Текст книги "Брокен-Харбор"

– Да, вы старались как могли, и у вас отлично получалось. По-моему, я вообще ни разу не беспокоилась за маму. Я, конечно, знала, что иногда она болеет или грустит, но понятия не имела, что это очень серьезно. И я не из-за этого такая. Ты вечно пытаешься меня организовать, аккуратненько подшить в соответствующую папку, – а я, черт побери, не одно из твоих дел.

– Я не пытаюсь тебя организовать. – Мой голос звучал пугающе спокойно, словно его искусственно генерировал какой-то далекий синтезатор.

В памяти, будто раскаленные хлопья пепла, закружились обрывки воспоминаний: четырехлетняя Дина в ванне орет как резаная, цепляясь за маму, потому что бутылка шампуня на нее зашипела, – я тогда подумал, что она просто пытается избежать мытья головы. Дина между мною и Джери на заднем сиденье машины сражается с ремнем безопасности и с жутким мычанием грызет пальцы до крови и багровых синяков – даже и не помню почему.

– Я всего лишь говорю – разумеется, это из-за мамы. А из-за чего еще? Клянусь, тебя никогда не ругали, не били, не морили голодом – даже по попе, по-моему, ни разу не шлепнули. Мы все тебя любили. Если все это не из-за мамы, тогда из-за чего?

– Нет никакой причины. Вот это я и имела в виду под словом “организовать” – я сумасшедшая не из-за чего-то. Я просто такая.

Голос у нее был ясный, ровный и прозаичный, и она в упор смотрела на меня с выражением, похожим на сочувствие. Я сказал себе, что связь Дины с реальностью в лучшем случае хрупкая и что если бы она понимала причины своего безумия, то не была бы безумной.

– Я знаю, ты не хочешь так думать, – сказала она.

Мне показалось, что моя грудь – наполняющийся гелием воздушный шар, который вот-вот унесет меня в опасную даль. Я невольно ухватился за подлокотник кресла.

– Если ты веришь, что все это происходит с тобой без причины, то как можешь с этим жить?

Дина пожала плечами:

– Просто живу. А ты как живешь, если выдался плохой день?

Потеряв интерес к разговору, она снова развалилась в углу дивана и принялась пить вино.

Я вздохнул:

– Я пытаюсь понять, почему день плох и как его исправить. Фокусируюсь на позитиве.

– Точно. Но если в Брокен-Харборе было так здорово, у тебя куча прекрасных воспоминаний и все такое позитивное, то почему поездки туда выбивают тебя из колеи?

– Я так не говорил.

– Да это и так видно. Тебе не стоит заниматься этим делом.

Старый спор на знакомую тему, упрямый огонек в глазах Дины – сейчас все это казалось мне спасением.

– Дина, это обыкновенное дело об убийстве, я работал над десятками подобных. В нем нет ничего особенного – за исключением места.

– Место-место-место! Ты что, риелтор? Тебе вредно там находиться. В прошлый раз я с одного взгляда на тебя почувствовала, что с тобой что-то не так, от тебя даже пахло странно – чем-то горелым. Посмотри на себя в зеркало – ты выглядишь так, словно кто-то насрал тебе на голову, а потом тебя же поджег. Это дело давит тебе на мозги. Позвони завтра на работу и откажись от него.

В это мгновение я едва ее не послал, и меня самого поразило, как внезапно на язык пришли грубые слова. За всю свою взрослую жизнь я никогда не говорил Дине ничего подобного.

– Дело я не отдам, – сказал я наконец, убедившись в том, что голос не выдаст ни намека на гнев. – Не сомневаюсь, что выгляжу паршиво, но это от переутомления. Если хочешь мне помочь, оставайся у Джери.

– Не могу. Я волнуюсь за тебя. Каждую секунду, когда ты думаешь про то место, я чувствую, что оно портит тебе голову. Поэтому я сюда и вернулась.

Ирония была настолько сокрушительная, что я чуть не взвыл от смеха, однако Дина была настроена смертельно серьезно: выпрямившись и поджав под себя ноги, она готовилась сражаться до победного конца.

– Я в порядке. Спасибо за заботу, но тебе не о чем беспокоиться. Честно.

– Нет, есть о чем. Ты такой же псих, как и я, только лучше это скрываешь.

– Возможно. Мне хотелось бы считать, что я достаточно поработал над собой и теперь уже не псих, но кто знает, может, ты и права. В любом случае я вполне способен разобраться с этим делом.

– Нет. Нихрена подобного. Тебе хочется считать себя сильным, поэтому ты обожаешь, когда я слетаю с катушек, – ведь в такие моменты ты чувствуешь себя мистером Совершенство. Но все это ерунда. Наверняка в плохие дни ты надеешься, что я объявлюсь на пороге и начну нести пургу, – это поднимает тебе самооценку.

Самое ужасное в спорах с Диной то, что ее слова все равно жалят – даже когда знаешь, что она мелет вздор, что с тобой говорят темные, извращенные закоулки ее психики.

– Надеюсь, ты понимаешь, что это не так. Я бы не задумываясь позволил ампутировать себе руку, если бы тебе это помогло.

Она села на пятки и задумалась:

– Правда?

– Угу. Честно.

– О-о-о, – протянула Дина скорее с благодарностью, чем с иронией. Она снова растянулась на диване и закинула ноги на подлокотник, наблюдая за мной. – Мне плохо, – сказала она. – С тех пор как я прочитала газеты, все снова звучит странно. Я спустила воду у тебя в туалете, и она захлопала, словно попкорн.

– Неудивительно. Вот почему мы должны отвезти тебя обратно к Джери. Если тебе хреново, надо, чтобы кто-то был рядом.

– Я хочу, чтобы рядом был ты. Когда я с Джери, мне хочется взять кирпич и огреть себя по голове. Еще один день с ней, и я это сделаю.

При общении с Диной принимать что-либо за гиперболу – непозволительная роскошь.

– Так найди способ не обращать на нее внимание. Дыши поглубже. Читай книжку. Я одолжу тебе айпод, и ты сможешь полностью от нее отгородиться. Если мой вкус в музыке покажется тебе немодным, можем загрузить что-нибудь другое.

– Мне нельзя пользоваться наушниками – потому что когда я что-то слышу, то не могу понять, в песне эти звуки или у меня в ушах.

Она принялась постукивать пяткой по бортику дивана, отбивая нескончаемый, раздражающий ритм, который вступал в неприятный диссонанс с текучей мелодией Дебюсси.

– Тогда я одолжу тебе хорошую книгу. Выбирай.

– Не нужна мне хорошая книга, не нужен комплект DVD, не нужна уютная чашечка чаю, не нужен сборник судоку. Мне нужен ты.

Я подумал о Ричи, который сидит за столом, грызет ноготь и проверяет орфографию в своей заявке, об отчаянной мольбе о помощи в его голосе; о Дженни на больничной койке, чья жизнь навсегда превратилась в кошмар; о Пэте, выпотрошенном, словно трофейное животное, о том, что он лежит в ячейке у Купера и ждет, чтобы я избавил его от клейма убийцы в глазах миллионов людей; о его детях, слишком маленьких, чтобы понимать, что такое смерть. Во мне снова поднялась волна гнева.

– Знаю. Но другим я сейчас нужен больше.

– Ты хочешь сказать, что дело о Брокен-Харборе важнее твоей семьи. Вот что ты имеешь в виду. И ты даже не понимаешь, что это полный неадекват, да? Ни один нормальный мужик на свете так бы не сказал, никто бы не сказал, если бы только не был одержим какой-то адской дырой, которая накачивает ему в мозг дерьмо. Ты, черт побери, прекрасно знаешь, что если отправишь меня назад к Джери, то я сойду с ума от ее занудства и сбегу, и тогда она будет сходить с ума от беспокойства. Но тебе же наплевать, да? Ты все равно заставишь меня туда вернуться.

– Дина, у меня нет времени на эту хрень. Мне осталось пятьдесят с небольшим часов на то, чтобы предъявить обвинения. Через пятьдесят часов я сделаю все, что ты хочешь: на рассвете заберу тебя от Джери, схожу с тобой в любой музей, но до тех пор – тут ты не ошиблась – ты не центр моей вселенной.

Дина приподнялась на локтях и уставилась на меня во все глаза – прежде она никогда не слышала этих резких нот в моем голосе. От ее ошарашенного лица воздушный шар у меня в груди раздулся еще больше, и на мгновение я с ужасом поймал себя на том, что вот-вот рассмеюсь.

– Скажи мне вот что… – Ее глаза сузились – она готовилась к беспощадному бою. – Тебе никогда не хотелось, чтобы я умерла? Например, когда тебе не до меня – вот как сейчас. Тебе не хочется, чтобы я сдохла? Ты не надеешься, что однажды утром кто-то позвонит тебе и скажет: “Мне очень жаль, сэр, но вашу сестру только что раздавил поезд”?

– Разумеется, я не хочу твоей смерти. Я надеюсь, что ты позвонишь мне утром и скажешь: “Знаешь что, Мик? Ты был прав. Джери действительно не представляет собой одну из пыток, запрещенных Женевской конвенцией. Каким-то образом мне удалось выжить…”

– Тогда почему ты так себя ведешь? Впрочем, на самом деле я уверена – ты не хочешь, чтобы меня сбил поезд. Ты ведь предпочитаешь, чтобы все было аккуратненько, симпатично, да? На что ты надеешься? Что я повешусь или передознусь…

Смеяться мне уже расхотелось, рука так крепко стиснула бокал, что я испугался его раздавить.

– Не пори чушь. Я веду себя так, потому что хочу, чтобы ты научилась держать себя в руках – ровно настолько, чтобы потерпеть Джери всего два гребаных дня. По-твоему, я прошу слишком многого?

– А с какой стати я должна это делать? Это что, какой-то идиотский способ примириться с прошлым? Ты закроешь это дело и тем самым компенсируешь то, что случилось с мамой? Если так, то меня от тебя тошнит, я сейчас заблюю весь твой диван…

– Мама здесь совершенно ни при чем. Большего идиотизма я в жизни не слышал. Если не можешь сказать ничего поумнее, лучше вообще заткни пасть.

Я не выходил из себя с тех пор, как был подростком, тем более до такой степени, и уж точно не срывался на Дину. Ощущение от этого было словно от гонки по шоссе со скоростью сто миль в час после шести рюмок водки – захватывающее, смертельно опасное и восхитительное. Дина села, перегнулась через столик и ткнула пальцем в мою сторорону:

– Видишь? Об этом я и говорю. Вот что с тобой творит это расследование. Ты никогда на меня не злился, а теперь посмотри, нет, ты только посмотри, в каком ты состоянии. Хочешь мне врезать, да? Давай, скажи, как сильно ты хочешь…

Она была права – я действительно хотел влепить ей крепкую пощечину. Однако в глубине души понимал, что если ударю ее, то останусь с ней, – и понимал, что она тоже это знала. Я очень осторожно поставил бокал на столик.

– Я не собираюсь тебя бить.

– Да что уж там, валяй. Какая разница? Если забросишь меня в адский дом Джери, я убегу и тогда уж не смогу прийти к тебе, не смогу сдерживаться и в конце концов прыгну в реку. Чем это лучше? – Она наполовину перелезла через столик, ее лицо оказалось на расстоянии вытянутой руки. – Но нет, ты даже пальцем меня не тронешь, ведь ты такой охренительно правильный, боже упаси хоть раз почувствовать себя злодеем. Зато довести меня, чтобы я утопилась, – это нормально, это просто…

У меня вырвалось нечто среднее между смехом и воплем.

– Господи Иисусе! Ты даже не представляешь, как меня достало выслушивать такое. Думаешь, это тебя тошнит? А как насчет меня? Сколько можно пичкать меня этим дерьмом? “Если не сводишь меня в музей восковых фигур, я покончу с собой. Если не поможешь мне перевезти вещи из квартиры в четыре часа утра, я покончу с собой. Если не проведешь со мной вечер, выслушивая мое нытье, вместо того чтобы спасать свой брак, я покончу с собой”. Я знаю, что сам виноват. Я знаю, что всегда уступал, как только ты заводила свою шарманку, но на сей раз я говорю “нет”. Хочешь покончить с собой? Сделай это. Не хочешь – не надо. Выбор за тобой. Что бы я ни делал, это все равно ничего не изменит. Так что нечего переваливать на меня свои сраные проблемы.

Дина уставилась на меня с открытым ртом. Мое сердце колотилось о ребра, и я едва мог дышать. Через секунду она швырнула бокал на пол – он отскочил от ковра и укатился, и вино плеснуло из него красной дугой, словно кровь. Потом она встала и пошла к двери, по пути подхватив свою сумку. Она нарочно задела бедром мое плечо – рассчитывала, что я схвачу ее и удержу силой. Я не шевельнулся.

С порога она бросила:

– Ты бы лучше научился посылать к черту свою работу. Если не найдешь меня до завтрашнего вечера, то пожалеешь.

Я не обернулся. Через минуту за ней хлопнула дверь; я услышал, как Дина пнула ее и кинулась бежать по коридору. Я очень долго сидел неподвижно, сжимая подлокотники кресла, чтобы не дрожали руки, слушал, как грохочет сердце и шипят динамики, из которых уже не звучал Дебюсси, и ждал возвращающихся шагов Дины.

Мать едва не забрала Дину с собой. В нашу последнюю ночь в Брокен-Харборе, примерно в начале второго, она разбудила Дину, выскользнула из трейлера и направилась на пляж. Я знаю это, потому что в полночь я, задыхаясь от избытка чувств, вернулся из дюн, где мы с Амелией лежали под небом, похожим на огромную черную чашу, полную звезд. Приоткрыв дверь трейлера, я увидел в полосе лунного света всех четверых, уютно закутанных в теплые одеяла. Джери тихонько похрапывала, а Дина, что-то пробормотав, перевернулась на другой бок, когда я, не раздеваясь, влез на койку. Я дал денег одному из парней постарше, чтобы тот купил нам сидра, так что был еще немного пьян, но прошло не меньше часа, прежде чем во мне улеглось это чувство потрясенного восхищения и я смог заснуть.

Через несколько часов я проснулся – хотел убедиться, что это не сон. Дверь была распахнута, трейлер наполняли лунный свет и звуки моря – и две койки были пусты. На столе лежала записка. О чем в ней говорилось, я не помню – скорее всего, ее забрала полиция. Наверное, можно разыскать ее в архиве, но я не хочу. Я запомнил только постскриптум: “Дина слишком мала, она не сможет без мамы”.

Мы знали, где искать: мама всегда любила море. За несколько часов моего отсутствия пляж изменился до неузнаваемости, превратился в воющую пучину тьмы. Бушевал ветер, мимо луны неслись тучи, острые ракушки врезались в мои босые ноги, но я бежал, не чувствуя боли. Рядом со мной задыхающаяся Джери; отец в развевающейся пижаме бросается к морю, размахивая руками, – гротескное бледное чучело. Он кричал: “Энни, Энни, Энни!” – но ветер и волны уносили зов прочь. Мы цеплялись за его рукава, словно малые дети.

– Папа! Папа, я приведу кого-нибудь! – крикнул я ему в ухо.

Он выкрутил мне руку – а ведь папа никогда не делал больно ни одному из нас.

– Нет! – рявкнул он. – Не смей никого приводить!

Глаза у него побелели. Только спустя много лет я понял: он по-прежнему надеялся, что мы найдем их живыми, он спасал ее от всех, кто мог ее забрать.

Поэтому мы искали их сами. За ревом ветра и моря никто не слышал, как мы кричим: “Мама, Энни, Дина, мама, мама, мама!” Джеральдина осталась на берегу; она металась по пляжу, карабкаясь по дюнам и цепляясь за заросли травы. Мы с отцом по пояс вошли в воду. Когда ноги онемели, идти стало легче.

Остаток ночи – до сих пор не знаю, сколько она длилась и как нам удалось ее пережить, – я боролся с течением и вслепую пытался нащупать что-то в сбивающих с ног волнах. Однажды пальцы в чем-то запутались, и я завопил, подумав, что поймал одну из них за волосы, однако вытащил из воды огромный пучок водорослей, похожий на отрубленную голову. Они обвили мои запястья, цеплялись за них, когда я пытался отбросить пучок. Позже я заметил, что холодная лента водорослей по-прежнему обмотана вокруг моей шеи.

Когда рассвет окрасил мир в унылый выбеленно-серый цвет, Джеральдина нашла Дину, которая, словно кролик, зарылась головой в заросли тростника, по локоть закопавшись в песок руками. Джери отгибала длинные стебли, один за другим, и отбрасывала пригоршни песка, словно освобождая хрупкий предмет, который от любого неосторожного движения может расколоться вдребезги. Наконец Дина, дрожа, села на песке. Ее взгляд сфокусировался на Джеральдине.

– Джери, – сказала она. – Мне снились плохие сны.

Потом она увидела, где находится, и завопила.

Отец отказывался уходить с пляжа. В конце концов я завернул Дину в свою футболку, тяжелую от морской воды, так что Дину затрясло еще сильнее, перекинул ее через плечо и отнес обратно в трейлер. Джеральдина ковыляла рядом, поддерживая сестренку, когда мои руки начинали скользить.

Дина была холодная как рыба и вся облеплена песком. Мы стянули с нее ночнушку и укутали во все теплые вещи, которые смогли найти. От кардиганов пахло мамой – возможно, поэтому Дина взвизгнула, словно щенок, которого пнули, или потому, что мы по своей неуклюжести причинили ей боль. Джеральдина разделась догола, будто меня там и не было, забралась в Динину койку вместе с Диной и накрыла обеих с головой одеялом. Я оставил их в трейлере и пошел за помощью.

Свет сделался желтоватым, и отдыхающие в других трейлерах уже начали просыпаться. Женщина в летнем платье наполняла чайник из крана; вокруг нее вертелась парочка малышей, плескаясь друг в друга водой и захлебываясь хохотом. Мой отец обессиленно упал на песок, глядя на встающее над морем солнце.

Мы с Джери были с головы до ног в ссадинах и царапинах. Самые глубокие продезинфицировали медики из “скорой” – один из них присвистнул, увидев мои ноги, но почему он так сделал, я понял лишь много позже. Дину увезли в больницу, где объявили, что физически она в порядке, не считая легкой гипотермии. Врачи разрешили нам с Джери забрать ее домой и ухаживать за ней до тех пор, пока они не выпишут отца, – сначала они хотели убедиться, что он “не выкинет какую-нибудь глупость”. Мы сказали им, что нам помогут тетушки – выдуманные на скорую руку.

Две недели спустя какие-то корнуоллские рыбаки выловили мамино платье, оно запуталось в сетях. Его опознал я: отец не вставал с постели, и я ни за что не допустил бы, чтобы платье увидела Джери. Это было лучшее мамино платье из кремового шелка с зелеными цветами – она долго на него копила. Когда мы отдыхали в Брокен-Харборе, мама надевала его к мессе, а потом к воскресному обеду в “Линче” и на прогулку по взморью. В нем она была похожа на балерину, на стоящую на цыпочках смеющуюся девушку со старой открытки. Когда я увидел платье на столе в полицейском участке, оно было все в бурых и зеленых полосах – их оставили безымянные существа, которые вплетались в него в воде, трогали, ласкали его, помогали ему в дальнем пути. Я бы даже не узнал его, если бы мы с Джери, собирая мамины вещи перед отъездом, не заметили, что оно исчезло.

Вот что сообщил Дине мой голос из радиоприемника в тот день, когда мне досталось это дело: “Смерть, Брокен-Харбор, обнаружено тело, на месте работает судмедэксперт”. То, что это почти невозможно, ей бы и в глову не пришло: все законы вероятности и логики, аккуратные осевые линии и катафоты, которые позволяют нам удержаться на дороге в непогоду, для Дины ничего не значат. Ее разум завертелся, потеряв управление, попал в аварию, превратился в груду дымящихся, потрескивающих обломков и невнятного бормотания – и она пришла ко мне.

Она так и не рассказала нам, что произошло той ночью. Мы с Джери тысячу раз пытались застать ее врасплох – спрашивали, когда она дремала перед теликом или витала в мечтах, глядя в окно машины. Она неизменно отвечала: “Мне снились плохие сны”, и взгляд ее голубых глаз ускользал в никуда.

Когда ей исполнилось лет тринадцать-четырнадцать, мы начали осознавать – постепенно и почти без удивления, – что с ней что-то не так. Были ночи, когда она до рассвета сидела на моей кровати или на кровати Джери, взахлеб тараторя что-то невразумительное и злясь на нас за то, что мы не стараемся ее понять. Были дни, когда нам звонили из школы и говорили, что она в ужасе смотрит перед собой остекленевшим взглядом, словно ее одноклассники и учителя превратились в бессмысленные жестикулирующие и бормочущие пятна. На ее руках то и дело появлялись царапины от ногтей. Я всегда принимал как данность, что именно та ночь врезалась в память Дины и теперь разрушает ее разум. В чем же еще могла быть причина?

Никакой причины нет.

У меня снова закружилась голова. Я представил себе отвязавшиеся, взлетающие воздушные шары, взрывающиеся в разреженном воздухе под давлением собственной невесомости.

Время от времени в коридоре раздавались шаги, однако перед моей дверью никто не остановился. Дважды звонила Джери, но я не ответил. Наконец, собравшись с силами, я встал, взял рулон бумажных полотенец и как мог вытер вино с ковра, после чего посыпал пятно солью. Остатки вина я вылил в мойку, бросил бутылку в мусорное ведро и вымыл бокалы. Потом нашел скотч и маникюрные ножницы и, усевшись на полу в гостиной, стал вклеивать страницы обратно в книги и подрезать кусочки скотча вровень с краями бумаги, пока груда изорванных книг не превратилась в аккуратную стопку отреставрированных, которые можно поставить обратно на полки – в алфавитном порядке.