Текст книги "Марьяж"

14

Не знаю, почему в то время мы были очарованы именем Маттиа – так звали ребенка друзей Марины. Я никак не мог припомнить лицо малыша Марко и Ирене, я помнил только, что, когда мы несколько дней назад ужинали у них, он весь вечер хныкал. Но на нас обоих «Маттиа» произвел впечатление. Может, потому, что Марко и Ирене были семейной парой, больше всех питавшей фантазию Марины. А, может, потому, что Марко был сыном бывшего главреда Corrierre della Sera, с которым она познакомилась в Милане и который сейчас работал в Риме.

– Естественно, он работает журналистом… для одной из крупнейших деловых газет, занимающихся финансами… естественно, это еще один из моих сумасшедших друзей… – рассказывала мне о нем Марина со смесью зависти и восхищения. – Естественно, Ирене богата, до этого она жила в Милане и не хотела этого ребенка, потому что она не хотела быть просто женой сына Пьетро Мириани. Понимаешь, Андреа, Ирене хочет работать. Она работала продюсером на телевидении, теперь ее карьера остановилась. По ее словам, для того, чтобы снова завоевать оставленные позиции, ей понадобится лет десять, не меньше. Вообще-то я ее понимаю, хотя, если честно, я думаю, то, что она породнилась с одной из самых влиятельных миланских семей, играет не последнюю роль. Хотя она тоже богата, все-таки она не из Милана, а из области… Брак с Марко открыл перед ней многие двери…[40]40
  Милан и вообще север Италии более богатая, более развитая в экономическом и финансовом отношении часть страны. Поэтому жить, работать, иметь отношения с «северянами» всегда престижно.


[Закрыть]

Марина рассказывала мне об их скромной свадьбе – в то время ей почему-то особенно нравилось это словечко.

Представляешь, в мэрии никого не было, а они оделись так, будто приехали на мопеде. А вечером устроили потрясающий праздник в дорогущем ресторане. Как будто это была обыкновенная вечеринка. В приглашениях написали номер банковского счета – вместо подарков, объяснив, что это упростит жизнь всем гостям, а они отправятся в лучшее путешествие в своей жизни. Клево, правда?

Должен признать – и мне тяжко мое признание, потому что теперь на многое я смотрю иначе, – тогда я был согласен с Мариной. Возможно, виной тому был стоящая тогда перед моими глазами модель мелкобуржуазного счастья. Бесконечные свадьбы, на которых мне пришлось побывать: стоишь, как дурак, не знаешь, куда деваться, как будто попал на деревенский праздник, от всего этого и правда начинаешь ненавидеть кульминационный момент семейной жизни – день, который реклама свадебных салонов называет самым прекрасным днем в вашей жизни.

Постепенно начинаешь осознавать, что ты просто не создан для таких свадеб с бантиками и цветочками. Выставить себя на всеобщее обозрение, показать, что твоя семья не какие-то оборванцы, а при драгоценностях, одеты шикарно, крутые машины, торжественные речи. Так неловко, так стыдно – когда говоришь об этом, и то заливаешься краской. В этом мы с Мариной придерживались единого мнения: мы оба этого не выносили!

Сейчас я думаю, что такое поведение было связано с неуверенностью в себе, со страхом увидеть себя со стороны, увидеть себя таким, каким раньше не видел. И вообще свадьба, если устраивать ее по всем правилам, это проявление смелости, желания заявить всему миру (вернее, твоему миру, пусть маленькому, но твоему): я беру свою жизнь в свои руки и хочу прожить ее с этим человеком. Тогда мы с Мариной не понимали этой стороны брака, наш взгляд был весьма и весьма поверхностным, нас интересовала в первую очередь эстетическая сторона. Поэтому любое отклонение от стандарта, претендующее на оригинальность, например, указать в свадебном приглашении номер банковского счета, сопроводив его остроумной фразой (что уже само по себе до крайности неприлично) – поражало наше воображение и, надо признать, еще больше раздувало наше и без того чрезмерное эго.

Именно так, ведь признавая оригинальность их решения, мы как бы присваивали его, признавали своим и чувствовали себя абсолютно правыми. Как же здорово было говорить об этом! Мы и говорили. Поэтому и я не удержался и сказал, что Марко и Ирене поступили просто клево. Не важно, что почти сразу их жизнь превратилась в кошмар, что Марко через месяц после свадьбы снова начал колоться, а Ирене этого не замечала, точнее, не хотела замечать. Зато свадьба у них была клевая, и все миланские гости радостно перевели оброк на счет, указанный в приглашении, чтобы явиться в непритязательный этнический ресторанчик на празднование свадьбы. Причем, половине из гостей было под семьдесят и они понятия не имели о том, что такое этнический ресторан. Это понятно: сынок бывшего главреда Corriere della Sera не может не вызывать интерес, к тому же, говорят, что его отец снова в седле.

А теперь давайте посмотрим, на ком он женился? Кто этот ангел, спасший парня, у которого с пятнадцати лет одни проблемы? Может, он и правда теперь избавится от призрака отца – большого человека, и матери – светской дамы, пытающейся превратить Милан в Париж. Жаль, что Ирене сошлась с Марко после того, как ее жених, он же лучший друг Марко, разбился на машине, потому что перебрал наркоты. Марко знал: Ирене всякое повидала, она сильная, она всегда выкарабкается. Такую не обманешь. Только вот когда она забеременела, стала нервной. Гормоны сделали свое дело – Ирене стала обычной женщиной. Зато у Марко гормоны как спали, так и спят: наслушался он историй про отцовство, принял их к сведению, предпринял попытку, сделал над собой усилие, но если сильно давить – взорвется. Ирене нужно то одно, то другое, а его будто бы и нет больше, ну, он и стал защищаться, как мог. Решил отвоевать прежнюю независимость, то есть опять начать колоться. Вкатишь дозу – и ни о чем думать не надо. Ну, в общем, его понять можно. Кому не захочется вкатить себе в вену веселящий газ – вкатил и все, сидишь и кайфуешь. Чего проще? Кто откажется? А если это еще поможет избавиться от «тени отца Гамлета», от важного бородатого папаши, от его огромной фигуры – смотришь на небо, а он закрывает облака. Перекрывает кислород. Преследует тебя всю жизнь. Как от него спастись? Что еще придумать? Только одно – отключиться и все. Это же дураку понятно! Ты думаешь, Марко не знает или не понимает, почему он получил такую хорошую работу? Это снова он, всемогущий папаша, добыл для него это место. А ты его не поблагодаришь? Еще как поблагодаришь, и этим признаешь его власть над собой. Ну, ладно, поблагодарить не трудно. Можно и поблагодарить. Съезди к нему, покажись ему в хорошей форме, потом прикинься больным. Ну да, можешь бросить ему вызов, а что толку? Тебе на самого себя не наплевать?

Я бы никогда не столкнулся с Марко, если бы в один из его худших вечеров Ирене не пригласила нас посмотреть их новую квартиру, а Марина не дорожила бы общением с Марко, который в ее воображаемом кругу друзей и знакомых стоял на первом месте.

Да, она была искренне им восхищена. Восхищена, но не влюблена. Нет, это не ее тип, слишком уж он fané.[41]41
  Fané (франц.) – увядший, поблекший, здесь: выцветший.


[Закрыть] Слишком увядший физически и эстетически – она сказала это по-французски, не знаю, где она подхватила это слово, потому что она ненавидела язык, на котором говорили соотечественники Пруста, да и их самих в придачу. Ах, они такие националисты и империалисты!

Нас ждали к полдесятого на ужин в новой квартире Марко и Ирене в районе Монти – подарке папы, кто бы сомневался. Мы приехали, а Марко нет. Ирене была совершенно не в себе, потому что в издательстве сказали, что Марко ушел около восьми. А сейчас было пол-одиннадцатого, и он не отвечал на звонки по мобильному. Маттиа плакал.

Марина веселилась. Я бы даже сказал, ликовала. Перед ее глазами разыгрывалась одна из драм с участием Марко, о которых она много слышала. Кроме того, ей представлялась возможность блестяще сыграть свою роль, убедив Ирене в своих дружеских чувствах, потому что Ирене не выказывала Марине особого дружеского расположения, несмотря на все Маринины старанья.

Начинается обзвон: больницы, полиция, карабинеры – обзванивают всех, кроме всесильного папаши, чтобы он не волновался. Тут звонит домофон. В дверях Марко, вид у него жалкий. Марина с ужасом наблюдает картину психического и физического расстройства (последнее, позднее признается она мне, пространно комментируя этот вечер, пугает ее больше всего на свете, она боится, что она и ее близкие могут заболеть). Глаза его вытаращены, смотрят куда-то в глубину комнаты из-под стекол очков, мутных от пота, белая рубашка порвана, брюки грязные, молния на брюках наполовину расстегнута.

Ирене не теряется, будто зрителей, то есть нас двоих, и в помине нет. Своим спокойным, бесцветным, усталым голосом она сообщает, что обзвонила все больницы, полицию и карабинеров. «Отцу звонила?» – бормочет он. И когда Ирене отвечает «нет», он поворачивается к нам спиной и уходит, напоследок пытаясь улыбнуться, почти с издевкой, нам, особенно Марине. Казалось, эта улыбка выражает удовлетворение своим бесстыдством и полной свободой: ему плевать на нас, но больше всего на Ирене и на ребенка.

Но Марина не выглядела задетой. Она смотрит на Марко и с трудом скрывает мелочное, но понятное удовольствие от вида человека, который стоит намного выше на социальной лестнице, и который сам себя погубил. Я бы сказал, что она даже довольна. Сейчас она начнет пичкать Ирене советами, предлагать свою помощь, «если что-то понадобится», но тут я инстинктивно произношу безапелляционное «пошли». Ни Марина, ни погруженная в свои мысли Ирене даже не пытаются возражать.

Мы покидаем сцену семейной трагедии, тем не менее ничто не мешает нам назвать нашу собаку Маттиа. Я не уверен, сделали ли мы это из презрения к Марко и Ирене или потому, что хотели дать собаке какое-нибудь шикарное имя, а не прозвище, как у героев комиксов. А может, мы решили последовать примеру Алессандры Аччай и относиться к нашей собаке, как к человеку. Или, может, потому, что это короткое и не слишком затасканное в Риме имя. Так или иначе, нам обоим нравится имя нашей собачки, которая в первый раз в своей жизни сидит одна, запертая на Марининой кухне.

Не могу объяснить, почему я так привязался к этому существу всего за несколько дней. Наверное, потому, что вечером в тот же день, когда я купил его, он уселся ко мне на руки и никак не хотел слезать, даже в ресторане. Из-за него я выглядел смешным, но тогда меня это абсолютно не задевало. Его внимательный взгляд, следящий за малейшим моим движением, был для меня так важен, что меньше всего на свете я хотел его огорчить. Марину же, казалось, охватила необычайная нежность. Впрочем, свою роль сыграло и то, что ей нравилось, что все на нее смотрят, все с удивлением глядят на маленькую собачью мордочку, торчащую из ее сумки, естественно, от Prada.

15

Это был день свадьбы ее друзей. Свадьбы по-настоящему «комильфо». Церковь в стиле римского барокко. Прием на вилле на Аппиа Антика. Расписание дня: свадьба в 18:00, прием в 20:00. В перерыве молодожены едва успеют сфотографироваться для альбома. Ну да, фотографии. А я здесь причем?

Марина была во всеоружии. А я, если честно, даже не был знаком с молодоженами. Мне было неинтересно. Она рассказывала мне о них. Еще одна пара друзей из ее прошлого. К ее миланской жизни не имеют никакого отношения. К нынешней тоже. Со сферой ее профессиональных интересов не связаны. Если у нее еще остались профессиональные интересы. Зато они – значимые фигуры из ее римского прошлого, тоже в стиле барокко, которое неизменно возвращается, как будто другая ее жизнь была лишь временной, а сейчас, когда Марина со мной, она наконец-то может вернуться в буржуазные круги, о которых всегда мечтала. Я тоже стремился к этому. Абсурдно? Возможно. Всегда пытаешься получить то, чего у тебя никогда не было. У нас с ней была одна цель. Не слишком достойная? Так хуже? Наверное, но разве это важно?

На свадьбе были Алессандра Аччай и Паоло, Валерия (как же без нее?) и Джанпаоло и еще кучка знакомых мне лиц. Светский Рим, приличное общество. Разве можно их не пригласить? Разве можно сделать вид, что они не существуют? Они – лицо целого города, целого социального класса. Они не враги, просто они выше тебя, так как с комфортом занимают жизненное пространство, которое им не пришлось завоевывать тяжким трудом. Находиться среди них очень уютно. Бессмысленно проводишь с ними свое время – и успокаиваешься. Это как наркотик. Это именно то, что мне нужно.

Самый важный в жизни день для этих двоих – Джорджо и Гайи.[42]42
  Giorgio и Gaia.


[Закрыть] Назовем их так. Две скрещенные «G» – как Gucci, как гордыня, как гурманство, как галлюцинация. Они были счастливы, их родственники были счастливы. Неважно, кем они были.

Прекрасный римский закат. Представьте себе римский Форум на закате. Так, каким видишь его из отеля «Форум» (оригинальное название, не правда ли?). Ну вот, мы были там. Решили выпендриться и приехали на моем красном мопеде. На этот раз даже на подарок не пришлось тратиться. Обо всем подумали Марина и ее друзья. Мы опоздали, но нас простили. Нам можно. Все всё понимают. Марина всем рассказала, что мы по уши влюблены друг в друга. А как понять – очень ты влюблен или не очень? Мы – очень.

Мы забрались на холм между Форумом и Колизеем. Совершенно волшебное место, красота города ощущается здесь почти физически, она берет свое начало в вечном и непреходящем.

Я сидел на заднем сиденье забитой до отказа машины, которая везла нас туда, куда нельзя было проехать на мопеде. Между мной и Мариной сидела Валерия. Втиснулась посередине.

Это место для меня особенное. Двадцать два года я не заходил в здешнюю церковь, и даже не сразу это осознал. Я не сразу понял. Я не сразу вспомнил то, что было двадцать два года назад. Точнее, двадцать один год и восемь месяцев. Это было двадцать два года назад, 6 октября. А сейчас июнь. В тот день моя тетя выходила замуж. Впервые в жизни я захотел умереть. Мне было девять лет.

Моя тетя, сестра моей матери, одна из трех сообщниц, стоявших со мной перед витриной зоомагазина на проспекте Реджина Маргерита. Тетя Барбара, у которой, к несчастью, была фамилия Барберини. Это родители-оригиналы, которые решили создать – Барбара Барберини – эдакий языковой каламбур. На самом деле лучше уж так, а то могли назвать Пьерой в честь брата моей бабушки, который покончил с собой. Да, это было бы гораздо хуже. Хотя день ее свадьбы был только первым шагом к прекращению ее существования, к ее самоубийству. Мне было девять лет, а она была до невозможности красива в своем девственно белом платье, несмотря на то, что была беременна моим первым кузеном.

Тетушка Барбара, двадцать лет разницы с которой не мешали нашим играм, доверию и взаимопониманию. Даже когда она была влюблена в иранского офицера, расквартированного в Риме. Я звал его дядя Реза, что до крайности бесило мать и нервировало бабушку. Не говоря уже о дедушке, который говорил, что не потерпит араба в своем доме. Барбара твердила, что Реза очень воспитанный и заботливый. Этого ей было достаточно. Из-за врожденного желания быть всегда в центре внимания я рассказывал тете Барбаре о бабушкиных и маминых интригах против бракосочетания с арабом, о том, что показное понимание моей мамы было лишь лицемерием, зато в разговорах с бабушкой она открыто выражала свои мысли, называя этот брак полнейшим бредом. Представь себе будущее твоих детей от этого мужчины. Если вы разойдетесь, дети останутся с ним. В Иране так принято.

А Барбара не хотела ничего слышать, она говорила, что влюблена. Отношения Резы и Барбары были основной темой разговоров между моими родителями. Это были времена, когда в Иране намечалась революция. Мой отец бывал там по работе. Он рассказывал, что это Барбаре надо съездить в Иран, тогда бы она поняла, что такое брак с Резой. Я рассказал об этом Барбаре. Через три дня бабушка в отчаянии позвонила матери и сообщила, что Барбара исчезла. Взяла и улетела в Тегеран. Она хотела быть с Резой, который три недели назад уехал из иранского посольства в Риме, его отозвали на родину. За прошедшие три недели Барбара познакомилась с Эмануэле. Она ничего не скрывала от него о своих отношениях с Резой, она говорила, что ни в чем не уверена и должна ехать, а он, проглотив ее отказ (и это в 1975 году!), ответил, что будет ждать, не взирая ни на что, потому что влюблен в нее.

Тр и дня после возращения она пролежала на диване у бабушки, ничего не рассказывая и не объясняя, что просто очень устала. Она не хотела ни с кем говорить, ничего не рассказывала о Резе. Через неделю она приводит в дом Эмануэле. Знакомит его с нами. Они едут в отпуск.

Вернулась она беременной, но никому ничего не сказала. Свадьбу сыграли не сразу. Она подождала пару месяцев, чтобы представить все так, будто бы это обычная свадьба. И все это происходило в этой же церкви, где сегодня были Джорджо и Гайа.

Не желаю двум скрещенным «G» жить в таком же браке, как у тети Барбары. Не было у них счастья. Эмануэле только хотел застолбить свободное пространство и самоутвердиться. Я не желаю Гайе вставать на путь, который прошла Барбара, путь приведет ее к депрессии. Слезы, психотропные препараты и больницы. Попытка покончить со всем этим. Ее спасли дети. Мысль о том, что у нее есть дети и мысль о ее палаче, Эмануэле.

Он ничего не понимал. А она, его жертва, вдруг все стала понимать. Это была война. Я никому такого не пожелаю, особенно этим двоим. Счастливым. Веселым. Довольным. Полным надежд. Церемония нас с Мариной не интересовала. Весь этот бред, который нес священник, хорошо знавший молодоженов, казался нам бессмысленным, мы не слушали. Смех разбирал. Объединяло ли это нас? Нет, мы были очень далеки друг от друга.

Может, именно в день свадьбы Барбары и Эмануэле я уже все предчувствовал. Что для нее это будет непросто. Мне кажется, тот день стал началом всех ее страданий. Поэтому я был рядом с ней. А может, мне просто казалось абсурдным, что я, любимый и единственный племянник, – лучший друг, воображаемый младший брат, – не был в центре происходящего.

Помню, тем утром у меня внутри было ощущение холода и пустоты. Я рано встал, пошел с матерью к Рози и Альберто, парикмахерам для особо важных событий на виа дель Тритоне. Красавица мама. Загорелый папа. А я сидел в углу. Они не обращали на меня внимания. Я был в изоляции. Я больше не был любимым ребенком. Впервые в жизни я понял, что больше не считаюсь главным ребенком в семье. Это был не мой день. Церковь. Барбара, которая приехала на белом «Ягуаре». Сейчас таких уже нет. Сейчас все стали минималистами: две перекрещенные «G» ехали в скромном черном мерседесе, почти что в такси. А мы с Мариной и вовсе на мопеде. А тогда… Волнение от церемонии. Сердитое детское лицо Барбары. Терпеливые глаза Эмануэле, который наконец-то выглядел довольными. Кто знает, может, она не вышла бы за него, если бы не забеременела? Мне он не нравится, но я не подаю виду. Я был очень расстроен из-за этой свадьбы. Я помню, как в последующие дни не мог называть его «дядя Эмануэле», и если мне нужно было спросить у мамы, как у них дела, я просто называл их «новобрачными». Это была ирония. Но никто не слышал иронии в моем вопросе. То ли они были невнимательны, то ли я был слишком нетерпимым.

Я помню, как нас фотографировали. Ужасный момент. Мне казалось, что я в любой момент могу вернуться к Барбаре, и она будет рада видеть меня. Но нет. Фотограф. Заставляет их стать в позу. Я вижу гордость в глазах Эмануэле. Отмечаю, что я его раздражаю, потому что хожу за ними, думая, что они меня не видят. Отстраненное лицо Барбары и восхищение, которое невеста – в белом – вызывает среди приглашенных. Она растеряна, но в конце концов замечает меня. В этот момент наши глаза встречаются. Она понимает, что я хожу за ней, как хвостик. Она просит меня подойти ближе, но сама не сдвигается с места. Мне все равно. Я иду к ней. Меня останавливает фотограф с недовольной физиономией, на которой написано все, что он думает по поводу моего присутствия и того, что я мешаю фотографировать. Он делает знак, чтобы я не приближался. Мы снова переглядываемся с Барбарой, она как будто бы извиняется, но не понимает – у нее нет времени понять.

Я чувствую, как меня переполняет гнев. Я хотел бы исчезнуть. До этого момента мне казалось, что меня никто не замечает. Меня словно несет темный поток. Я не отвожу глаз от фотографа, который отталкивает меня. Меня никогда еще не отталкивали. Мама никому бы этого не разрешила. Так я сталкиваюсь с реальностью. Ощущение, что никто меня не любит. Фотограф занят своей суетой. Внезапно мне становится себя жалко. Кажется, что никому нет до меня дела. Даже моим родителям, которые стоят, забыв обо мне, и болтают. Все такие невнимательные. Барбара изображает радость. А что ей остается делать?

Я один. Светит чудесное солнце, а за сквером, где они фотографируются, стена. Под ней обрыв метров пять-шесть. Вид на Колизей. Я думаю о том, чтобы спрыгнуть. Это как дуновение ветра, как молния. Длинная цепь самоубийств в семье моей бабушки. Страх не оказаться тем, кем ты хочешь быть. Тяжесть. Страх сделать больно тем, кого любишь. Все это мелькает в моей голове. Пора уходить. Пора ехать на торжественный прием. Я бы все равно этого не сделал. Я слишком любопытный. Но желание было сильное. Потом Барбара успокоилась и обратила на меня внимание. Ее мудрое лицо, на котором написано будущее. Лицо беременной женщины.

Все это проносится у меня в голове, пока священник, который хорошо знает две перекрещенные «G», снова взывает к родным и близким, потому что мы все должны объединиться и быть с ними рядом, поддержать их союз. Растроганные родители. Напряжение спадает. Милые друзья. Мы были там чужими. Я смотрю на всех. Многие смотрели на нас с Мариной, гадали, кто мы такие. Она казалась веселой, счастливой и беззаботной. Я постоянно смотрел на ее губы. Губы, которые она считает тонкими, а я – полными, потому что они полные. Я вспоминаю прошлую ночь. Вспоминаю ее соблазняющий взгляд, ее кожу. Теперь она вся внимание. Возможно, она верит тому, что слышит, но я этого не понимаю. Я думаю, что она, как и я, критически относится к таким свадьбам, потому что они банальны и далеки от нашего минимализма. От нашего чувства прекрасного. Римлянки, строящие из себя элегантных миланских синьор. В Милане их бы засмеяли. Кошмарная традиция. Таких бы не показали по телевизору. Не сфотографировали бы для глянцевого журнала. А нам хочется глянца. Настоящего глянца. Мы хотим именно этого. Жить, как на страницах дорогих глянцевых журналов. Весь этот спектакль со свадьбой был нужен только затем, чтобы мы понимали, что мы не такие, как они, и что мы никогда бы так не сделали. И успокаивали себя этим.

Тут священник закончил. Теперь они муж и жена, мы едем на машине на Аппиа Антика. Закат радовал своей красотой, Марина тоже была прекрасна. Ее летящие одежды. Множество слоев ткани, длинные волосы, идеальный макияж и босоножки. Босоножки, опутывающие своими ремешками ее лодыжки и икры, черными, тонкими ремешками, как ремни, которыми я привязывал ее к постели, чтобы трахать ее как животное. Я двигаюсь быстро и часто, она содрогается от удовольствия, кончает со стоном: о боже, Андреа, как горячо. Ее возбуждающие каблуки. На секунду мне захотелось облизать ее ноги и подняться выше, уткнуться лицом в ее мягкие крепкие груди. Мы были на вилле. Через несколько лет я увидел эту виллу в фильме «Последний поцелуй».[43]43
  «Последний поцелуй» – фильм Габриэля Мучино, снятый в 2001 г.


[Закрыть] Это была специальная свадебная вилла, красивая, как пятизвездочный отель. Как будто сел в самолет, где один бизнес-класс.

Здесь все и произошло. Моя неожиданная, ненужная фраза, неожиданная и для нее, хотя она о большем и не мечтала. Но почему все это случилось именно там? Бассейн, размышления о вилле миллиардеров, о том, во сколько обойдется такой прием. Гости перешептываются между собой. Джанпаоло, хвастающийся знакомством с владельцем виллы. Это аристократическая вилла, настоящих римских аристократов, поспешил добавить он. Марина, непонятно зачем, начинает рассуждать, что лучше жить в центре, чем на вилле. Я горожанка, – сказала она, а я припомнил Обреченного Томаса Бернхарда, но она не знала, кто это такой.

Все это мне было неважно, я смотрел на нее с вожделением. Я ее хотел. Смотрел на ее каблуки и представлял ее голой, на бортике бассейна, в одних босоножках. О другом я не думал, ну, может еще о prosecco и о музыке.

Перекрещенные «G» начали свое триумфальное появление. Марина отметила, что были только аплодисменты и никаких криков радости: Дорогу молодым! Этого она бы не перенесла. Мне по-прежнему наплевать, зеленая лужайка и бассейн очень даже ничего. Просто совершенство. Попиваю prosecco. Ужин был очень скучным. Разговоры, которые и вспоминать-то не хочется. Марина захмелела, я тоже был почти пьян. Но я не терял контроля. Я думал о Марте и теперь видел, как глупо было отдать ей целую зиму, переводил взгляд на Марину и думал, что она делает меня счастливой, что я готов трахать ее с утра до вечера.

Потом всем надоело сидеть за столом. Это было похоже на свадебный обед Барбары и Эмануэле. Все было слишком формально. Но на вилле было еще кое-что. Была музыка. Можно было танцевать, мне казалось, что это лучшее, к чему можно перейти от бессмысленных разговоров с нашими соседями по столу Валерией и Джанпаоло.

Марина делала все, что я ей говорил. Ей нравилось, что я слегка пьян. Наверное, ей казалось, что она может переступить дозволенные рамки. Мы танцевали. Она снимает босоножки – как прозаично, ноги болят. Из-за того, что у меня в крови немало алкоголя, это кажется мне невероятно сексуальным. Играла медленная песня «Убей меня нежно», и для нас с Мариной название уже не было простым совпадением. Ее груди упираются в меня, она извивается и трется о мой член. Я смотрю наверх, мне хорошо. В моей голове одни свадьбы. Я думал о том, что она создана быть моей женщиной. В этот момент я думал, что делаю именно то, чего хочу. У меня в руке был стакан. Когда я прижал ее к себе, одна капля виски упала на ее голое плечо. Извиняясь, я слизал ее языком. Она возбудилась. И вдруг я спросил ее: Выйдешь за меня? На секунду мне показалось, что у нее остановилось сердце. На секунду бесстыжий взгляд возбужденной женщины превратился во взгляд маленькой девочки, неожиданно получившей подарок. Ее зрачки расширились. На секунду мелькнуло, что, возможно, это из-за контактных линз. Ее рука на моей голове. Ее голова наклонена вправо, волосы упали на лицо. Она поднимает голову и говорит мне: Да, я люблю тебя больше жизни. Я не остановился, ее поведение льстило моей гордости. Я чувствовал себя мужчиной, который осчастливил свою женщину, и мне нравилось это ощущение. Это было чувство полного удовлетворения. Я объяснил, что у меня никогда не будет свадьбы, как у перекрещенных «G». И что я уверен, что ей она тоже не нужна. Я ошибался. Но в тот момент не понимал этого. Она продолжала восхищенно смотреть на меня. Я сказал, что всегда хотел бы, чтобы моя свадьба была на острове, на берегу моря. Без такого количества гостей. Можно взять собаку и зайти в воду. Без непонятных родственников. Может, даже наедине с моей женщиной, потому что это касается только двоих. Она согласилась, добавив, что суета вокруг свадьбы никогда не была понятна ей и что она ни за что не хотела бы в этом участвовать.

Мы что, поняли, что мы родственные души? Ее согласие на мое внезапное предложение, которое удовлетворило ее хорошо скрытое желание выйти замуж. В какой момент Барбара решила выйти замуж за Эмануэле? Что должно сработать в мозгу, чтобы это пришло в голову? Почему я вообще начал думать о браке? И как это произошло со скрещенными «G»?

Марина была счастлива. Она смотрела вокруг, будто бы стоя на высоком и недостижимом пьедестале, хотя, когда она без каблуков, заметно, что роста она среднего.