Текст книги "Марьяж"

16

Раннее утро. Ставня не пропускает ни одного луча июльского солнца. Она не любит свет. Не хочет видеть ничего снаружи. Пятое июля 1998 года. Следующий день после свадьбы скрещенных «G». Первый день после того, как я предложил Марине выйти за меня замуж. Надеюсь, что она забыла. Думаю, надо все спустить на тормозах. Она не говорит об этом. Ее нежные глаза смотрят на меня, распростертого на белых простынях. Ослепительно белые льняные простыни. Статусная вещь. О свадьбе она не говорит. Я удивлен. В чем тут подвох? Это не могло просто так взять и закончиться. Или можно считать, что все закончилось вместе с музыкой? Может, ей эта игра надоела? И она больше не будет смотреть на меня глазами, полными любви и надежды?

Нет.

В любом случае приближался отпуск. И мы собирались поехать на греческий остров. Тоска по воображаемой Греции. Я там никогда не был. А всегда так хотелось. Может, это и есть подходящий момент?

Я предложил ей поехать. Мы выбрали Патмос. Остров старых хиппи. Зато мы за двадцать пять лет ничуть не постарели. И потом там женятся, как в Лас-Вегасе. Для прикола. Это была моя идея. Прикол.

Но она не любит приколы. Она хочет, чтобы все было на полном серьезе.

Я предлагаю другой остров… Все-таки «Великая Греция». Около Сицилии. Один ее приятель из газеты «Унита» сказал, что там чудесно. Точка в Средиземном море. Линоза. Италия. Италия – вот где проще всего пожениться на полном серьезе.

Сицилия. Настоящая жара. Теплое море. Солнечные люди. Поехали, почему нет?

У нее был адрес одной синьоры, которая сдает квартиры. Туда даже Маттиа может поехать. Мы его не оставим. Ни с кем. Он едет с нами.

Среди льняных простыней повисает напряжение. Но я не придаю этому значения. Я узнаю. Она узнает.

Все, казалось, достаточно просто. Я сказал «да».

Прошло два дня, мне захотелось продолжить игру. Мы снова были в постели, мы не вылезали из постели, или это я помню только это? Было еще одно утро:

– Я на полном серьезе говорил о свадьбе. Почему ты даже не вспоминаешь об этом?

Она – сама корректность:

– Просто не хотела первой об этом заговаривать.

И тогда я понял, что именно я хотел продолжения. Я хотел вести в этой игре. А она оставалась спокойной.

– Если хочешь, я узнаю на работе. Мне есть с кем посоветоваться.

Получив, что хотел, я был согласен на все.

Я должен был закончить аспирантуру, это было мое наследие из прошлого. Еще одно дело, которое надо было довести до конца. Надо быть последовательным. Все доводить до конца. Я не мог этого не сделать. Неважно, что мне это не нужно. Филькина грамота. В науке я достиг всего, на что был способен. Это меня больше не интересовало. Это была просто бумажка, но у меня не хватало духу сдаться и не получить какой-то бумажки. Надо защититься. Я хотел защититься. Диплом мне был не нужен. Разве что мама будет мной гордиться. А, может, и отец. Еще один знак отличия. Все-таки самый высокий уровень образования. Да. Это я тоже сделал. Потому что мои страхи и комплексы все еще жили во мне. Навязчивая идея? Вполне может быть.

Марина всем рассказала о моей защите. Абсолютно всем. Нужно было обязательно защититься. Оставалось только представить диссертацию. Все было готово. Я должен был лишь проглядеть то, что написал. Наукообразие. Случаи из практики. Развитие права. Международная торговля. ВТО. Как и почему все это оказалось в моей жизни? Это же обычное притворство. Это все меня абсолютно не интересовало. Но я обязан был защититься. И мне нужно было готовиться. Как я могу кого-то разочаровать! Ну уж нет.

Мне нужно было время, чтобы отредактировать диссертацию. Гд е я мог это сделать, как не у Марины, в ее доме на море? На ее вилле в Анцио? Читай: То р Сан-Лоренцо, первый поворот направо, небольшое владение с виллой на три семьи. Я подозревал, что она нарассказывала мне лишнего. Ничего не сходилось. Но я еще не был знаком с ее матерью. Я не знал. Не видел. Не мог предугадать.

Естественно, Марина нашла какую-то чиновницу, готовую помочь в нашей удивительной истории любви. Вместо того, чтобы объявлять о свадьбе, как и положено, за три недели, по чудесным, невероятным причинам было достаточно десяти дней. У нас двенадцать дней. Главное, чтобы прошло одно воскресенье. Это из-за католицизма? Или у нас страна христианских демократов?

Синьора-волшебница – по совместительству чиновница – была крайне вежлива. Я не слишком хорошо все понимал, но повторил слова клятвы. Я обозначил свое желание жениться на Марине. Только так можно было получить разрешение сочетаться браком не по месту жительства. Я оглядывал душные белые стены кабинета нашей волшебницы. Календарь с карабинерами, висящий в углу. Ее кофточку из голубого хлопка. Ее волосы непонятного цвета и участливую улыбку, которой она обменивается с мужчиной, больше всего на свете желающим соединиться с Мариной на каком-то там острове.

И вот я сижу перед ней, игра продолжается, детка. Она доверительно называет нас по имени. Заполняя графу «профессия», смотрит на меня с восхищением. То же самое, когда мы отказываемся от раздельного владения имуществом. Просто, чтобы не начинать с раздела.

Что я думал? Повторял себе, что в любой момент могу отказаться. Что это ничего не значит. Простая формальность. Как ходатайство в совет ВТО. Подающее его государство в любой момент может его забрать. Это тема моей диссертации. Я не мог ничего сказать Марине. Не мог. Это я попросил ее руки и настоял на том, чтобы проверить, сможем ли мы это сделать. Я надеялся на закон. Надеялся на внезапные помехи. На бюрократические препоны. Но нам попалась чиновница-фея.

Я старался об этом не думать. Знал лишь то, что в самый последний момент всегда смогу передумать. Был в этом уверен. Не мог представить себя женатым. Это всего лишь игра, завтра я буду защищать диссертацию.

Даже мать Марины проявила заинтересованность в моей защите. Все ждали этого дня, а на следующий день был день рождения моей мамы.

Я дал ей понять, что мы с Мариной практически живем вместе. Что мы делим мой кров уже три недели. Что мне кажется, мы подходим друг другу. Что мы едем в отпуск на Линозу. Но я еще не сказал ей, что, возможно, женюсь. А ей не помешало бы это узнать.

Привычные декорации. Такой «домик в деревне». Точка на карте, где сходятся наши жизни. Им там хорошо. Именно там они принимают гостей. Летом, зимой. Неважно, там они чувствуют себя, как дома. Я не против. Я живу в центре. И в любой момент могу к ним приехать.

В этот раз я привез Марину и нашего пса. Очаровательная парочка. Оба из кожи вон лезли, чтобы понравиться моим. Мама тоже. Местами. Отец размышлял. Он не любит перемен. Слишком быстрых. Они его путают. Но он давно ослабил хватку. Не вмешивался, позволял мне делать, что угодно.

Я все и делал, не спрашивая ничьего разрешения. Я общался с мамой. Он все узнавал от жены. Не от меня. Он слишком давил? Нет, просто из-за существовавшей между нами дистанции. Это были слишком земные вещи. Он о таком не думал. Пришлось бы слишком много воевать. А он ленивый. Как и я. Я как он. Но все-таки мы не одинаковые. Он смотрит на нее. Скорее всего, он видит только оболочку. Оболочка ему нравится. Он смотрит то на глаза, то на грудь. Сильные стороны Марины.

Все проходит очень весело, так не было уже давно. С приездом гостей дом наполнился радостью. Лай собаки. Поздравления с днем рождения. Разговоры о том о сем. Ни о чем. Они изучают друг друга. Я между ними. Разве я не этого хотел? Привлечь к себе внимание? Это важный шаг. Дать понять моим родителям, что я уже вырос. Не произнося ни слова. Только сказать недостаточно. Никто не услышит.

Это переворот. Собака. Жена. Переезд в новый дом без их разрешения. Я независим? Или опять под их неусыпным оком? Или на этот раз под «оком» Марины? Временами мне кажется, что они подписали контракт на меня, как на свою собственность. Они – моя мама и Марина.

Отец смотрит на меня. Он снова воздерживается от беседы с мамой, пока говорят только о собаке. И все. Они же не в курсе, что мы подали заявление. И потом я знаю, что всегда могу передумать, как страна, намеревающаяся вступить в ВТО. Как бы там ни было, я стал кандидатом наук. Наконец-то. Марина не до конца понимала, что это значит, но растрезвонила об этом по всей своей «сети друзей». Мама сделала то же самое с родственниками, дольше всего болтала со своей подругой Луиджей. Ее дочь, Марта Летиция, защитилась на математическом факультете. Счет сравнялся. Вот так.

17

Мой профессор захотел увидеть меня, чтобы поздравить, сказать приличные случаю фразы и напомнить, что если я вдруг захочу опять вернуться к академической карьере, он всегда будет готов меня поддержать. Приятно слышать. Еще одна возможность. Некий идеал, сравнимый с настоящим, но мое настоящее мне нравится даже больше.

Сегодня сдают экзамены, раз уж я пришел, надо помочь коллегам, вернее, бывшим коллегам, которые пытаются завоевать себе место, а пока идут на все, чтобы добиться благосклонности профессора. Лезут из кожи вон, чтобы получить официальный доступ (хотя бы доступ!) в узкий круг элиты, которая сражается за единственное место – место научного сотрудника.

Вот почему я сбежал оттуда: из страха прожить скучную и примитивную жизнь, при которой в сорок лет ты все еще вынужден жить с родителями, потому что жалкой зарплаты университетского ассистента, стипендий и оплаты семинаров на курсах повышения квалификации, – всего этого не хватает даже на оплату жилья. А я могу платить за квартиру из своей зарплаты. Вот почему так бесится Лука – из-за жалкого будущего, которое его ожидает. Он знает, что стоит много, но натыкается на стену, состоящую из элиты – тех, у кого есть лапа. Докатись скандал со взятками до университета, может, нам бы и удалось провести реформы в итальянской системе образования, а пока можно писать диссертацию по теме «Наука как раздача теплых мест». Таковы мои рассуждения, основанные на воспоминаниях, собственном отчаянии, и разочаровании людей, с которыми долгое время общался.

Те м временем передо мной оказывается студент – знает мало, зато глаза горят, лицо наглое, а как же его отец знаком с одним из профессоров. Ситуация – и кто виноват? В нем что-то не так, или система вынуждает получать знания, применить которые за стенами аудитории, он не сумеет? Университет сводится к сдаче ненужных экзаменов. Сдача ненужных экзаменов – бесполезная трата времени.

А в это время профессора, не изнуряющие себя приемом экзаменов, стоят в стороне, демонстративно вне толпы. Собрались вокруг кафедры, болтают о политике, обсуждают последние постановления Конституционного Суда.

И в этот момент заходит Бенедетта. Мы с ней, наверное, пару месяцев не виделись. Я надеялся, что она придет. Я смотрел на нее и не мог не сравнивать ее с Мариной. Она казалась девочкой-подростком. Ее невинность и женственность Марины. Но, как будто танцуя, я легко отступил назад и подстроился под ее улыбку. Разговариваем мы недолго. Ее пиджачок, сшитый портнихой моей матери. Невероятный цвет, как в восьмидесятые. Все такое аккуратненькое, слов нет. Но Марина такое бы никогда не надела, хотя и она жила в восьмидесятые. Ее ангельская улыбка, лишенная всякого эротического или хотя бы даже чувственного подтекста. Глаза ласковой сестры.

Нет, невозможно. Вот что я понял: мы совсем чужие. Словно я ушел вперед на тысячу километров. Как если бы наши пространства все больше отдалялись друг от друга, хотя какая-то сила еще держала нас в одном поле. Я жалею ее. Меня терзает непреходящее чувство вины, пока она улыбается мне издалека, здороваясь с «профессорами». Не могу забыть, что я даже бросить ее не мог по-человечески. Просто выставил из моей жизни. По телефону.

Поэтому я ей до сих пор ничего не сказал про Марину. И про Марту тоже.

Теперь Бенедетта, казалось, все забыла, или делает вид. Она, видимо, думала, что, побегав за разными юбками, я вернусь к ней. И все будет, как раньше. После того как я все уничтожил самым ужасным образом. Построить все заново. После того, как я все растоптал, причем растоптал так грубо. Ничего не объясняя. Но что можно было объяснить, когда после семи лет отношений устаешь даже строить планы! Все уже, скучно, устал мечтать, больше не люблю. Но все-таки объяснить надо было.

Расстаться и столкнуться, чтобы окончательно разорвать отношения. Сделать это, не платя по счетам. Чтобы женщина, которую ты бросаешь, не замочила тебя слезами. Пусть рыдает в одиночестве. Пусть наконец-то поймет, какой ты на самом деле, но поймет, когда будет вдали от меня. Это вполне возможно. Так я поступил с Бенедеттой. Не оставив ей права опротестовать мое решение. Более того, я подвел к тому, чтобы она сама сказала, что я устал от наших отношений. Ее подозрения подтвердились. Ее мольбы, отчаянная просьба получить хоть каплю моей любви. А в ответ – ничего, пустота – это все, что я мог ей дать. Неловкое молчание – и то ли да, то ли нет. Я то бросался вперед, то отступал назад каждый раз, когда я читал в ее глазах неудовольствие.

Студент отвечал, пытаясь убедить меня в том, что хорошо подготовлен, но я его не слушал. Я помню, что когда оказывался перед экзаменаторами, которые меня не слушали, меня это бесило. Но я был слишком смущен и слишком далек от тех времен, когда сердился на то, что мир тоже не был таким, каким должен быть.

Я задал последний вопрос. Это была последняя попытка отсрочить момент встречи с Бенедеттой, которая сегодня на редкость много улыбалась, была спокойной, и знаками показывала мне, чтобы я поторопился, потому что ей нужно со мной поговорить. Может, – думаю – чувствуя себя все еще вовлеченной в мою жизнь, она хочет подарить мне подарок в честь защиты диссертации? Это очень типично для нее. Я помню ее подарки, сопровожденные записочками с множеством нежных слов. Очень мило по сравнению с другими женщинами, но бесконечно далеко от того, что мне сейчас нужно. Она все еще пытается радоваться моим победам. Что это – настоящая любовь? Или просто желание спрятаться от жизни? Ведь гораздо легче быть счастливым или несчастным из-за достижений другого – лучше, собственного мужа, – чем заниматься своими нереализованными возможностями.

Не могу больше развлекать студента, вполне довольного двадцатью восемью баллами, которые я ему поставил. Я поднялся и пошел навстречу Бенедетте. Она подает мне знак выйти из аудитории и встречает меня долгим объятием. И пока я чувствую ее голову, расположившуюся на моем плече, она неуверенным, взволнованным и дрожащим голосом говорит, что прошла письменную часть конкурса в магистратуру.

Я удивлен и счастлив, в самом деле счастлив за нее. Крепко обнимаю ее. Смущение становится почти осязаемым. Хочу поцеловать ее в губы, но правила, которым мы следуем, не позволяют нам этого сделать. Мне кажется, что это не самый подходящий момент. Я только что попросил другую выйти за меня замуж. И было бы по-настоящему нечестно давать Бенедетте какую-либо надежду. Здесь я должен себя остановить. Я могу оберечь ее от этого, и потом, она слишком счастлива, чтобы тревожиться из-за несостоявшегося поцелуя, я заставляю себя быть с ней как можно более милым. Быть тем, кого она ожидала увидеть.

Все кончается тем, что я становлюсь для нее ласковым братом. Но сегодня ей все равно. Она на самом деле уверена, что сейчас больше, чем когда-либо, наши отношения близки к спасению, что мы можем вернуть все, что было. Она и не пытается увидеть, что все кончено. А я не говорю ей об этом. Мы друг друга не понимаем.

Бенедетта наконец-то преодолела главное препятствие своей жизни. Услышав эту новость, я перестал чувствовать вину. Она входила в новую жизнь. Я на секунду подумал, что все, что мы проделали вместе, все жертвы, которые мы принесли, препятствия, которые мы преодолели – в конце концов изменили нашу жизнь…

Я проводил ее до метро: больше я не хотел возвращаться к мыслям о прошлом. Бенедетта это заметила, это было очевидно.

Но она не хотела омрачать свое настроение и была по-прежнему уверена в том, что между нами все устроится.

Она не стала спрашивать меня об отпуске, потому что подготовка к устному экзамену все равно не дала бы ей возможность со мной общаться. Хоть этого стыда я избежал. Она не спросила меня, что я собираюсь делать. Она просто предоставила мне свободу действий.

И мне снова удалось удрать. Я спешил. Меня ждала Марина. Мы должны были пойти обедать вместе, а вечером у нас был ужин, и она хотела показать мне, какие наряды собирается надеть.

Мне пришло в голову, что если мы все-таки решим не жениться, мы все равно можем жить вместе. И потом, у нас собака, не таскать же ее из одного дома в другой. Собака была главным, что нас объединяло. Сама эта мысль казалась мне безумной, но я не мог даже подумать о том, чтобы отнести ее обратно, в «Королевский птичник». Я не мог так поступить с Маттиа, поступить так, как поступила моя мама двадцать лет назад.

Собаке точно будет лучше жить в доме Марины. Она сама предложила мне съехать с моей квартиры, упирая на то, что у нее больше места, и что так мне не придется платить за аренду. Это звучало разумно, несмотря на то, что мне не хотелось покидать свой маленький дом.

А еще у меня было ощущение, что передо мной открывалась новая жизнь, более живая и наполненная, терять время с Бенедеттой казалось мне непростительным. Поэтому я и убежал. Почему бы мне просто не сказать, что я никогда ее больше не полюблю, что не могу больше быть с ней, что у меня есть другая, что, может быть, в скором времени я женюсь – нет, это было бы полным абсурдом. Или, может, я инстинктивно понимал, что она попытается отговорить меня и, может, у нее это получится. Она разрушит мою новую игру, когда я в кои-то веки собирался наконец что-то сделать вместо того, чтобы прозябать в удивительно удобной лени.

18

Мне было нелегко снимать со стены маленькой квартирки репродукцию «Герники».[44]44
  «Герника» – знаменитая трагическая картина Пабло Пикассо, написанная под впечатлением от событий Гражданской войны в Испании 30-х годов.


[Закрыть] Я купил эту картинку в музее Прадо в Мадриде во время недавнего путешествия с Марко. Последнее, что осталось от холостяцкой жизни. Картинку можно было вставить в рамку, ну, я и вставил.

Можно ли показать развитие человеческой личности через его отношение к изобразительному искусству? Когда я был маленьким, я вешал картинки с героем комиксов Линусом, сделанные из соединенных линиями точек. В моей «конуре в центре» картинки висели в рамке. Очень скромные, они не представляли никакой ценности. Обычные репродукции, какие продают во всех музеях. Сувениры для суетливых и поверхностных туристов.

Ну, сделал я это, и что теперь? Я заберу из родительского дома настоящие картины, которые мне периодически дарила моя одинокая тетя со стороны отца, семидесятилетняя старая дева. Картины, которых я не понимаю. Слишком реалистичные. Я хотел бы картину Карлы Аккарди,[45]45
  Карла Аккарди – очень известная современная итальянская художница.


[Закрыть] но еще не знал, какую. Может быть, я хотел бы что-то концептуальное, как у моей подруги Иды, очень богатой женщины, занимающейся меценатством.

Я и мои фальшивые, но обрамленные картины. А с Мариной – современные художники, концептуальное искусство, инсталляции. Как я понимаю сейчас, у нее тоже все картины были ненастоящими. «Резня на площади Тяньаньмэнь», при этом на плакате вместо «е» написано «а», плакат с Че Геварой. Скажешь, что это я меняюсь? Что, став взрослым и переехав на новое место, я повешу там новую картину? Картину для моей взрослой жизни?

Сняв со стены «Гернику», я потерял душевное равновесие. Я решил, что сам все вывезу. Думал, что будет мало вещей. Оказалось, что вещей много. Что-то отвезу родителям. За город. Оттащу в мансарду. Может быть, у меня было внутреннее ощущение, что Марине все эти вещи не понравятся, они недостаточно минималистически шикарные. Я понимал это, но не мог принять. Впитывал минималистические идеи, и в конце концов убедил себя – уверился – в том, что лучше этого стиля ничего и быть не может.

Я приспособился. Воспринял стиль как ступень личностного роста! И потом, ее дом и так уже полностью обставлен. А у меня были только личные вещи. Никакой мебели. Ничего моего. И все равно, мне казалось, что это мой дом. Я никогда не чувствовал себя лучше, чем там. И теперь я покидал его. С мыслью, что все будет еще лучше.

Как я мог так думать, покидая «конуру в центре» за пьяцца Навона, чтобы уехать в переулок виа Номентана? Может, я думал, что жить с Мариной будет лучше, чем одному. Если бы Марта… Но и с ней было покончено. Она смотрела на меня, как будто это я все время отказывался от нее. Она вечно советовала мне найти другую, потому что с другой я буду счастливее. Очень деликатный и уничижительный способ сообщить мне, что я ей не нужен.

Сейчас я ушел от нее, так она закатывает мне истерику у дверей своего кабинета, потом извиняется. Она видела нас вместе с Мариной на празднике во французском посольстве. Пьяцца Фарнезе, 14 июля. Эксклюзивное зрелище. Но для кого? Для уличных торговцев фруктами. А вообще-то ничего особенного. Ну, мы здесь толчемся, довольные. Конечно, настоящие VIP не появились. Для них, министров и депутатов, особый ужин вечером в апартаментах посла. Это нормально.

А пока что мы стоим здесь втроем – я, Марина и… Марта. Я ее не заметил. Она решила, что я просто не хочу ее замечать. Когда она встала за моей спиной, один из моих коллег скривился. Только потом я понял, что он хотел мне показать: он был одним из немногих, кто знал, что на самом деле было между мной и Мартой. Он знал об этом и потому пытался меня предупредить. А скривился он потому, что Марта пришла под ручку с замминистра, с которым недавно начала работать. Она упивалась своей властью. По отношению к нам она заняла более высокое положении, и эта была полная победа. Она, как ей казалось, выиграла. Наконец, она была вхожа в такие сферы, о которых ее отец и мать не могли даже мечтать. А замминистра, пожилой, бодрый, сухопарый коммунист, бонвиван, как любой настоящий коммунист, не пропускал ни одной молодой юбки. Профессиональным взглядом он оценил достоинства Марты. Поворот в ее жизни. Я немного завидовал ей, и она знала об этом. Завидовал не только я.

Марина ничего не заметила. Заметь она – глаз бы не сводила с Марты. Она сказала бы, что от нее мужчины не убегают, и что я – лучший на свете. И тут бы Марина проиграла. Марта даже не заметила бы ее взгляд и ее поведение.

Но Марта заметила Марину в ее оранжевом платье из индийского шелка. Она сказала мне об этом на следующий день. Она хотела, чтобы я подтвердил, что завел себе другую. Другую по отношению к кому? – так и подмывало меня спросить. Казалось, что-то в ней сломалось. Я сказал: да. Сейчас я понимаю, что это один из тех немногих случаев, когда я не пускался на уловки с женщинами, а говорил все, как есть.

Сначала она улыбалась, давая мне понять, что знает об этом, а кроме того, знает, что это не продлится долго. В общем, она всегда так себя вела: пожалуйста, крути романы с другими, так мы сравняем счет, а я приду в себя от пяти лет совместной жизни. А потом мы поговорим, и кто знает? Может, ты и есть мужчина моей жизни. Иногда мне казалось, что так и есть. А как же независимые переменные? Мы выпали из этого уравнения. Глупо, не правда ли?

Но пока я рассказывал Марте, что нашел женщину, с которой мне, правда, хорошо, ее настроение быстро изменилось. Ни с того ни с сего, со слезами на глазах, она сказала, что теперь ей, наверное, придется стать любовницей какого-нибудь старика: она всегда знала, что кончит именно так. Самоуничижение? Я сразу и не понял. Я не подумал, что она намекает на резвого коммуниста. Познакомились в самолете: она протянула ему папку с документами, а он положил ей руку на колено.

Она успокаивает меня: У меня все хорошо. Да это и неважно. Пусть у тебя все будет хорошо.

Мы тихо беседовали в коридоре, устланном красным ковром, чтобы не побеспокоить наших «мыслителей» – чиновников в своих кабинетах. Если бы я ее обнял в тот момент… Но это было невозможно. А потом она ушла.

Пока я сворачивал свою «конуру в центре», я вспоминал о времени, когда мы были вместе с Мартой. Ночи, проведенные вместе. Редкие, но важные. Утренний завтрак в баре внизу, а потом – бегом в офис. Моя идеальная модель. Отклонено. Я не могу думать об этом. Методично как робот пакую вещи.

На улице невыносимая жара, и из ресторана на первом этаже воняет. Когда я снял эту квартиру у своего коллеги, не воняло. Коллега оказался деликатным и не стал задавать вопросы о том, почему я, не предупредив его, съезжаю. Не стал усложнять мне жизнь.

Я не понимал, что очередная глава моей жизни заканчивалась. Я мог бы остаться и запереть дверь изнутри, вместо того, чтобы уйти, оставив ключи в почтовом ящике для следующего жильца. Я мог бы распаковать вещи, снова повесить «Гернику» и начать все сначала. Пожалуй, даже с Мариной. Я мог бы не заканчивать – в такой спешке – эту часть своей холостяцкой жизни. Не брать на себя обязательств. Оставить себе право выбора. Без ясной цели.

Нет, наоборот. Настойчивый императив, посылающий импульсы из коры моего мозга, продолжал заставлять меня двигаться вперед. Может, он говорил мне, что я все-таки должен создавать?