Текст книги "Марьяж"

46

На доме, стоящем в начале улицы, на доме, в котором я жил, то есть в котором я жил со своей женой, вырезана огромная надпись: in domo felicitas.[66]66
  in domo felicitas (лат.) – в доме счастье.


[Закрыть] Я не знаю, почему у нас было не так, почему мы не спешили сюда, не были счастливы, защищены, убаюканы…

Теперь она ее ненавидит. Потому что эта квартира – воплощение всего того, что могло бы быть и чего не произошло. Ее квартира, где она сначала жила одна, получив желанную независимость, потом жила здесь со мной, здесь свила семейное гнездышко. Она старалась, как могла, вложив в эту квартиру свое чувство стиля, свою любовь и страсть к красивым вещам, к минимализму, который сыграл такую роль в нашей жизни и который так повлиял на людей моего поколения, в частности, на меня… но сейчас она ее ненавидит, презирает и хочет с ней расстаться.

Первое, что я сделаю, если мы разведемся, – продам эту квартиру. Я хочу начать все с чистого листа и не повторять старых ошибок, никогда больше не буду жить там, где я уже жила с кем-то другим… не буду повторять собственных ошибок… никогда…

Я сумел разрушить даже ее любовь к этому дому… разве я этого хотел?

Наверное, подспудно я хотел именно этого… у нее был дом, и она им гордилась. Наши друзья в любой момент могли подтвердить, что дом был отражением ее потрясающего стиля, ее способности выставить в выгодном свете любую вещь.

Я завидовал этому умению, которое помогало ей быть в центре внимания. Я должен был быть в центре, да, я, я, а она, по моим представлениям, должна быть только приложением ко мне!

47

Вот мы и произнесли вслух это слово – конец.

По телефону.

Мне так проще.

Не нужно смотреть друг другу в глаза. Нет физического неудобства от неизбежности физического контакта, который может заставить свернуть с правильного пути во тьму, окутывающую людей, которые все же решили расстаться, в последние общие минуты их жизни. Я как во тьме.

Оглядываюсь вокруг и ничего не вижу.

Сейчас день. Но я вижу только полную темноту.

Слышу, как в моей голове жужжат ее слова: Ни пуха, ни пера, целую, пока.

Через неделю я еду в Берлин… без нее!

18 месяцев спустя

Семейное положение: «Разведен».

Так я пишу теперь в анкете, которую должен каждый год заполнять на работе.

«Разведен»… а ведь всего год назад там было написано – «женат».

Что ж, значит, со дня судебного заседания в моей жизни произошли заметные изменения.

Я страшно боялся дня суда. Наверное, я страшился новой встречи с ней, хотя в глубине души мне было крайне любопытно взглянуть, как она изменилась и изменилась ли вообще…

Я был натянут, как струна.

Даже не смог глотнуть кофе. Меня трясло, как от сильного озноба.

Мысль о том, что вот сейчас, сию минуту увижу ее, не выходила у меня из головы. Втайне я надеялся прийти раньше и увидеть ее только вместе с моим адвокатом: почему-то он казался мне отличным щитом от эмоций.

Адвокат опаздывал. Мы договорились встретиться в баре у входа… там было полно народу. В основном клиенты – все кажутся страшно раздраженными и взвинченными, готовыми к борьбе. Они разительно отличались от адвокатов: для адвокатов это рутинная работа, зато в их глазах читался азарт и жажда крови, как на запрещенных собачьих боях…

Меня пробирает холод. Прямо перед отъездом из Берлина я побрился наголо, хотя раньше никогда этого не делал. Казалось, что сделать это было необходимо, потому что я хотел почувствовать себя полностью открытым и незащищенным, не хотел скрываться – даже за волосами. Теперь мне казалось, что без этой защиты у меня мерзнет голова.

Я нервно поглядывал на часы: мысль о том, что и она могла зайти сейчас в эту тесную забегаловку, проскочила на мгновение в голове. Но нет, ее здесь не было…

Я приблизился к Г-образной комнате – здесь я дождусь адвоката. Моя тревога усилилась, я пытался держаться и вести себя, как ни в чем не бывало, но получалось плохо. Успокаивая меня, адвокат сказал, что этот суд – лишь простая формальность, что делать нам практически ничего не придется. Но я не могу так воспринимать это судебное разбирательство, не могу и все тут – для меня это событие мирового масштаба.

Даже когда открываю рот, чтобы просто спросить, где туалет, мой голос дрожит, в горле стоит ком. Нужно справиться с волнением, – уговариваю себя, – это просто нелепо… я всю жизнь думал, что не поддаюсь эмоциям. За это, кстати, моя уже почти бывшая жена всегда меня упрекала – а на самом деле…

Нет, не могу влить в себя ни капуччино, ни просто кофе, даже чтобы согреться, не то что снять напряжение.

Вот черт, против своей воли я оказался втянутым в эту дело, причем, теперь оно неразрывно связано со мной даже юридически! Впервые в жизни я ясно осознал, что нахожусь в суде и меня тошнит от всего этого балагана, в котором эта дрянь насильно заставила меня участвовать. Во мне закипает ярость.

Наконец-то пришел мой адвокат, извинился за опоздание и пригласил меня идти за ним. Мы вошли в длинную Г-образную комнату, но и здесь ее не было.

Адвокат спросил меня, видел ли я противную сторону. Я сказал, что не видел. Тогда он пошел ее искать… вернулся и сказал, что она – противная сторона – стоит за углом. Я не пошевелился.

Разводы по суду, как выяснил, вернувшись, адвокат, будут рассматриваться в самую последнюю очередь, пока мы можем погулять.

Когда я ехал в суд из дома в пригороде, где я обычно останавливаюсь, когда ненадолго возвращаюсь в Рим, я казался спокойным: совершенно не реагировал на другие машины, на тот поток, который подхватывает тебя, стоит только въехать в город, ехал безучастно по своей полосе и ехал. Я вел себя, как немец, приехавший в Рим по делам.

В Риме всем наплевать на разметку, все стремятся ехать поскорее, поэтому автоматически перестраиваются в ту полосу, которая едет быстрее. Как же я отвык от этой итальянской манеры вождения! Видимо, за последний год я почти перестроил не только свою жизнь, но даже свой менталитет.

По радио, как всегда, крутили идиотскую рекламу, о чем-то трепался ведущий – девять утра, а энергии у него хоть отбавляй, обычно итальянцы по настоящему просыпаются лишь к двум часам дня. Все вокруг увешано рождественскими украшениями: до праздника еще три недели, а все уже только и думают, что о покупке подарков и еды, которой хватило бы месяца на два. Повсюду панеттоне и пандоро,[67]67
  Панеттоне и пандоро – разные сорта традиционных рождественских пирогов в Италии.


[Закрыть] в магазинах гирлянды – да, в этом районе Рима, через который надо проехать, чтобы добраться до суда, до сих пор живет простой народ…

Постепенно во мне стали просыпаться родные итальянские инстинкты, совсем было заснувшие от размеренной берлинской жизни: через некоторое время я тоже стал перестраиваться то влево, то вправо… Слушаю радио: там вовсю звонят радиослушатели, потому что разыгрывается фантастический тур в Египет, ну, да, да, к морю, где никогда не кончается лето. Чтобы завлечь больше слушателей, ведущий пускается в психологические игры: пойми, что ты не такой, как все… ты другой… так оно и есть. Потому что ты, пока они будут объедаться до упаду и убивать время, играя в лото… ты… ты поедешь в Египет к морю, ты непохож на других. Жаль, теперь туда ломанётся толпа народу, и когда прилетишь в Шарм-эль-Шейх, стразу же наткнешься на подобие маленькой Италии египетского разлива, где все снова начнут играть в лото… Но мне-то, какая мне-то разница…

Да, погулять, где тут у них можно погулять? Меня по-прежнему знобит – я выхожу наружу из здания суда и не знаю, куда податься. Рядом только книжный магазин. Захожу, машинально листаю и разглядываю книги. Ничего не понимаю, не в том состоянии – перед глазами встают картины нашей с ней совместной жизни, первых дней, недель, наших поездок, дня нашей свадьбы. Я вспоминаю тревогу, которая охватила меня через два часа после выхода из мэрии, тревогу, которую я пытался скрыть за натянутой подобающей случаю, улыбкой: только что женился. Не будучи уверенным, что поступаю правильно. В некотором смысле поставить окончательную точку сегодня означало преодолеть слабость, которую я проявил в тот день, преодолеть подозрение – так никогда не покинувшего меня, – что она, зная о моей слабости, которую было видно невооруженным взглядом, грубо ею воспользовалась, и еще как воспользовалась!

Потом я вспоминаю счастливые дни перед свадьбой, вспоминаю, как за несколько недель до отъезда на Сицилию мы возвращались с пляжа, из Капокотты. Солнце садилось, мы только что покинули дюны, среди которых провели целый день. Мне кажется, что я до сих пор ощущаю даже запах того дня. Мы в машине вместе со всеми, кто, как и мы, выезжал с пляжа на дорогу, стояли в пробке, после которой нас ожидала еще бóльшая пробка. По радио передавали что-то в стиле bhudda bar из популярного хита Мадонны The Substitute of love, как вдруг неожиданно поднялась песчаная буря, совсем как в пустыне. Небо стало какого-то неестественно темного цвета, как иногда показывают в клипах. Мы будто оказались в другом измерении – неожиданно охваченные страстью, мы неистово ласкали друг друга, а потом она нырнула вниз, и горячее наслаждение обожгло меня между ног…

И вдруг следом вспоминаю ее нелепые телеграммы, полные яда, ее судебный иск со множеством неоправданных экономических претензий, и во мне просыпается злобная ненависть, развеивающая все очарование воспоминаний.

Возвращаюсь в настоящее: я в книжном магазине, меня вот-вот вызовут на суд. Пытаюсь сосредоточиться на том, что я буду говорить в суде, ведь судье следует говорить какие-то важные вещи… но что? Адвокат велел мне держаться как можно естественнее… может, он прав… но сейчас мне пришло в голову, что надо было заранее подготовиться к самым коварным вопросам… впрочем, уже поздно.

Я пытаюсь подумать о чем-то другом – ничего не выходит. Опять чувствую знакомую боль в животе – тупую, ноющую, непроходящую. Выхожу из магазина и оглядываюсь по сторонам: двери суда непропорционально маленькие по отношению ко всему зданию, входящие и выходящие люди – интересно, могу я на глаз определить в толпе разведенные пары? Надо посмотреть, как они себя ведут – я хоть буду знать, как мне-то вести себя с ней…

Пора.

Забрался в угол – и из своего угла увидел, как она пришла… Нет, в который раз убедился, что я ее совершенно не понимаю!

В моем воображении я рисовал себе картину, как она, с глазами, полными боли и страдания, скромно одетая, без тени косметики, будет всем своим видом являть образ женщины брошенной и несчастной.

Как бы не так! Она была одета как одна из тех, кого показывают по телевизору… Наверное, я уж привык к жизни и стилю Берлина, поэтому мне особенно бросилось в глаза, как ярко и вычурно одеваются римлянки, мне все время это казалось шокирующе неестественным. При появлении на сцене своей противной стороны, я вообще застыл на месте.

Ее губы были накрашены вызывающе яркой алой помадой, а полыхающий красный цветок кожаной куртки подчеркивала сексуально извивающаяся линия узких брюк и сапожек на высоченных тонких шпильках. Глаза скрывали шикарные темные очки, отлично дополняющие образ стильной кинодивы.

Это было нечто…

Я просто потерял дар речи.

Стильная и экстравагантная, она неодолимо влекла меня к себе – и вызывала одновременно чувство невероятного отвращение.

Меня неосознанно потянуло к ней, я попытался заглянуть ей в глаза, но с высоко поднятой головой она прошла передо мной не замечая. То ли она не видела меня, потому что очки были слишком темны, то ли не удостоила…

За ней стояло двое – первый, видимо, был ее адвокатом, знаменитым королем адвокатов – именно так она описывала мне его, угрожая разводом. Да, он выглядел так, как должен выглядеть настоящий матерый волчище. Еще был кто-то второй, но я настолько был поглощен ею, что образ второго спутника из памяти стерся…

И все-таки в этот раз я довел дело до конца.

48

Ночью мне приснился странный и длинный сон.

Не знаю даже, как его и истолковать…

Мне приснился телефонный разговор с Мариной, который начался почему-то с какой-то двусмысленности. Я звоню ей, но не признаюсь, что это я, и разговариваю так, как будто она меня узнала. И она совершенно не сердится, ведет разговор так, словно все в порядке, как будто она смирилась со всем, что случилось с нами. Это было точно как в тот первый раз, когда мы расстались на пару месяцев, и я по возвращении из Албании позвонил ей и сказал: Привет, как дела?.., а она без обиды ответила, что будет рада повидаться со мной… в ее голосе чувствовалась скорее ирония, чем злость… то же самое было и в моем сне.

Потом она начала что-то рассказывать, толком не помню, и вдруг произнесла какую-то бессмыслицу вроде: кстати, я Марина Начеди Бальди Лигрести Делла не помню что, – прибавив к своей настоящей фамилии другую, фамилию нового мужа (это была фамилия адвоката, занимавшегося нашим разводом). И даже во сне я не смог сдержаться: Извини, а откуда у тебя появились все эти новые брачные фамилии, мы же еще не развелись?

В ответ она только прошипела: Черт, ну ты даешь… какой же ты мерзкий козел… нет, с тобой просто невозможно! – и швырнула трубку.

На этом сон не закончился – мы как-то опять оказались с ней вместе.

Разговор был внутренне напряженным: спокойным, без криков и сцен, зато щедро приправленный смесью ненависти и презрения, особенно с ее стороны. Мной двигал эдакий научно-психологически-мазохистский импульс в стремлении понять, до чего еще мы можем договориться, и житейское любопытство с целью выведать, чем же она теперь занимается и как живет…Самое невероятное, что во всех сценах из моего сна она беременна!

У нее огромный живот, но она все равно продолжает одеваться так же сексуально и немного экстравагантно, как тогда, когда я с ней познакомился, у нее та самая странная шляпа из черного блестящего пластика – дешевая, но прикольная.

Вот я вижу ее лежащей рядом со мной на кровати, мы одеты (может, это наша кровать, но она немного изменилась), в комнате много света, это мягкий теплый свет летнего или весеннего римского заката… она дает мне потрогать ее большой голый живот, и я чувствую, как шевелится ребенок. Это кажется мне нереальным, но это так, он правда пинается, сильно, но ей не больно, она улыбается мне. Фантастическое, потрясающее ощущение – я никогда не чувствовал, как шевелится ребенок в животе, хотя слышал и читал об этом. Она продолжает внимательно на меня смотреть. А мне совершенно все равно, что ребенок не от меня, что мы давно разошлись, что мы больше и не обсуждаем наши отношения. Теперь мы можем спокойно о них говорить – просто как об одной из ошибок прошлого… Я читаю в ее глазах сожаление о том, что у нас, как ей кажется, все могло бы получиться, и не получилось, и даже в лучшие времена… всегда оставалась какая-то задняя мысль, что-то, что не позволяло нам окончательно слиться и стать мужем и женой в настоящем смысле этого слова… мы всегда были порознь, не соединясь в единое неразрывное целое – каждый со своим восприятием жизни, со своими желаниями, нас ведь почти ничего не объединяло, разве что секс, да и то не всегда, секс, искупавший отсутствие других форм единения, которое лишь начинается с секса, но не исчерпывается им, а перетекает в слова, в ощущения… и двое перестают друг другу мешать, а вот мы все время друг другу мешали…

Последняя картина сна, которая стоит у меня перед глазами: пустой коридор ее дома, теплый золотистый свет отражается от бежевых стен, которые в лучах горячего закатного солнца кажутся ярче и темнее. Она стоит там, в коридоре – провожает меня, как своего тайного любовника, – и я вижу, как темный одинокий силуэт причудливой формы беременного тела постепенно тает во тьме ночи…

…Я вскочил на кровати, голый, помню только свое отражение в зеркале, света не было, только слабое мерцание с улицы, вижу свое лицо, бороду, на голове темные пробивающиеся волосы, мое тело – и больше ничего, я лежу на красной кровати, утопая в море подушек, в складках балдахина и в моих снах… а голова наутро совершенно ничего не соображает…