Текст книги "Марионеточник"

Глава 37

Умирать было больно, но Серафим смирился и с этой болью, и со своей судьбой. Он выполнил обещание! Совесть его теперь чиста, а дух крепок.

Оказалось, что не крепок! Когда его штаны начали тлеть, опаляя кожу ног жаром, когда дышать стало совсем нечем, Серафим закричал. Крик его сизой птицей рванул к чёрному небу, продираясь сквозь дым и сноп искр. Серафим ни о чём не просил и ни о чём не сожалел. Ему просто было больно.

– Дитя… – Шёпот был ласковый, а прикосновения невидимых рук прохладные.

Так его касалась мама, когда он болел и метался в горячке. Вот только сейчас Серафим не болел, а умирал. А может, уже умер?

– Мамочка?.. – позвал он, но не услышал собственный голос.

– Глупое и отважное дитя…

Жар почти прошёл. Боль в обожжённых ногах тоже. Снизу, из самых недр торфяников, поднималась упоительно прохладная и упоительно свежая болотная вода. Она поднималась всё выше и выше, баюкала Серафима в своих ласковых объятиях, забирала боль и страх, дарила спокойствие.

– Он хочет забрать у меня и тебя тоже… – Вода не только баюкала, вода разговаривала с ним. Серафим закрыл глаза, улыбнулся. – Он всё ещё надеется, что сможет меня победить. Бедный ребёнок… Маленькое, огнекрылое чудовище… Моё нелюбимое дитя…

Серафим не знал, про кого рассказывает ему вода, но слушал очень внимательно.

– Я могу убить его одним лишь вздохом. Ты знаешь, как дышит болото, дитя?

Он знал. Когда болото дышит, на поверхности появляются большие газовые пузыри, которые лопаются и накрывают всё смрадом.

– Я могу затопить его мир, погасить его огонь…

Это хорошо, что она может гасить огонь. Без огня умирать не так больно.

– Но он моё порождение, моё нелюбимое, брошенное дитя. Разве могу я поступить с ним ещё более жестоко?

Нельзя. Ни с кем нельзя поступать жестоко. Детей нужно любить и нельзя бросать. Дети не рождаются злыми, они становятся такими без любви.

Наверное, она его услышала, потому что ласково потрепала по волосам, качнула на волнах, как в люльке. Серафим теперь парил в воде, как птица парит в небе. Ему нравились птицы так же сильно, как и Катюше.

– Разве могу я позволить ему убить тебя?

А ему уже совсем-совсем не страшно! Такая ласковая смерть – это не наказание, а благословение.

– Не могу. И не позволю. Ты должен только захотеть.

Что он должен захотеть? Вернуться в мир, где его постоянно называют блаженным и потешаются?..

– Никто и никогда больше не назовёт тебя блаженным, мой мальчик. Никто и никогда больше не посмеет над тобой потешаться. Ты будешь умнее, хитрее и сильнее их всех. Весь мир будет у твоих ног.

А что взамен? В каждой сказке нужно что-то отдать взамен. Серафим знал. Он любил сказки и слушал их очень внимательно.

– А взамен я возьму твою боль и твою душу. Обещаю, тебе больше никогда не будет больно. Обещаю, ты станешь таким умным, каким мог бы стать, если бы мой жестокосердный сын не отнял у тебя разум.

Ум в обмен на душу? И никто и никогда больше не назовёт его дурнем?! И не придётся никого просить почитать ему сказку, потому что он сможет читать сам?!

Человеку свойственно хотеть то, чего у него нет. У Серафима не было ума. Он не знал иной жизнь, потому жил легко и просто, но где-то в глубинах его сознания зрело горькое чувство несправедливости.

– Ты должен только захотеть, и всё будет. Это будет мой тебе дар. Я верну тебе отнятое, мой мальчик.

Серафим уже почти решился, но спросил:

– Как же я без души?

Наверное, если бы он был умный, то даже не сомневался бы, но он всё ещё медлил.

Вода рассмеялась, пошла мелкой щекотной рябью, и Серафиму тоже стало весело.

– Поверь, жить без души намного проще. Ты поймёшь это. Тебе нужно только захотеть.

И он захотел! Захотел всем сердцем, всей своей бесполезной душой! И в тот же миг вода схлынула, уронила его на дно чёрной, дымящейся ямы. Серафим сделал вдох, закашлялся. Он стоял на четвереньках и мотал головой, поражаясь удивительной ясности сознания. Он плакал и смеялся одновременно. Марь не обманула! Она словно вернула ему его самого. Словно раньше он состоял из множества разбитых черепков, а теперь собрался воедино.

– Спасибо, – прошептал Серафим и встал на ноги.

Казавшаяся бездонной торфяная яма оказалась вовсе не глубокой. Чтобы выбраться из неё, потребуются совершенно незначительные усилия. Но выглядеть при этом он, скорее всего, будет как угарник. Серафим усмехнулся, посмотрел на свои перепачканные в грязи, но всё же абсолютно человеческие руки. Нет, он не угарник! Он нечто гораздо более развитое и опасное!

Его уже ждали. Они стояли полукругом, в нетерпении топтались на месте, скалились, рычали, сыпали искрами, но не решались напасть. Они были похожи на голодных псов, готовых разорвать в клочья беспомощную жертву. Вот только Серафим больше не был беспомощным и больше не был жертвой.

Он осмотрелся. Ничего не изменилось. Да и что могло измениться в этих мёртвых, дотла выжженных землях?

Смысла задерживаться здесь не было. Нет никакой радости в том, чтобы наблюдать за беспомощной яростью угарников и их создателя. Серафим стряхнул со штанов рыжую пыль и, весело насвистывая, направился прочь.

Путь его лежал к тому болотному озерцу, к которому он отправил Степана. Кажется, было это давным-давно. Так давно, что потеряло свою значимость. В памяти Серафима всё ещё оставалось данное Стеше обещание, но его ценность была уже совсем иной. В первую очередь Серафиму следовало позаботиться о самом себе. Он слишком долго жил ради других. Он слишком долго не думал о собственных желаниях.

Болотное озерцо Серафим так и не нашёл. На том месте, где оно должно было быть, осталась вмятина, словно кто-то впечатал гигантский каблук в рыхлую плоть торфяников. А вода, наверное, выпарилась в том аду, который устроил Тринадцатый, нелюбимый и непутёвый сынок Мари. Серафим хмыкнул, подумав, как это глупо – страдать от отсутствия любви. А когда ты почти всесильный, почти бог для этого клочка суши – глупо вдвойне. Ну и кто тут блаженный?

– Глупец… – Уже знакомый, похожий на свист ветра в дымоходе голос послышался прямо у него в голове. – Ты думаешь, что обрёл свободу, но на самом деле ты её потерял. Свободу обрёл другой. – Свист превратился в птичий клёкот. Наверное, так Тринадцатый смеялся. – Она забрала его у меня, лишила даже такой малости.

– Какой малости? – мысленно спросил Серафим.

– Сладости отмщения. Я отнял его у одной из её… девочек. – Клёкот превратился в скрежет. – А она отняла его у меня.

Серафим понял. Тринадцатый говорил о дяде Гордее, который вольно или невольно, но отнял у него, Серафима, разум. В этом месте все друг у друга что-то отнимают. Серафим усмехнулся. Он не держал зла на дядюшку. Нынче его ума хватало, чтобы понять: в случившемся не было ничьей вины.

Вместе с разумом к Серафиму вернулись и воспоминания. Теперь он помнил себя даже не с раннего детства, а с самого первого дня. Ещё один удивительный дар! Судя по этим воспоминаниям, добры к нему были всего несколько человек: покойная матушка, младшая сестра, дядюшка Гордей, тётушка Марфа, Стэфа, Катюша и молоденький фриц Феликс. Вот, пожалуй, и всё! Серафим сделал мысленную зарубку на память. Скоро таких зарубок у него будет очень много, но пока ему нужно было с чего-то начать.

А ещё ему нужно выбраться, наконец, из болота. Этот пункт он поставил первым в списке своих неотложных дел. Вторым пунктом Серафим обозначил поиск пропитания, потому что в животе у него урчало так, словно он не ел лет сто. А потом он научится читать! Этот третий пункт казался ему самым важным! Без книг нет знаний, а без знаний можно быть каким угодно умным, но оставаться при этом полным дураком.

Тринадцатый продолжал обиженно скрежетать ему в след, но Серафим больше не слушал. Он составлял длинный, почти бесконечный список необходимых дел и свершений. Его никчёмная жизнь наконец-то наполнилась смыслом!

Следов Степана и дядюшки Серафим тоже не обнаружил. Возможно, Степан испарился вместе с болотным озерцом. С дядюшкой наверняка ничего страшного не случилось, коль уж сама Марь решила принять участие в его дальнейшей судьбе.

Серафим брёл по болоту, по пути срывая и запихивая в рот ещё незрелые, кислые до оскомины ягоды клюквы, разглядывая мир новым взглядом. Всё ему нравилось в своём нынешнем существовании, кроме одного: мир утратил прежние краски. Раньше Серафим видел его ярким и искристым, как шампанское в хрустальном бокале. А теперь мир сделался тусклым и невыразительным, но с этим можно было мириться. И когда-нибудь он совершенно точно смирится. Но было и то, что продолжало его радовать: он не растерял свой художественный дар, он его преумножил! Доказательством тому стал гребень в виде раскинувшей крылья совы, который он на ходу вырезал из лопатки неведомого чудища. Вероятно, очередного неудавшегося проекта Мари. Лопаточная кость оказалась мягкой, как дерево, работать с ней было легко даже перочинным ножом, но как только Серафим закончил и окунул свою поделку в болотную воду, кость приобрела стальную крепость. Очередная забавная особенность этого места.

Серафим задумчиво повертел получившуюся сову в руке, а потом зашвырнул её в трясину. Дарить гребень было некому. У Стэфы уже была змейка, а у Катюши – птичка. Он запоздало подумал, что такую оригинальную вещицу можно было бы попробовать продать. Хоть бы даже кому-нибудь из немцев. Эти уроды точно знали толк в хороших вещах. Но ничего, он сделает что-нибудь ещё. Если не придумает другой способ заработка.

Казалось, что изменилось не только болото, но и всё, что его окружало. Серафим убедился в этом, когда на исходе ночи вышел к дому у Змеиной заводи. Дом тонул в тишине и темноте и казался дремлющим на берегу зверем. Серафим поднялся на крыльцо – новое, широкое, с изящными резными перилами.

Откуда? Когда?

К стене дома притулился зелёным боком велосипед. Не детский трёхколёсный, на котором катался племянник Серафима, а взрослый с большими колёсами и тускло поблёскивающими в темноте спицами.

Чей?..

Вокруг не было ничего, что указывало бы на едва не произошедшую утром трагедию. А ведь прямо здесь, в мягкой траве, под дулами автоматов стояли на коленях баба Марфа, Стэфа и Катюша. Но сейчас окружающий мир казался мирным. Серафим усмехнулся этому определению и, не дав себе больше времени на раздумья, решительно постучал в дверь.

В окнах передней комнаты тут же вспыхнул рыжий, непривычно яркий свет. Дёрнулась и вернулась на место занавеска. Затем послышались торопливые шаги, и дверь распахнулась. Из дома на крыльцо хлынул всё тот же странный рыжий свет, на его фоне Серафим поначалу сумел различить лишь очертания человеческого силуэта. А потом рыжий свет погас, но кромешную темноту продолжил разгонять другой, идущий от порога. Серафим помнил, что это значит, а потому оглянулся, чтобы посмотреть, кто увязался за ним с болота.

Никого не было…

– Серафим?.. – Этот голос он узнал бы из тысячи. Да, его звучание изменилось, стало слабее, пошло трещинками. Но это был её голос.

– Тётушка?

Серафим сделал шаг к двери и замер. Его не пускали дальше символы, предназначенные для защиты обитателей дома от нежити.

– Маша, кто там?

За спиной тётушки Марфы появился старик. Он был высок, жилист и, несмотря на преклонные годы, ещё крепок. В руке он держал охотничье ружье.

– Гость к нам, Гордей, – сказала тётушка. – Нежданный…

Она тоже казалась старше, суше и даже ниже ростом. Взгляд её черных глаз буравил Серафима. Ему вдруг почудилась боль в груди, в том самом месте, куда смотрела его некогда любимая тётушка.

– По всему видать, гость я теперь не только нежданный, но и незваный! – Серафим кивнул на порог, а потом добавил: – Доброй ночи, дядя Гордей! Рад видеть тебя в здравии!

На самом деле он не был рад. На самом деле ему было всё равно. Эти настороженные старики казались ему знакомыми, но чужими. Они не вызывали в душе Серафима ровным счётом никаких чувств. Наверное, потому, что нет у него больше души…

– Что ты такое? – спросил старик сиплым, но всё ещё крепким голосом.

– Я Серафим. – Он отвесил шутовской поклон. – И я выбрался из такой же норы, что и ты, дядюшка. А ты, я смотрю, не рад моему чудесному возвращению?

На лице старика было недоверие пополам с острым желанием поверить.

– Что-то больно долго ты выбирался…

– Долго?..

– Десять лет.

Не было в новой чудесной жизни Серафима больше места потрясениям. Так что эта новость его тоже не удивила. Она просто требовала осмысления.

Десять лет. Значит, в торфяной яме он провёл не минуты, а годы. Значит, мир и в самом деле изменился. А вместе с ним и люди, которых Серафим когда-то знал и любил.

– Значит, десять лет, – повторил Серафим, смиряясь с действительностью. – Понимаю вашу растерянность. Наверное, вы думаете, что я один из них. – Он кивнул в сторону болота.

– А кем ещё ты можешь быть? – спросил старик и попытался задвинуть тётушку Марфу себе за спину.

– Погоди, Гордей! – сказала она тоном, не терпящим возражений.

Серафим улыбнулся. Изменился мир, но не характер тётушки. Она решительно переступила порог дома и посмотрела на Серафима долгим, изучающим взглядом, а потом обняла. И лишь спустя несколько мгновений он осторожно обнял её в ответ.

Так они и стояли. Она, прислушиваясь к ровному биению его сердца. А он – к самому себе. Эмоций не было, был только трезвый расчёт.

Как ни крути, а эти старики – его единственная родня. Кто, как не родня, поможет в беде? Не то чтобы Серафим считал бедой своё немного затруднительное положение…

– Ты не угарник, – наконец, вынесла вердикт тётушка и отстранилась от него. – Но ты больше не прежний Серафим.

В ответ он пожал плечами, а потом попросил:

– Мне бы поесть. Десять лет во рту маковой росинки не было.

– В дом не пущу, – сказала тётушка строго. – Пока тепло, жить будешь в бане, а там решим.

Серафим удовлетворённо кивнул. Прагматизм этой женщины был ему понятен, а забота даже приятна.

– Еду сейчас вынесу прямо сюда. Гордей, включи свет!

Старик вздохнул и потянулся к стене. Послышался щелчок, и над дверью зажглась лампочка.

– Электричество? Здесь? – Серафим удивлённо приподнял брови.

– Десять лет прошло, мой мальчик. – Тётушка снова окинула его внимательным взглядом, а потом сказала: – Я рада, что ты вернулся!

– Я тоже рад, – соврал он.

Глава 38

В бане Серафим прожил до самых холодов. Время, отведённое ему на знакомство с новым миром, он тратил с умом. Первым делом он обучился грамоте. Дальше было проще, дальше он просто читал книги. Сначала это были книги из личной библиотеки тётушки, потом школьные учебники, книги из сельской библиотеки и вся доступная периодика. Серафим поглощал знания, как изголодавшийся человек – хлеб. Увлёкшись, он забывал есть и спать, а тётушка ворчала на него за это.

Дядюшка Гордей первое время относился к Серафиму настороженно. Может, опасался, что тот рано или поздно перекинется в угарника. А может, больше не видел в нем своего некогда горячо любимого племянника.

Но время шло, и все они привыкли. Серафим, к их осторожной, какой-то болезненной заботе, а они к тому, что он теперь совсем иной, и пылающие символы на пороге – это лишь малая часть случившейся с ним трансформации.

Пожалуй, дядюшка понимал Серафима даже лучше, чем тётушка. Вдвоём они ходили на болото, когда им обоим становилось невмоготу. Марь даровала им новую жизнь, но не отпускала, тянула назад, то в трясину, то на торфяники. Только на болоте Серафим чувствовал себя по-настоящему живым. Только там окружающий мир делался чуть ярче, чуть объёмнее.

Серафим никогда не спрашивал у дядюшки о его чувствах. Не было в этом нужды, потому что дядюшка явно чувствовал то же самое. Марь не забрала у него душу, но что-то всё-таки оставила себе на память. Серафиму иногда казалось, что дядюшка тоскует по безвозвратно потерянному времени.

Их объединяло и ещё кое-что. Они оба были изгоями, людьми без документов, внятного прошлого и ясного будущего. Дядюшка сторонился людей. Собственно, о самом его существовании знали лишь единицы. Но даже они не подозревали, кто он на самом деле.

Правду знала лишь Катюша, выросшая из маленькой ясноглазой девочки в красивую девушку. Она знала и про собственного деда, и про Серафима. Ей никто ничего не рассказывал, но кровь – не водица. Или наоборот водица? Тёмная болотная водица, нашёптывавшая своим девочкам тайны, показывавшая сны и дарившая удивительные силы? Пожалуй, так оно и было, потому что появлению Серафима Катюша не удивилась. Она, как и тётушка, обняла его, прижалась щекой к его впалой груди, чтобы проверить, бьётся ли его сердце. Сердце билось, и Катюше этого было достаточно. А Серафиму было достаточно того, что не придётся вычёркивать её из короткого списка «своих» людей. «Своих» у него было всего четверо: тётушка Марфа, дядюшка Гордей, Катюша и Феликс.

Феликс, пожалуй, был чуть больше своим, чем остальные. Жизнь его не пощадила, и выглядел он едва ли не старше самого Серафима, но в душе оставался тем же наивным мальчишкой. Феликс, как и Катюша, принял его без лишних расспросов. Если его и удивил тот факт, что Серафим за прошедшие годы совсем не изменился, то виду он не подал. И вопросов, где Серафим был все эти годы и чем занимался, задавать не стал, а просто порадовался его возвращению.

Сестра Серафима умерла два года назад. Её сын, который был немногим старше Катюши, обосновался в городе. Пожалуй, племянник был пятым в списке «своих» людей, но вмешиваться в его жизнь Серафим не планировал. Для начала ему стоило разобраться с собственной судьбой.

Серафим разобрался. Как смог, так и разобрался. Он выбрал пусть и не самый законный, но самый короткий путь. Тот путь, который подсказало ему болото.

Болото надёжно хранило свои тайны и богатства. Это и оружие, с незапамятных времён захороненное в его недрах вместе с телами хозяев. И украшения. Не те удивительные, которые всё ещё умел, но больше не хотел делать сам Серафим, а снятые с мертвецов. Мертвецам побрякушки ни к чему, но они нужны людям, знающим в них толк. Таких людей Серафим нашёл очень быстро. И так же быстро он нашёл человека, который справил ему новые документы. Отныне он был не Серафимом, а Антоном Палычем. Вот такая ирония! За первые заработанные деньги он купил полное собрание сочинений Чехова – маленький символ его стремительного взросления.

К успеху Серафим шел быстро, не останавливаясь, не оглядываясь назад, не испытывая ни боли, ни ненужных рефлексий. Очень скоро он перестал быть Антоном Палычем, а стал Марионеточником – человеком, которого уважал и боялся весь криминальный мир. Вот только человеком ли?

По пути к вершине он и буквально, и фигурально терял «своих». Тётушки с дядюшкой не стало через десять лет. Умерли в один день. Прямо как в сказке. Серафиму – нет, теперь уже Марионеточнику! – позвонила Катерина. Он обещал приехать на похороны, но вместо этого просто передал деньги. Катерина отказалась и от денег, и, кажется, от него самого. Марионеточник не расстроился, у него были неотложные дела. На могилы «своих» стариков он приехал через год. Приехал один, без свиты. О «своих» людях, пусть даже уже мёртвых, он не рассказывал никому. Они совершенно точно не были его ахиллесовой пятой. Они были его тайной, тончайшей нитью, позволявшей ему окончательно не заблудиться во тьме.

Навещать Феликса Марионеточник не стал. Он навестил председателя колхоза. Спустя месяц Феликсу дали дом. Сейчас это назвали бы спонсорской помощью малоимущим, а тогда это была банальная взятка. За деньги, оставленные Марионеточником в кабинете председателя, можно было построить два таких дома. Это была честная плата за возможность сделать хорошо одному из «своих» людей, оставаясь при этом в привычной и уютной тени.

Той же ночью Марионеточник отравился на болото. Не за боевыми трофеями и не за затопленными кладами – он вернулся за воспоминаниями. Тогда он ещё наивно полагал, что воспоминания помогут вернуть ему хотя бы частичку потерянной души.

Не помогли. Марионеточник не чувствовал ничего, кроме горечи. Где-то там, на болоте, по-прежнему оставалась Стэфа, ещё одна «своя», вероятно, самая дорогая и близкая из всех, но никаких денег, никакой власти не хватит, чтобы вернуть её из мира забвения. Да и стоило ли?

Получив в безраздельное пользование одну из своих девочек, Марь успокоилась и крепко уснула. Вслед за ней задремал и Тринадцатый. Угарники предпочитали оставаться в своих торфяных норах. По болоту шныряли лишь неугомонные марёвки. Они заманивали в трясину заблудившихся взрослых и выводили заблудившихся детей. А Марионеточника обходили стороной. Он так и не стал своим для того места, в которое его тянуло с неумолимой силой.

Возможно, именно по этой причине он присматривал за домом у Змеиной заводи. За некогда таким гостеприимным, а нынче неприступным, как каменная крепость, домом. Он говорил себе, что делает это для потомков тётушки Марфы: для Катерины, её дочери и внучки. Но правда была иной: он делал это для себя.

И с Катериной он снова сблизился именно ради себя. Ради того, чтобы включить в негласный список еще одного «своего» человека.

Его выбор, так же, как и его память, были избирательны и не подчинялись человеческой логике. Попасть в его список было невозможно по праву рождения, Марионеточник сам решал, кого считать «своим». И сам выбирал способ общения.

Обычно он ограничивался лишь наблюдением. Так было с дочерью Катерины и его родным племянником. Своих родственников Марионеточник не терял из виду, присматривал, помогал, направлял, если того требовали обстоятельства и его собственное представление о правильном ходе вещей, но не считал никого из них по-настоящему «своим». До тех пор, пока не родилась Вероника.

В этой девочке была сила. Настоящая, первобытная, не до конца раскрывшаяся, но всё равно впечатляющая. И эту силу, и эту девочку можно было использовать в своих целях. Именно так он решил, когда увидел Веронику в первый раз. Именно тогда в нём загорелась, но тут же погасла крошечная искра чего-то давно потерянного, почти забытого.

За Вероникой Марионеточник присматривал с особым вниманием. И даже начал подумывать над тем, чтобы сделать девчонку своей преемницей. Её ума, силы и упёртости хватило бы, чтобы принять и удержать созданную им империю. Но преемницу следовало готовить. Готовить ко всему, что могло ей помочь или встать у неё на пути. И для начала было нужно увеличить её ведьмовской потенциал.

Это был рискованный и в каком-то смысле бесчеловечный шаг. Катерина не позволила бы, она единственная знала, на что способна сейчас и на что будет способна в будущем её внучка. Сама она больше не использовала свой дар. И деревянная птичка, некогда бережно хранимая и горячо любимая, отныне пылилась в дальнем углу Катерининой кладовки.

Марионеточник не обижался. Он давно перестал обижаться и разочаровываться в людях. Даже в «своих» людях. Он просто решил действовать по-своему. Он без позволения Катерины рискнул жизнью и рассудком её любимой внучки.

Боялся ли он за Веронику? Нет! Марионеточнику был неведом страх. Так же как были неведомы любовь и привязанность. Страх уже давным-давно уступил место сначала жажде знаний, потом граничащему с безрассудством азарту, пресыщению, скуке и, наконец, пустоте. В этой пустоте лишь изредка вспыхивали искры интереса. Всегда только в присутствие Вероники. Лишь рядом с ней он чувствовал себя чуть более живым и чуть более человечным. Возможно, когда девчонка войдёт в полную силу, ему тоже перепадут малые крохи той настоящей жизни, которая бурлила и искрилась вокруг неё. Главное, чтобы она выдержала. Главное, чтобы потревоженная Марь не сбросила оковы своей добровольной летаргии. И тогда в его полном и безраздельном владении окажется самое настоящее чудо.

Вероника выжила и справилась. И даже ни в чём его не винила. В отличие от Катерины, которая мгновенно почувствовала перемены, произошедшие с внучкой. Катерина собственноручно вычеркнула себя из списка Марионеточника.

Вычеркнуть Веронику он не позволил. С самого её рождения он учился с ней взаимодействовать. Если не проживать, то хотя бы изображать эмоции. В какой-то момент он достиг совершенства в обмане других и даже самого себя. Или это больше не был самообман? Когда Марионеточник подарил Веронике её самый первый «Гелендваген», её чистейший юношеский восторг наполнил и его тоже. Обучая девочку вождению, он испытывал нечто очень похожее на удовлетворение и почти забытый азарт. Наблюдая, как она упорно идёт собственной дорогой и не желает становиться его преемницей, он испытывал едва ли не родительскую гордость и почти такое же смирение с неизбежным.

Марионеточник старался не вмешиваться в её личную жизнь и сделал исключение лишь однажды, когда его маленькая строптивая девочка собралась замуж. Разумеется, он проверил претендента! Разумеется, он сделал бы всё возможное, чтобы оградить Веронику от необдуманного шага и неправильного человека. Избранник Вероники выдержал проверку, и Марионеточник снова отступил в тень.

У него была ещё одна «своя» девочка. Чертовски взбалмошная и чертовски талантливая. Аграфена! К ней Марионеточник не приближался, а по старой привычке наблюдал и направлял из темноты. Ему нравились и её талант, и её задор, и её бунтарский дух. Он даже купил несколько её картин, одну из которых потом весьма удачно перепродал.

Наверное, в обществе этих двух девочек Марионеточник мог бы чувствовать себя если не счастливым, то хотя бы наполненным. Будь его воля, его и их жизни застыли бы именно на этом моменте почти спокойствия, почти удовлетворения, почти радости. Но ему ли не знать, в какие странные игры порой играет судьба?! Ему ли не знать, что все ее карты крапленые и обыграть ее невозможно?!

Именно судьба привела на тот аукцион сразу двоих: Ареса и Степана, потянула на болото сначала их, потом Аграфену, а следом и Веронику. От судьбы не уйдёшь.

Рано или поздно приходит время платить по счетам. Ему ли не знать? Ему, прожившему едва ли не два отмеренных простому человеку срока. Или не прожившему, а всего лишь ловко притворявшемуся живым?

Ему ли не знать, с какой лёгкостью можно отказаться от того, что утратило смысл и ценность? Себя самого Марионеточник предавал с той же лёгкостью, что и остальных. До тех пор, пока не пришло время платить по счетам. До тех пор, пока он снова не вернулся к тому, с чего началась его долгая жизнь – к болоту.

Марь обманула их всех, собрала под своим тяжёлым, чешуйчатым плавником, чтобы оставить себе хотя бы одного из них. Марь, неласковая, больше похожая на мачеху мать, просчиталась в главном: Марионеточник никогда не позволял другим решать за себя. А своё, пожалуй, самое главное решение он принял, когда отправился на болото в последний раз…

Она совсем не изменилась. Стэфа, его третья девочка. От неё шёл такой нестерпимый свет, что Серафиму даже пришлось зажмуриться. От неё шёл такой нестерпимый свет, что его хватило, чтобы разогнать тьму внутри Серафима, осветить и отыскать то, что казалось навсегда утраченным.

– Это я. – Он вздохнул полной грудью и улыбнулся. – Я сдержал своё обещание, Стэфа.

– Я знаю. – Она положила голову ему на грудь, закрыла глаза, прошептала: – Спасибо тебе, Серафим…

И стало хорошо! Впервые за долгие годы ему стало легко. Так легко, как было когда-то давным-давно, когда он был глупым, но с душой. Эти три девочки, его девочки, сделали ему неоценимый подарок – они вернули ему душу!