грек, тоже надоел. Она наполовину гречанка, наполовину американка. Уехала из Милана, а потом из Нью-Йорка в надежде отыскать, наконец, свое счастье.

Что было у нее общего с Мариной? Один парикмахер, одна гадалка? Нет. Это была общая книга. Самая важная книга из всех прочитанных Мариной. Книга, которую она дарит всем своим подругам. Однажды она рассказала о ней Габриэлле, жене Риккардо, и сразу поняла, что они никогда не станут подругами. «Бегущая с волками»![56]56
  «Бегущая с волками. Женский архетип в мифах и сказаниях» – популярнейший роман известной американской писательницы Клариссы Пинколы Эстес о женском архетипе, о вечных, природных, истинных началах, которые живут в душе каждой, в том числе и современной, женщины.


[Закрыть] Она говорила мне о ней с воодушевлением, цитировала по памяти предисловие, утверждала, что она и ее подруги открыли в себе дикое природное существо, могучую силу инстинкта, страстность и творческое начало, первобытное знание: дикую женщину. Я ее не узнавал. Она совсем не такая. Но она любила об этом рассказывать.

Ну, зачем она все время несет этот бред? Может, просто играет на моей неуверенности? Зачем врала о мне о богатстве, которого не было? Иногда я думаю, что она сама пыталась в это поверить. Пыталась себя убедить.

Короче, дом Терри. Дом на берегу океана, где мы были желанными гостями. Только на одну ночь. Я заметил, что все это как в типичном американском фильме. Сделаем вид, что никогда не ходили в кино? Помните фильмы, которые снимают на Малибу, в них всегда показывают дома с окнами, выходящими на море? Начиная с «Какими мы были» с Редфордом и Стрейзанд, потом «Джулия» с Редгрейв и Фондой, и заканчивая сериалами, названий которых я даже не помню. Там всегда есть сцена на берегу моря. Наконец-то я могу представить себе сцену, где в главной роли я. Типа, просыпаюсь утром и вижу океан. До самого горизонта. Круто.

Но у нас все не так. Не так, потому что, создав у меня иллюзии, Марина сама их разрушила. Разбила на куски. Изуродовала до неузнаваемости. Какого хрена мы не поехали в гостиницу? Деньги-то у нас есть. Но нет, мы катим по побережью Сан-Диего, вдоль которого тянутся ряды одинаковых домов. Они не то что бы супер, но, чем ближе мы подъезжаем, тем больше я пытаюсь убедить себя, что домик Терри стоит в первом ряду, у моря. Сейчас, вот сейчас – нет, еще не приехали. Когда до океана остается один ряд домиков, наши друзья начинают искать парковку. Плетусь за ними на тачке, которую мне выдал толстяк. Последняя надежда. Может, в первом ряду перед океаном дома стоят очень близко друг к другу и там негде поставить машину, все ведь хотят жить на первой линии, так? Нет, и еще раз нет. В ряду маленьких домиков торчат два жутких барака. Марина смотрит на меня и говорит: Какой кошмар. Представляешь, вдруг нам сюда? Уссаться можно, – отвечаю я с нехорошим предчувствием.

Так и есть. Нам в барак. Да еще не в ближайший, а в тот, что поодаль. Марина начала оправдываться. А я? Меня просто смех разбирает, но нахожу силы сдержаться. Хочу, чтобы ей стало стыдно. Раз катит бочку на меня из-за истории с мамой, я ей докажу, что сама она еще хуже. Смотри, как облажалась. А то вечно несет всякую херню. Ладно, проехали, здесь нейтральная территория. Здесь ей не приплести свою мамашу с ее хреновым состоянием, здесь у нее только одна подруга. Да и той достаточно, чтобы понять, что Марина все время врет.

Но как здорово изображает, что нам здесь все нравится! Оказывается, малолетний муж Терри еще и мастер на все руки, сам устроил маленький японский садик. Нет! Не в саду, на одном квадратном метре перед входом в барак. Красотища! Еще красивее калошница, которую наш чудо-мастер скоро доделает.

На закуску самое главное. Собака. Нет, это не собака. Это огромный бурый медведь, который встречает нас со слюной, свисающей изо рта. Вот так сюрприз! Он будет спать с нами между рождественской елкой (конечно, она здесь есть!) и нашей кроватью.

Это была единственная ночь в моей жизни, когда я спал в одежде. Наверное, из-за того, что мне все время хотелось сбежать. То й ночью мне снилось, что я сижу на совещании, но одет только выше пояса. Внизу я голый, а мне нужно подняться со своего места и передать начальнику какой-то документ.

Мы не спасаемся бегством. Марина притворяется и соблюдает приличия. Как они с Терри любят друг друга! Марина смотрит на меня и смеется. Заметно, что я выгляжу нелепее всех. Она-то подстроится. Но передо мной ей неудобно. Именно этого я и добивался. Я мстил за сцену с Маттиа.

Не знаю, как это бывает в нормальном браке. Я тоже играю в эту игру, участвую в извращенном спектакле, в чехарде сказанного и недосказанного. Это я виноват, да, это я виноват, надо было взять и выложить ей все, что я об этом думаю. Она сама меня просила, но… я не хочу тратить силы на выяснение отношений. Конечно, это ошибка, но мне лень. Из нас двоих я хуже. Я – тот, кто все разрушает. Из нас двоих решения принимаю я. Я перевозбудился. Пора с этим завязывать.

33

Вот эта книга – моя. Я ее сам и подписал. И давай не будем смешивать диски и чемоданы. Медленно, но верно мне удалось выстроить целую стопку, состоящую только из моих дисков. Это упражнение я выполняю автоматически. Начинаю утром за завтраком. Так надо. Запоминаю, чтобы не забыть. Это как когда я читал номера машин. Я не мог без этого обойтись. Только так я чувствовал себя в безопасности. Так будет легче уйти. И для нее это тоже не будет трагедией. Жалко, что нельзя переписать мебель, тут все перемешано, и сложно сказать, мое это или ее. Приходится доверять. Вернее, она должна будет вспомнить, что купил я. И не делать из этого трагедию. Может, наши мнения разойдутся. Тогда будет конфликт.

Но пока это не важно. Важно не упускать из виду главную цель. Мысленно составлять списки. Тогда будет гораздо легче. Как-то, в порыве откровенности, Риккардо сказал, что делает то же самое. Одна из форм невроза, свойственного единственным детям в семье? Хотя ведь Марина тоже единственная дочь.

Она-то считает, что все априори принадлежит ей. И моя машина тоже. Как моя мама, со своим дурацким неумением делать комплименты, садясь в мою машину, – купленную на ее, т. е. мамины, деньги, – переживала из-за того, что ее собака запачкает сидения! А Марина с царственной снисходительностью ответила, что в машине важно, чтобы собака кожу не поцарапала, и тем самым поставила мою мать в довольно унизительное положение.

Забавно, как Марина присвоила себе машину. Кстати, через несколько дней после свадьбы на острове, она устроила проверку. Сначала сказала, что оставила пляжное полотенце в багажнике машины, твоей машины. А затем с хитрым и вызывающим видом, понизив голос и глядя на меня глазами, требующими только положительного ответа, выдала: Андреа, почему бы не сказать «нашей»!

Так она и машину к рукам прибрала. Будто завладела ей. Она теперь была и ее тоже. Как и деньги, полученные в подарок и положенные на наш банковский счет, на наши путешествия и наши мелкие расходы. Неважно, что потом расходы стали ее. Не хочу даже вспоминать об этом.

Не буду смешивать мое и ее. Словно лишний раз напоминаю самому себе, как важно избежать объединения в этой сфере. Марина называла это слиянием.

Нет, так не могло продолжаться до бесконечности.

Вещи – это очень нервная штука.

О’кей, я живу с тобой, но это временно, я уверен, что я все верну, как вернул свою жизнь, по случайности – по чистой случайности – на время отданную тебе. Все наладится, такое ощущение, что в запасе еще много времени. Надо было просто сказать ей нет. Надо было заставить ее подстраиваться под меня, привыкать к моему присутствию.

Я этого не сделал, а она бы меня поняла. Но ссориться с ней мне не хотелось. Она заражает меня тревогой. В душе я либерал. Я всегда жду, пока события сами выстроятся в линию или перемешаются и породят какие-то новые жизненные обстоятельства. Без моего вмешательства. Как говорится, laissez fair.[57]57
  laissez fair (франц.) – здесь: все само сделается.


[Закрыть]

Так и сделал. Ее/наша библиотека. Ее/наши новые кастрюли. Ее/наш новый хрустальный сервиз. Все это она могла себе оставить. Не важно, что мы покупали их вместе. Но книги, вещи, которые я покупал в командировках. Мои чемоданы. Эти – нет, эти были только мои. Я продолжал по-идиотски подписывать книги.

Как в школе. Она этого не замечала. Думаю, она хотела у меня их отобрать. Как диски. Когда она брала их, чтобы поставить в проигрыватель, я начинал нервничать, хотя внешне этого не показывал. Но потом я ставил их в правильную стопку. Не позволял им перемешаться.

Я постоянно чувствовал вторжение в мое личное пространство. Я бы хотел, чтобы она умерла. Тогда я бы переделал квартиру. Сама квартира мне не очень нравилась, но со временем я привык. Вот и жил бы там. Попади она в страшную автокатастрофу… вот тогда я мог бы все переставить. Мне стало бы спокойнее, но ровно до того момента, пока не появится следующая женщина, которая захочет что-нибудь присвоить. Я понимаю, что это ужасные мысли, но мне наплевать. Ведь так я бы все стер и начал с начала.

Я больше не влюблен в нее. Я ее терпеть не могу. Сколько времени должно пройти? Сколько времени достаточно прожить вместе? Жаль, что когда мне по-настоящему все надоедает, когда я уже почти готов произнести судьбоносные слова я тебя не люблю, я не хочу с тобой сливаться, я не хочу с тобой объединяться, не хочу иметь с тобой ничего общего, не ХОЧУ, что-то все равно тянет меня к ней. Может, хорошо сделанный минет?

Я слишком ленив. Я не должен довольствоваться тем, что есть, мне нужно снова выйти на охоту, закинуть сети и ждать, пока туда попадется другая. Но это противоречит законам рынка. По-хорошему, с ней я слишком успокоился. Это цена, это взятка, которую я плачу за то, чтобы быть вне конкуренции.

Я остаюсь с ней. Это как госзаказ, предприятие N платит и получает его… без конкуренции. У меня есть Марина, она всегда готова раздвинуть ноги. Так зачем искать другую? Может, я просто отдыхаю, прихожу в себя от выходок Марты? Неужели она так меня вымотала? Почему я во всем сомневаюсь? Разве в постели я думаю о своем списке вещей? Нет! Удобно. Цинично. Ужасно. Я один такой? Может, нас много таких, просто мы в этом не признаемся? Стыдно в таком признаться, да? И так всю дорогу.

34

– Слушай, что вы с папой сегодня делаете?

– Да, наверное, останемся дома… хотя нет, чуть позже мы съездим в центр, хотя в центре много машин, а мы здесь на природе отвыкли от хаоса.

– У меня тоже все нормально, мы с Лукой ездили на море, ели рыбу, я позагорал, все было отлично.

– Замечательно! Как Марина?

– Она в Милане по работе, даже в воскресенье, у нее же передача.

– Ты скучаешь?

– Если честно, нет.

– А сейчас ты где?

– Дома, читаю… Слушаю музыку.

– Молодец, отдыхай… А вчера?

– Вчера я устраивал ужин, только Марине об этом ни слова. В общем, ей бы это не понравилось, но я решил повидаться с народом, с которым не вижусь из-за нее… Коллеги, подруги… Представь, я даже готовил…

– Кто был?

– Да, как всегда: парочка журналистов, коллеги, разношерстная компания, кто откуда, друзья друзей. Просто, чтобы не ходить каждый вечер по гостям, это ведь тоже надоедает.

– Да, представляю себе! А что ты делаешь сегодня вечером?

– Ну, не знаю. Я должен еще кое с кем созвониться, потом посмотрим!

– Я могу дать тебе совет?

– Давай, почему ты спрашиваешь?

– Знаешь, когда ты ходишь во всякие заведения, пожалуйста, будь повнимательнее. Тут куча всяких сумасшедших. Каждый день говорят про теракты, вся Европа…

– Мама, я тебя умоляю, не начинай, пожалуйста, со своими советами. Прошу тебя, не знаю, как тебе объяснить. МЕНЯ ЭТО БЕЗУМНО РАЗДРАЖАЕТ! Пожалуйста!

– Дай я скажу тебе кое-что!

– Ну что еще? Ты отдаешь себе отчет в том, что несешь ерунду? Что я, по-твоему, должен делать? Вообще перестать куда-либо ходить, потому что вокруг террористы?

– Послушай, весь мир охвачен тревогой, а ты ведешь себя, как будто ничего не происходит!

– Но и что я по-твоему должен делать, жить в страхе или вообще перестать жить?.. Пойми, если они решат совершить теракт, я все равно не смогу им помешать. Чего ты хочешь? Как я должен защищаться?

– Слушай, ты, по-моему, не в себе.

– Неправда, и ты это прекрасно понимаешь, ты же знаешь, что я ненавижу твои проповеди, но ты все равно продолжаешь, черт побери!

– Но я твоя мать!

– Это не значит, что надо меня доводить и нести всякую хрень!

– Как ты со мной разговариваешь! Я твоя мать, а не одна из твоих идиоток. Давай-ка повежливее.

– А мне кажется, что это ты ведешь себя по-идиотски. И потом, что ты имеешь в виду, когда говоришь про моих идиоток?

– Ладно, больше не будем об этом!

– Извини, пойми, я просто прошу не читать мне проповедей. Неужели это так сложно?

– Ну, чего тебе стоит сказать мне: ладно, я буду осторожен.

– А тебе чего стоит перестать нести ерунду? Это что, огромная жертва?

– Жертв в моей жизни уже было предостаточно!

– И что же это за жертвы такие?

– Не будем об этом!

– Слушай, ты, по-моему, просто не понимаешь, о чем говоришь. А уж про жертвы ты только в книжках читала. Ну, пока.

Ну вот, опять я вляпался.

Хотел избежать, но не получилось. Опять двадцать пять. Только хотел рассказать, как хорошо провел сегодня день, а в итоге вляпался, как всегда. Послал маму куда подальше. И снова меня мучает чувство вины, как всегда в таких случаях.

Иногда я думаю, что отношения с родителями определяются сильной тревогой, связанной с тем, что рано или поздно нужно перестать за них волноваться, перестать думать о них как о своей семье, как будто это твоя единственная семья. Пока что я думаю именно так. Пока.

Я до сих пор считаю, что нас в мире только трое: я, папа и мама.

Я так к этому привык, что ничто не может меня разубедить. Ничто.

И я до сих пор так думаю.

Если я не смогу выкинуть это из головы, меня так и будет мучить чувство вины из-за того, что я далеко от них, из-за того, что мы друг друга не понимаем, из-за всех гадостей, которые начинаешь делать просто потому, что ты вырос и больше не можешь сидеть со своими родителями.

Я пытался найти себе замену. Купил им собаку, чтобы хоть часть их внимания и заботы переключилась на нее. Пытался возродить в них интерес к новому, убедил их переехать жить за город, сменить образ жизни, чтобы получать от нее больше удовольствия, баловать самих себя. Всю жизнь они себе этого не позволяли, не из-за отсутствия денег, а потому что не думали о себе… Обо всем этом должен был позаботиться я… Я чувствовал, что погибаю под тяжестью этого груза.

Тогда я самоустранился.

Я уехал, чтобы не сойти с ума. Я выбрал работу, связанную с разъездами, чтобы не погибнуть от чувства вины за то, что я больше не являюсь одним из нашей троицы, что теперь я… сам по себе… и чтобы принять это, проще всего было представить мое отсутствие не как выбор, а как служебную необходимость, с которой я не мог ничего поделать.

И понеслось. Несмотря на все это, связь оставалась, и она была очень сильной. Может, это и правильно. Даже если иногда мне кажется, что я борюсь против естественного хода вещей…что, как говорил Бисмарк, когда немецкие дворяне сопротивлялись наступлению новой торгово-промышленной буржуазии, эту битву нельзя выиграть, поэтому она бесполезна!

Может, я немного преувеличиваю, сравнивая события своего микромира и макрополитические перемены исторической эпохи. Но в целом я прав, иногда мне кажется, что я вот-вот выйду на финишную прямую… И мне остался всего один маленький шаг, чтобы переступить черту, за которой начинается настоящая зрелость, заключающаяся в том, чтобы перестать страдать от мысли, что они когда-нибудь умрут…

Но если я об этом думаю, значит, я не готов, я так этого боюсь! С тех пор, как я начал думать об этом… Я очень четко помню этот момент… Маленькое великое событие в моей жизни…

Мы были на каникулах в горах, на Рождество, много лет назад.

Я помню себя, мне четыре или пять лет, я стою перед магазином сумок Ortisei. Застыл напротив этой витрины – и не могу сдвинуться с места.

Помню, что мама смотрела на меня испуганно:

– Что такое, котик?

– Ничего!

– Тогда пойдем, все остальные уже ушли вперед!

– Нет, подожди!

– Что такое?

– Мне грустно.

– Почему? Что случилось?

– Не знаю, просто мне грустно!

Я помню, что привлек внимание отца, или, может, мама, обеспокоенная моим поведением, окликнула его. К нам подошла их подруга. Все столпились вокруг меня, а я все не мог отвести взгляда от витрины… Мама повернулась к отцу:

– Может, он скучает по дедушке и бабушке? Ведь это первое Рождество, которое он проводит не с ними.

– Котик, что такое? Ну что случилось?

– Я не знаю, мне грустно.

Пока я стоял со все более мрачным видом, в дело вмешалась подруга родителей. Очень проницательная женщина, нечего сказать. Она заявила:

– Послушайте, а может он хочет, чтобы вы ему что-нибудь купили в этом магазине?

Не знаю, как ее отблагодарить. Это был для меня отличный выход… Наконец-то я мог отвлечься на что-то, стряхнуть с себя это ощущение полного ступора.

У моего состояния, на самом деле, была совершенно конкретная причина. Я впервые в жизни представил, что однажды наступит день, когда у меня больше не будет родителей. Я не мог смириться с этим. Это был эмоциональный клинч. Я не мог дышать, не мог взять себя в руки и просто уставился на витрину… И тут эта дура помогла мне найти выход…

– Нет, не думаю, – сказала мама. – Обычно, если он чего-то хочет, то начинает просить, но никогда не впадает в тоску!

И тогда я произнес фразу, вошедшую в историю:

– Я хочу вон ту маленькую лыжную сумку!

Родители вздохнули с облегчением, а их подруга почувствовала себя знатоком детской психологии.

Только мама, надо сказать, даже когда все успокоились, никак не могла придти в себя, она повернулась ко мне и, посмотрев на меня своим нежным и немного печальным взглядом (только моя мама умеет так смотреть), как будто мы были вдвоем во всем мире, спросила:

– Дело, правда, только в этом?

Эта история дважды поразила ее в самое сердце, первый раз – когда она не могла понять, что со мной творится, второй – когда она осознала, что выглядит, как обычная мать, у которой ребенку приходится выпрашивать себе подарки и изображать тоску, чтобы заполучить какую-то глупую сумку.

Она все равно тогда мне не поверила, но была довольна, что я смог выйти из ступора. Только много лет спустя я намекнул ей, что на самом деле чувствовал в тот момент… Мне до сих пор тяжело об этом говорить… Может, потому, что это было мое первое столкновение с реальностью, которую я где-то в глубине души до сих пор не могу принять до конца.

Черт побери, наверное, так у всех, не только у меня одного!

Но этот невыносимый страх до сих пор со мной. Я судорожно ищу маленькую лыжную сумку, на которую можно отвлечься, просто чтобы избежать этих мыслей и не принимать жизнь такой, какая она есть.

Сегодня лыжной сумкой была моя машина, большой дом моих родителей, ценности, которыми я дорожил… Моя работа… Путешествия… Все эти крепости были ничем иным, как попыткой защититься от своего главного страха…

Страха, который я, наверное, сумею преодолеть, только когда у меня будет продолжение, мой собственный сын. Я ведь всегда это чувствовал…

35

Ура, я спасся от ее стотысячного ужина. Раньше я их обожал, я их хотел. Теперь они обернулись кошмаром, в котором она мечется, как хозяйка (домохозяйка) из высшего общества (хотя общество и не высшее).

Зацикленность Марины на внешней стороне жизни, на формальной эстетике просто смешна. Эстетика должна отражать ее и только ее вкус. Наверное, так она самоутверждается, пытается жить жизнью, которой у нее никогда не было. Меня все равно мутит.

Мне надо ехать в Венецию. Возглавить делегацию на очередной, никому не нужной, международной встрече. Обычно на такие мероприятия оправляют пожилых коллег перед пенсией. В награду. На этот раз послали меня… Может, это сигнал? Но я не волнуюсь. Шеф решил наградить меня за сверхурочные, поскольку оплатить он мне их не может.

Я сразу соглашаюсь и покупаю три дня вдали от Марины. Думаю, ей это может пойти на пользу. Может, мы немного отойдем от последнего скандала. Когда обнаружилось, что деньги на так называемом нашем общем счете закончились.

Тридцать миллионов, пущенные на ветер. Рестораны, несколько уик-эндов за границей, путешествия в Америку и Prada. Она сказала, что восемь миллионов на сумки и одежду даст ей мать, но больше к этой теме не возвращалась. Зато начала рассказывать, как однажды вечером сотрудник банка отказался выдать ей триста тысяч лир. Сохранять ироничный тон ей не удавалось.

Я не дал ей четкого ответа на требование давать больше денег, чем те, что ежемесячно переводилось на наш счет. В тот момент, когда она звонила мне в офис, я был на совещании у шефа и не мог взять трубку. Поэтому она заняла пять миллионов у своей толстой тетки. А на следующее утро, когда я собирался на работу, чтобы сломать мое видимое безразличие к проблеме с деньгами тетки, с нашими деньгами, которые были потрачены еще и на то, чтобы оплатить ее работу над репортажами, она заявила, что это она меня содержит. И посоветовала попросить помощи у родителей, раз уж сам я не справляюсь.

Наверное, это было правильно. Полезно, что меня словно окатили холодной водой, ледяным душем, который в жизни не принимал, даже после сауны – я предпочитаю теплый. Я тебя содержу – это было полезно услышать.

По голосу казалось, она сама себе удивлялась. Не потому, что она это сказала, но потому, что она ожидала обратного, что это я должен ее содержать. Мне помогла эта встряска. Помогла высказать все, что я думал о ней, о ее замечательной семейке, о ее чертовой квартире, о ее белых диванах, который описал Маттиа и которые она недавно привела в божеский вид – благодаря нашему общему счету. Когда я сказал ей, что ее расчудесная квартирка – просто помойка, она стояла перед зеркалом в ванной. Могла проторчать там целый день. У нее в руке была зубная щетка.

Я не мог ее больше выносить. Она повернулась ко мне, злобная, как фурия. Я видел это, как в замедленной съемке. Мне на секунду показалось, что ее волосы поднялись, как от порыва ветра. Очень красиво, как реклама L’Oréal. По сути, она, как и все героини роликов, только и повторяла: ведь я этого достойна.

Она набросилась на меня. Начала меня кусать. Я ее не бил, но крепко держал ее руки, пока она мычала, пытаясь вырваться. Мы оказались на диване, пришлось заорать, чтобы она прекратила. Чтобы остановить ее. Но она не останавливалась. В какой-то момент мычание перешло в оскорбления. В ответ я сказал, что она грязная потаскуха. Она кричала, что я жалкий бедняк. Мы оба не стеснялись в выражениях, но пока я продолжал держать ее за руки, я заметил, что она двигала бедрами, будто пытаясь поймать мой член. В этот момент я испытал чувство отвращения, она показалась мне мерзкой похотливой старухой. Даже кожа ее лица показалась мне какой-то вялой. А ее гримасы иногда выглядели просто комично.

До чего же мы докатились, какая гадость! В пылу борьбы ее халат распахнулся. Я лежал на ней и почти автоматически продолжать крепко держать ее руки. И тут она сказала: Трахни меня, я вся мокрая. Я решил, что она, наверное, сошла с ума, а может, я тоже сошел с ума, потому что какой-то уголок моего сознания пришел в действие и оценил ее шаг. Больно и сладко, – пробормотала она, когда я ослабил хватку на запястьях, – да, больно и сладко, мне так нравится…. Я не хотел ее разочаровывать. Мы быстро и без удовольствия перепихнулись.

Ее эгоцентризм достиг максимальной отметки. Ей было плевать, нравится ли мне то, как она трахается, или нет. Ее интересовало только одно – находиться в центре внимания. Разыгрывать сцены, которые она где-то видела. И которые ей понравились. А может, она такой выход нашла. Как капризная девчонка, которая не хочет просить прощения.

Я смотрел на нее, и мне вдруг показалось, что я увидел ее истинное лицо. Пустая, поверхностная, бессмысленная жизнь. Единственная цель – сделать так, чтобы о ней узнал весь окружающий мир. О ее существовании. Мне вспомнилась история с широкополой шляпой, тот несчастный случай. Грудь, потерявшая упругость. Она была зациклена на себе. Черт, ну и вид! Я в пиджаке от костюма, карман испачкан зубной пастой, рубашка мятая, а мне пора бежать на работу.

Может, это предубеждение, но мне показалось, что она просто копирует свою мать. Что она видела или представляла подобные сцены с участием своей матери и не могла удержаться от того, чтобы их воспроизвести. Что на самом деле все ее внимание к деньгам нужно только для того, чтобы создать модель пары, в которой он должен постоянно чувствовать себя виноватым за то, что у него недостаточно средств на ее содержание, при том, что он обязан их раздобыть. Как-то раз она мне сказала с вызовом: Да, я дорогая женщина, ну и что?

Я устал. Мне нужна передышка, и Венеция была бы отличным выходом. Я должен был поехать тем же вечером. Марина не стала делать из этого трагедию. Ей было просто неприятно, что я не пойду на ужин. Она-то пойдет, нельзя подводить друзей, и потом, почему бы и нет? Она считала, что дав мне утром, она уже все уладила. И вообще она думает, что это она проявляет снисхождение. В том, что нет денег, виноват только я, и точка. Не может же она менять образ жизни. Когда я уезжал в аэропорт, она даже сказала: Не переживай из-за Smart, мама сказала, что купит мне сама.

Может, ей казалось, что она унижает меня. Просто у нас были разные представления о том, кто должен платить. Я никогда в жизни не хотел, чтобы она купила мне новую машину, но покупать машину ей я тоже не собирался. А она – наоборот. Потому что был брак. Брак с Мариной. Как она его понимала.

В любом случае, Венеция – замечательный выход, пусть только на три дня. По-настоящему один я не был со дня нашей свадьбы.