Текст книги "Марионеточник"

Глава 34

Они обернулись все разом. Даже марёвки.

– Антон Палыч?.. – Зло и отчаяние на лице Степана сменились безмерным удивлением.

– Дядя Тоша? – спросила Вероника тем же растерянным и изумлённым тоном, что и Степан.

Дядя Тоша галантно приподнял шляпу, поправил свои профессорские очки и сказал:

– Приветствую вас, молодые люди!

Выглядел он так, словно собирался на художественную выставку или на лекцию в университет, а не на болото. На нём был его любимый твидовый пиджак с кожаными заплатами на локтях, брюки в мелкую клетку, белоснежная рубашка и бабочка. Туфли сияли начищенными носами. Да, удивительное дело, но дядя Тоша умудрился не лишиться обуви в этих гиблых краях. Под мышкой одной руки у него был зажат какой-то талмуд, а второй он опирался на «волчий» посох, забытый Аресом на том берегу озера-портала. Безупречный вид дяди Тоши портила лишь смертельная бледность высохшей до пергаментного состояния кожи и лёгкие мазки пепла на лацканах пиджака. Словно прочтя Вероникины мысли, он небрежно смахнул пепел и ухмыльнулся.

– Вернулся, – сказала марёвка утвердительно, а не вопросительно.

– Как видишь. Кстати, я принёс с собой сборник сказок. Можем почитать на досуге. Глядишь, придумаешь ещё какую-нибудь чудесную тварь.

Девочка улыбнулась.

– Ты интересный собеседник. Интересный, но наивный. Думаешь, меня ещё можно чем-то удивить?

– Вот давай и узнаем. – Дядя Тоша сделал шаг к марёвкам. Мальчик оскалился и отступил. Девочка осталась стоять на месте. – А они! – Дядя Тоша небрежно махнул посохом в сторону Вероники и остальных. – Они пусть убираются.

– Дядя Тоша! – Вероника сделала шаг к старику.

– Ты уверен? – спросила марёвка.

Или пора называть вещи своими именами? Не марёвка, а сама Марь!

– Я устал, – сказал он, проигнорировав Веронику. – Ты была права: жить без души одновременно очень легко и очень тяжело. Я устал…

– Хорошо, – сказала Марь и хлопнула в ладоши. – Пусть они уходят! Посмотрим, что за сказки ты мне принёс!

Глядя на этого несгибаемого, ироничного, циничного и смертельно опасного старика сейчас, после получения подарка от болота, Вероника видела больше, чем прежде. У него не было души. Её словно выжгли калёным железом, и на её месте зияла чёрная дыра. Чёрная дыра с крошечными искрами в самой глубине. Эти искры, уцелевшие корешки, искали дорогу в кромешной темноте и пытались прорасти. Вот за них, за эти искры, за этот умирающий или наоборот зарождающийся проблеск света Вероника и уцепилась.

– Дядя Тоша. – Она коснулась его локтя. – Ты ничего не хочешь мне сказать?

– Хочу. – Он обернулся, посмотрел на неё сквозь толстые стёкла очков синими-синими глазами. Когда они стали такими синими? – Ты лучшее, что было в моей жизни, Ника. Иногда мне кажется, что ты единственное, что связывало меня с жизнью. Но у всего есть предел. И я своего достиг.

– Дядя Тоша… – Вероника попыталась его обнять, но он отстранился. Огоньки в темноте взволнованно колыхнулись, и она испугалась, что одним неловким движением или неправильно сказанным словом погасит их. – Ты ошибаешься, – сказала она шёпотом, – у тебя есть душа.

Он ничего не ответил, лишь коснулся кончиками пальцев гребня в её волосах. В этот момент искры вспыхнули с новой силой, даря Веронике надежду, что ещё не всё потеряно.

– Ступай, – сказал он и сам отступил на шаг.

Теперь на его испещрённом морщинами лице не было ни радости, ни сожаления. На нём не было ни-че-го!

– Ника? – Кто-то тронул её за руку, а потом сказал голосом Гальяно: – Если сам Марионеточник настаивает…

Веронике захотелось его не просто оттолкнуть, а ударить. Она сдержалась в самый последний момент и сама испугалась своего порыва.

– Молодой человек прав, – сказал дядя Тоша, не оборачиваясь. – Я настаиваю. И терпение моё подходит к концу.

В этом холодном скрипучем голосе больше не было ничего от того дяди Тоши, которого Вероника знала с раннего детства, который учил её водить машину, стрелять и драться. Спиной к ним, лицом к Мари стоял незнакомец.

Вероника попятилась, а к незнакомцу бесстрашно шагнула Стеша. На лице её было изумление и, кажется, узнавание. По бледным щекам катились слёзы.

– Это ты. – Она встала напротив незнакомца, взяла в свои ладони его руку. – Это ты…

– Это я. – Незнакомец улыбнулся и на мгновение, на долю секунды над его головой вспыхнул нестерпимо яркий нимб. – Я сдержал своё обещание, Стэфа.

– Я знаю. – Она положила голову ему на грудь, закрыла глаза, прошептала: – Спасибо тебе, Серафим…

Глава 35

Серафим бежал изо всех сил, чтобы опередить немцев, чтобы успеть вывести Стёпу из болотного домика. Он обещал Стэфе и тётушке, что поможет. Он собирался любой ценой исполнить своё обещание.

На болоте было неспокойно. Оно волновалось, нервно подёргивало шкурой, сердито булькало вырывающимися на поверхность газовыми пузырями. Пузыри воняли, и Серафим затыкал нос, чтобы не чувствовать этот смрад. Он бежал и боялся, что от волнения собьётся с правильного пути.

Не сбился! Успел! Степан, всё ещё бледный, но уже достаточно окрепший, чтобы не лежать днями напролёт в домике, ждал Серафима снаружи. Или не Серафима ждал, а Стэфу? Наверное, Стэфу, потому что при виде Серафима улыбка его сделалась разочарованной. Словно маленькому ребёнку вместо конфетки подарили пустой фантик. Серафиму стало грустно и самую малость обидно, но времени на грусть у них со Степаном не было.

– Нам нужно уходить, – сказал он, не здороваясь.

– Куда? Зачем?

– Сюда идут немцы. Отряд… – Серафим замолчал, припоминая правильное слово. – Отряд карателей. За тобой идут, Стёпа.

– А Стеша? – Только про неё он и думал. Даже в минуты грозящей опасности. – Где Стеша?

– Стеша с ними, – сказал Серафим и по тому, как изменилось лицо Степана, понял, что сказал что-то не то.

Не нужно было говорить правду, не нужно было рассказывать, что Стеша с немцами, но слово не воробей, а Серафим никогда не умел врать. Никогда не умел, но, кажется, пришло время учиться.

– С ними – это с… немцами? – спросил Степан скрипучим, как скрежет старой сосны голосом.

– Да. – Серафим кивнул. Он мучительно думал, как поступить дальше, как заставить Степана уйти из болотного домика. – Стёпа, нам нужно уходить. Она так велела! Стеша!

– Я никуда не пойду. – Степан перекинул через плечо автомат, на который до этого опирался, как на посох. – Если они идут сюда, я встречу их здесь. В засаде.

Серафим вздохнул, а потом улыбнулся. У него получилось придумать правильное решение. Получилось бы ещё соврать…

– Мы пойдём им навстречу, – сказал он, пряча глаза. – Стеша так велела. Мы пойдём им навстречу и устроим засаду там, где они не будут её ожидать.

Наверное, получилось хорошо, потому что Степан посветлел лицом. Мучительно долгие мгновения он что-то обдумывал, а потом кивнул.

– Наверное, это правильно. Ты же знаешь дорогу, Серафим?

– Я знаю дорогу, Стёпа. – Серафим посмотрел прямо ему в глаза.

Теперь, когда он говорил правду, это было легко.

Вот только правда была не совсем та, которую ожидал Степан. Правда была даже не та, которую хотел бы сам Серафим. Но он дал обещание Стеше и собирался исполнить это обещание любой ценой. Такой уж он был человек.

– Только мы пойдём другим путём, – сказал он и потянул Степана за рукав рубахи.

– Каким путём?

– Другим, более коротким.

Больше уговаривать Степана не пришлось. Оказывается, людей так легко обмануть. Оказывается, обманом можно заставить их делать то, что нужно. Для Серафима это стало потрясением, но размышлять о странностях человеческой натуры ему было некогда, ему нужно было пройти по тонкой ниточке между правдой и ложью, между водой и огнём.

Возвращаться через болото они не могли, потому что неминуемо встретились бы с немцами. Оставался ещё один путь, куда более опасный.

Серафим с раннего детства не любил торфяники и всё, что с ними связано. В своих кошмарах он едва ли не с младенчества видел чудовищ, выбиравшихся из огненных нор, чтобы разорвать его на куски. Несколько раз Серафим рассказывал о своих снах тётушке, а она лишь вздыхала да ласково гладила его по голове, словно это могло помочь, словно могло прогнать из его головы ночных чудовищ. Уже позже, когда Серафим стал взрослым, тётушка рассказала ему про угарников. И Серафим решил, что снятся ему именно они. Как ни странно, после этого рассказа спать он стал крепче, почти без кошмаров. А когда тётушка рассказала ему тайну, стало совсем хорошо. Но торфяники Серафим всё равно старался обходить стороной.

Сегодня сделать это у них со Степаном не получится. Путь вёл по самому краю торфяников, но зайти на чужую и опасную территорию им всё равно придётся. Если повезёт, они успеют до темноты.

Им не повезло. Степан шёл медленно. Его сил хватило лишь на то, чтобы отойти на безопасное расстояние от болотного домика, а дальше начались мучения. То ли от быстрой ходьбы, то ли от волнения, рана его начала кровоточить. Мох, прижатый к ране, помогал, но не сильно. Помощи от Серафима тоже было не много, его сил не хватало, чтобы тащить рослого Степана на себе. Его сил хватало лишь на то, чтобы подставить плечо в качестве поддержки. Они шли медленно. Очень медленно.

На торфяниках они оказались именно тогда, когда раскалённое докрасна солнце уже ныряло в свою нору. Серафим ещё надеялся, что им со Степаном повезёт, что пересечь торфяную пустошь им удастся до наступления полной темноты, но рана Степана кровила. А те, кто то ли жили, то ли не-жили на торфяниках, чуяли кровь за версту.

Когда рыжая земля в нескольких метрах от них зашевелилась, Серафим дёрнул едва переставляющего ноги Степана за рукав, сказал шёпотом:

– Стёпа, ты постой тут, мне нужно осмотреться.

Степан вздохнул, отбросил с мокрого лба прядь волос и замер. Сейчас он походил на загнанную лошадь. На жеребца, некогда сильного и резвого, но из-за болезни растерявшего и то, и другое. Он даже смотреть по сторонам не мог, так и стоял, понурившись, навалившись на свой совершенно бесполезный в этом месте автомат.

– Хочешь пить? – спросил Серафим, вытащив из-за пазухи бутыль с водой.

Воду он старался расходовать экономно, поэтому сам почти не пил.

– Спасибо. – Степан протянул руку, Серафим вложил в неё бутыль.

– Только всю не пей. Скоро мы выйдем к озеру. Воды будет много. Потерпи.

На самом деле Серафим уже начал сомневаться, что у них получится уйти отсюда живыми. Боялся ли он? Пожалуй, нет! Он боялся только того, что не сумеет сдержать данное Стеше обещание. Наверное, потому и думал быстро как никогда.

Небольшое болотное озерцо и в самом деле было недалеко. Если собрать все силы в кулак, если не идти, а бежать, у них может получиться.

– Стёпа, – сказал Серафим, мягко, но решительно забрав у него наполовину опустевшую бутыль. – Я знаю, что Стеша уже близко. Чтобы помочь ей, тебе нужно сделать последнее усилие. Хорошо?

Рыжая торфяная земля уже не шевелилась, а просыпалась вниз, в образующуюся в недрах торфяника яму. Словно в оседающую могилу. Очень скоро из этой могилы выберется первый мертвец…

– Хорошо, – прохрипел Степан и снова мотнул головой, пытаясь убрать волосы со лба. По его ввалившемуся лицу катились крупные капли пота. Серафиму и самому было жарко, но это был совершенно иной жар. – Что мне делать?

– Беги. Просто беги вперёд, – сказал Серафим и легонько толкнул его в спину. – Впереди будет озеро, беги к нему, зайди в воду и жди.

– А ты?

– А я за тобой. Я скоро. Не теряй времени, Стёпа!

Он снова толкнул парня в спину.

Степан побежал. Медленно, пошатываясь из стороны в сторону, как дряхлый старик. Серафим вздохнул, развернулся спиной к болоту и спасению.

Из ямы появилась рука. Чёрная, обожжённая до кости рука. Длинные когти царапнули землю, и она просыпалась вниз рыжей трухой. Серафим выпрямился во весь рост, бутыль с водой прижал к груди.

Чудовище было одно. Пока только одно. Но кто знает, сколько их ещё готово пробудиться от сна и полезть из преисподней на божий свет! Ничего, он сдюжит! Он уже не маленький мальчик, который боится каждого шороха, каждого тёмного угла. Который, перед тем как лечь спать, заглядывает под кровать, чтобы убедиться, что там никого нет. Который вырезает обереги из кости и дерева для себя и своих друзей. Обереги от вот таких молчаливых, неживых и смертельно опасных чудовищ. Он сдюжит, потому что дал обещание тётушке и Стэфе.

Угарник выползал из своей норы, извиваясь, как дождевой червь, цепляясь руками, отталкиваясь ногами, скалясь страшным, полным дыма и искр ртом. А Серафим стоял, широко расставив ноги и повернувшись лицом к своему самому страшному детскому страху. Он ждал, пока угарник поднимется на ноги, осмотрится незрячими, чёрными-чёрными глазами, а потом кинется на него.

Угарника остановила не смелость и решимость Серафима, а нагревшаяся от жара торфяников болотная вода. Она зашипела, словно попала на раскалённую сковороду, но шипение её тут же потонуло в полном боли и мук крике. Угарник выл, клочьями сдирал с себя чёрную обожжённую шкуру, а зияющие раны, мешанина костей и дымящейся плоти, тут же зарастали новой плотью и новой кожей. Это было так страшно и так удивительно, что Серафим даже перестал дышать. Он стоял, не думая убегать или нападать. Он ждал, чем закончится это одновременно мучительное и чудесное превращение.

Когда превращение закончилось, по щекам Серафима катились слезы. Он помнил. Или вернее сказать, вспомнил того, кто стоял сейчас перед ним и смотрел на него изумлённым взглядом синих-синих глаз.

– Дядя… – Собственный голос казался Серафиму чужим и старым, словно жар, поселившийся у него внутри, выпалил и утробу. – Дядя Гордей?..

– Серафим?..

В синих-синих глазах человека нарождалось недоверчивое узнавание. Оно было даже сильнее боли, всё ещё терзавшей его плоть.

– Да, это я.

Теперь он понимал, почему тётушка никогда не рассказывала ему, что стало с дядей Гордеем. Почему лицо её делалось каменным и полным муки, стоило ему только завести этот разговор. Так было в детстве, когда Серафим ещё не боялся задавать вопросы. А потом он вырос, и воспоминания о дядюшке остались светлым образом в его памяти, как красочная иллюстрация из книги сказок, которую каждый вечер перед сном читала ему мама. Иногда мама читала сказки, а иногда непонятные взрослые рассказы, которые заставляли саму маму улыбаться, а Серафима слушать их с особым вниманием в попытке понять, что же в этих историях такого смешного. Он запомнил имя автора. Антон Палыч Чехов – вот как его звали! Серафим тогда был ещё очень мал и очень глуп, но дал себе твёрдое слово прочесть все-все рассказы этого Чехова. Когда-нибудь, когда станет взрослым и умным. Взрослым он стал, а умным, кажется, нет…

– Мальчик мой…

Человек сделал было шаг навстречу Серафиму, но растерянно замер. На лице его, теперь красивом и благородном, читалась мука. Только это была не та мука, которую он пережил несколько мгновений назад. Это было что-то иное. Не телесное, а душевное. Серафим, может, и не стал умным, но телесное от душевного отличал безошибочно.

– Всё хорошо, дядя Гордей, – сказал он, мысленно улыбаясь тому, что называет дядей мужчину, который выглядел вдвое моложе его самого. – Всё хорошо. Прости, что я сделал тебе больно.

– Серафим, это не ты, это я сделал тебе больно… – И снова эта непонятная душевная боль в его взгляде. – Нет мне за это прощения.

– Я не понимаю, дядя Гордей.

Он и в самом деле не понимал. Он просто радовался, что можно не бояться, а просто поговорить по-человечески. Может быть, дядя Гордей даже захочет помочь им со Степаном. Надо только ему объяснить.

И Серафим начал объяснять. Он говорил быстро и сбивчиво. Он спешил и потому, наверное, получалось не слишком понятно. Дядя Гордей слушал его внимательно. На его красивом лице больше не было боли, а одна лишь сосредоточенная решимость.

– Вдвоём нам будет проще дотащить его до Змеиной заводи. Понимаешь? – сказал Серафим, а потом смущённо добавил: – И тётушка Марфа обрадуется, когда тебя увидит.

– Обрадуется. – Улыбка дяди Гордея сделалась одновременно мечтательной и мучительной. – Ты всё сделал правильно, мой мальчик. Только нам нужно спешить.

Да, он всё сделал правильно! Наконец-то, он поступил правильно и смело! Он хороший и смелый человек! Тётушка и дядюшка могут им гордиться.

Земля ушла у Серафима из-под ног в тот самый момент, когда он собирался шагнуть к дяде Гордею. Ушла, рассыпалась, как трухлявый пень, и он с криком провалился в глубокую, пышущую жаром нору. Кроваво-красное небо теперь полыхало где-то высоко-высоко. Не дотянуться, не добраться, не выбраться…

– Серафим! – На мгновение небо исчезло. Над его норой склонился дядюшка. – Серафим, держись! Я тебя вытащу.

– Не вытащит… – шипела темнота. Голос её был по-змеиному тихий и опасный. – Ты мой, Серафим. Теперь и ты мой!..

Пятки начало припекать. Это накалялось дно его ловушки. Серафим застонал и равнодушно подумал, что, наверное, именно так и становятся угарниками. Ничего! Он будет хорошим угарником. Он не станет никого обижать…

– Уходи! – закричал он из последних сил. – Дядя Гордей, я обещал ей! А ты обещал мне! Уходи. Мне совсем не больно… – добавил он шёпотом и закашлялся от рвущегося в глотку горького пепла.

Глава 36

Катюша долго не могла уснуть, плакала, звала Стешу. Пришлось дать ей отвар, чтобы успокоить. Марфа вышла из дома, когда внучка забылась тревожным сном, села на крыльце, посмотрела на непривычно звёздное небо. Наступила ночь, а с болота никто так и не вернулся. Означать это могло лишь одно – у неё не получилось. Она потеряла внучку, потеряла племянника и окончательно потеряла остатки надежды и души.

Если бы не спящая в доме Катюша, Марфа смирилась бы и ушла на болото, отдалась на волю Мари. Непокорная дочь отправилась бы туда, где ей самое место… Но Катюша приковывала её к дому и самой жизни чугунными цепями, держала, не отпускала. Марфа потёрла лицо ладонями и закрыла глаза, дав себе секундную передышку перед тем, как окончательно смириться с судьбой. А когда она открыла глаза, из тумана вышли двое. Сердце защемило, заныло так, что стало больно дышать. Пошатываясь, Марфа поднялась на ноги, спустилась с крыльца.

Всё-таки болото забрало не всех. Одного отпустило. Глупого, наивного мальчишку, ради которого пожертвовала собственной жизнью одна из её внучек. И этот мальчишка теперь до конца своих дней будет помнить ту, с которой ему больше не суждено быть вместе. Точно так же, как ей, Марфе, не суждено быть с тем, кто поддерживает, почти тащит на себе раненого Степана.

– Здравствуй, любимая! Это снова я.

Гордей улыбался, но улыбка его была вымученная. И причиной этой муки была не физическая боль. Марфа очень хорошо знала своего мужа, понимала его с полувзгляда. И то, что Гордей явился в человеческом обличье, говорило о многом. Множило Марфины печали…

– Серафим… – только и сказала она, – подныривая плечом под беспомощно болтающуюся руку Степана.

– И Серафим, и Стефания… Прости, любимая, я не смог уберечь наших детей.

– Ты и не мог, Гордей.

Вдвоём они затащили потерявшего сознание Степана на крыльцо. Порог распахнутой настежь двери светился в темноте ярче керосиновой лампы. Марфа виновато посмотрела на мужа. Да, она могла пригласить его в дом. Наверное, если бы у неё не было Кати, она бы так и сделала: позволила Гордею войти, а потом они вдвоём дождались бы рассвета, и для неё всё закончилось бы навсегда… Видит бог, она уже мечтала о таком исходе, но нельзя. Не все долги розданы, не все грехи замолены.

– Я подожду. – Гордей уселся на ступени, сказал едва слышно: – Как же хочется курить, кто бы знал…

Оказавшись в доме, Марфа не дала себе времени ни на раздумья, ни на терзания. Марь вернула ей одного из троих, и теперь только от неё, Марфы, зависело, выживет ли этот глупый мальчишка. Она действовала быстро, почти бездумно. Промыла рану, наложила чистую повязку, залила в горло Степану горький отвар. Он выпил его, не сопротивляясь и не морщась. В какой-то момент он пришёл в себя, посмотрел на Марфу глазами побитого щенка.

– Я не уберёг её, бабушка, – просипел с таким отчаянием в голосе, что собственные страдания показались Марфе ничтожными.

– Спи, – велела она, кладя ладонь на его горячий лоб. – Всё потом, Стёпочка. Всё потом…

Он послушно закрыл глаза. То ли и правда уснул, то ли провалился в благословенное беспамятство. Ей бы такую милость. Хоть бы денёк не думать, не помнить, не страдать. Но кто она такая, чтобы выбирать себе долю? Достаточно того, что она выбрала себе мужчину.

Гордей сидел всё в той же позе, невыносимо уставший, невыносимо красивый и невыносимо молодой. Марфа села рядом, протянула ему папиросу и спички, сказала шёпотом:

– Вот немного осталось…

Он посмотрел на неё с благодарностью, взял папиросу, прикурил.

Так они и сидели плечом к плечу, думая о том, что эта ночь скоро закончится, и они больше никогда не увидятся.

– Я скучаю, Гордей. – Марфа, как в далёкой молодости, склонила голову на его крепкое плечо. – Как же я скучаю, любимый!

Он ласково погладил её по простоволосой голове, поцеловал в висок. Его губы пахли табаком и совсем не пахли пеплом. Такая чудесная иллюзия нормальности.

Она поймала его руку, поцеловала в раскрытую ладонь, попросила:

– Расскажи, как всё случилось?

– Не надо тебе, Мари.

– Надо. Нет никого, кто был бы больше меня виновен в том, что с ними произошло. Пусть это будет моя кара, Гордей, моё наказание. Расскажи!

Это был короткий рассказ. Наверное, Гордей не хотел причинять ей ещё большую боль. Когда он закончил, Марфа расплакалась. Молчаливые слёзы катились по её щекам, плечи вздрагивали от сдерживаемых рыданий, а Гордей обнимал её, гладил по волосам, баюкал, словно она была юной и невинной, словно всё у неё было впереди. Словно у них обоих всё было впереди.

Он засобирался обратно, когда наползающий с болота туман едва заметно подсветило золотым – верный признак приближающегося рассвета.

– Мне пора, любимая.

Они стояли, обнявшись, на крыльце, не в силах расстаться, с невыносимой ясностью осознавая, что это последнее их прощание.

– Я тебя провожу, – сказала Марфа и первая ступила на мокрую от росы траву.

– Это опасно. Мы не можем так рисковать.

– Я знаю, где наш предел. Всё будет хорошо.

Хорошо уже никогда не будет, но пусть он уйдёт хотя бы с иллюзией того, что она сильная и справится со всеми невзгодами. Будет ли он помнить её в своём нечеловеческом обличье? Марфа не знала, но надеялась, что хоть что-то им удастся сохранить втайне от того, кто нынче владел если не душой, то уж точно телом её мужа.

– Ты мне снишься, Мари, – сказал Гордей, беря её за руку. – Там нет воспоминаний, но есть сны.

Обманывал ли он её? Вероятнее всего, да. Но Марфе хотелось верить. И она поверила.

Они расстались на самой границе болота. Обнялись, поцеловались в последний раз. Чтобы удержаться на ногах, Марфа прислонилась к стволу берёзы. Когда она провожала взглядом широкую спину своего мужа, глаза застилали слезы, а из груди рвались рыдания. И Марфа дала себе волю. Здесь, вдали от живых и мёртвых, в царстве туманов и Мари, она могла, наконец, побыть слабой и беспомощной, выплакать хоть сотую долю горя, рвавшего её на части и пришибавшего к сочащейся болотной водой земле. Она плакала, слезы её смешивались с этой водой, и боль отступала. Тьма тоже отступала, уступая место рассвету.

Вот и всё… Она оплакала тех, кого никогда не сможет похоронить. Она приняла на себя ответственность за тех, кому ещё нужна её помощь. Она почти смирилась…

Марфа поднялась с колен, одёрнула пропитавшуюся водой юбку и увидела в тумане силуэт. Болото ничего не отдавало поутру. Свои порождения оно высылало в дозор только ночью. А людям на болоте делать нечего. Но тот, кто приближался к Марфе, определённо был живым человеком.

– Мари? Маша?.. – Хриплый мужской голос был одновременно знакомый и незнакомый.

– Гордей?.. – Марфа не верила своим ушам.

Неужто её рассудок не выдержал пережитого, и теперь ей всю оставшуюся жизнь будет мерещиться голос мёртвого мужа. И голос… И сам муж…

Из тумана к ней вышел не молодой мужчина, а рослый, ещё крепкий седовласый старик. Таким Гордей стал бы, если бы они прожили свои жизни, как одну. Если бы никогда не расставались. Он шёл, едва заметно сутулясь, слегка припадая на левую ногу.

Марфа сделала шаг навстречу этому такому знакомому и одновременно незнакомому мужчине, а потом, вглядевшись в его испещрённое морщинами, но не утратившее благородных черт лицо, бегом бросилась ему на встречу, упала в крепкие объятья, прижалась к груди, в которой часто и гулко билось живое сердце.

Марь, неласковая, а порой и жестокая мать, решила явить ей свою милость. Марь вернула ей мужа…