Текст книги "Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика"

Придя домой, я нашла на столе письмо от Павлуши, в котором он пишет, что учится на геологических курсах, поставив крест на возможности поступления в институт. Сколько неудачных попыток было им сделано за прошлые годы!

Когда настал тихий осенний вечер, я вышла на балкон и долго стояла у перил, смотря, как угасала в небе ярко-красная полоска заката на краю горизонта. Но вот погас последний луч заката, и наступил темный вечер. Внизу балкона постепенно загорались огни города, и в просветах бульвара пробегали огоньки трамваев. На бульваре слышались голоса и смех гуляющих, живущих своими радостями и интересами, не долетающими до меня. Я была одинока со своими думами.

Ил. 7. Татьяна Петровна Знамеровская и Евгений Семенович Иейте. 1930 г. Днепропетровск. Под фотографией подпись рукой Т. П. Знамеровской: «Я с Женей»

8 октября. За это время я привыкла к институту, втянулась в учебу, но иногда устаю от долгого сидения на лекциях. Заниматься приходится много, дома бываю мало, почти все вечера провожу в чертежке или в институтской библиотеке, остальные часы остаются для чтения. За это время у меня появилось много знакомых студентов не только моего факультета. Некоторые из них бывают у нас дома в выходные дни и заходят, чтобы пойти в кино, но таких друзей, как были у меня в Детском, нет, и я чувствую себя одинокой. С Борей бываю иногда в ДКА[211]211
  ДКА – Дворец культуры Красной Армии.


[Закрыть] на концертах, в выходные дни играем в пинг-понг с Бориными товарищами и моими студентами. С Катей переписываюсь и из ее писем знаю, что экзамены у наших мальчиков прошли хорошо, и большинство из них учится в ВУЗах. Боря поступил в Технологический институт, а Алешка по-прежнему волнует Марию Ивановну своим поведением, и она боится за него.

У нас часто бывает Анна Ивановна Голайдо, которая до сих пор с трудом переносит потерю мужа. Она в Харькове окончила школу пения, но сейчас петь не может, как и слушать музыку по радио. Это молодая женщина, нежная, с чутким сердцем и утонченной душой. Папа хлопотал о ней, и ее приняли учиться в техникум при институте. С папой я бываю в полку и там езжу регулярно в манеже и в поле на Пьеро под руководством наездника. Он муштрует меня по всем правилам манежной езды и даже хочет приготовить к скачкам.

13 октября. Не переставая льет дождь, и деревья роняют желтую листву. Это пришла осень… осень в природе и осень в моем сердце. Я стараюсь заглушить тоску, углубляясь в книги. В технической читальне тихо, в руках у студентов толстые книги, и всюду по стенам лежат такие же книги. Меня охватывает волненье, когда я подумаю, сколько человеческого труда, ума и мысли вложено в эти большие тома! Неожиданно у меня оказался свободным час, и я, забравшись в уголок читальни, писала стихи. За окном я видела пасмурное небо, по которому медленно проплывали серые тучи и непрерывно падали частые капли дождя, как осенние слезы, оплакивающие летние радости. Когда я возвращалась домой, все тот же моросил неприветливый дождик, и всюду, на бульваре и на тротуаре, приходилось обходить большие лужи. Со мной шел студент моего курса Капустин[212]212
  Капустин – инициалы Ф. А.


[Закрыть]. Он довольно уже немолод, бывший шахтер. В его улыбке проскальзывает много доброты и покорности. Мне кажется, что он не смог бы бороться за свое счастье, что он слишком мягок.

Ил. 8. Студенты Днепропетровского горного института; 1-я слева – Татьяна Петровна Знамеровская, 2-й справа – Евгений Семенович Иейте, 4-й справа – Сергей Донимович (Данилович) Джолос. 1930 г.

16 октября. Сегодня выходной день, я свободна, и мы с Борей решили пойти в Потемкинский парк. День прекрасный, хотя и осенний. Ярко светит солнце, но его лучи не обжигают, а только мягко ласкают. В воздухе не жарко, по временам пробегает ветерок, и приятно сидеть на лавочке лицом к солнцу, наблюдая за игрой золотых лучей. В парке отцвели последние цветы, желтые листья опали и деревья стоят почти голые. Только грустные сосны нарядно-зеленые. Боря меня катал на раме своего велосипеда по дорожкам парка. Там мы встретили Женю Иейте и его неразлучного друга Сережу Джолоса[213]213
  Сережа Джолос – вероятно, Сергей Донимович (Данилович) (1911 – не раньше конца 1970-х); впоследствии геолог.


[Закрыть] (ил. 8), моих однокурсников, членов моей бригады (в ней еще Олесь Васильченко[214]214
  Олесь Васильченко – (ок. 1912–?).


[Закрыть]), часто у нас теперь бывающих. Женя наполовину немец, наполовину поляк, сын крупного донбасского инженера[215]215
  Крупный донбасский инженер – Семен Львович Иейте (1879–1932), горный инженер, специалист по горно-спасательному делу.


[Закрыть], умный, культурный, воспитанный и вместе с тем как-то неподкупно своеобразный, нестандартный – я это всегда очень ценю. Он очень высокий, худой, темноволосый. У него красивое лицо с чудесными темно-карими глазами под длинными черными бровями. Он старше меня на шесть лет – в Горный институт он поступил, бросив уже законченную им консерваторию. Как это странно! Но он не любит об этом говорить – я знаю это не с его слов, а от Сережи, относящегося к нему с восхищенным обожанием и вместе с тем удивленным непониманием. Это напоминает отношения Дон Кихота и Санчо[216]216
  …отношения Дон Кихота и Санчо – персонажи романа Сервантеса «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский»: Дон Кихот – рыцарь, Санчо Панса – его оруженосец.


[Закрыть]. Да Сережа и похож на Санчо в молодости – выходец из украинской деревни, сочетающий практичность с добродушием, здравый ум и лукавство с простоватостью, способности (и некоторую склонность прихвастнуть) – с отсутствием широкой культуры и всесторонней образованности. Но сколько народного юмора в его смешанной русско-украинской речи, в его жаргонных словечках и прибаутках, в его толстых губах и больших, круглых серых глазах!

В этот раз Женя со своим верным оруженосцем подошли к нам, и мы долго гуляли, любуясь Днепром. Здесь он широк и бурно катит свои волны. Потом мы сидели, я рядом с Женей. Он, улыбаясь, говорил что-то незначительное, и в его голосе, как и в смехе, была уже знакомая мне насмешка. Мы говорили о нашей институтской жизни и спорили, доказывая друг другу свою правоту. Женя, смеясь, сощурив свои длинные ресницы, доказывал, что я еще совсем маленькая девочка. Сережа его поддерживал, уверяя, что такое мнение обо мне сложилось в институте у всех по моей внешности. Я не старалась разубедить их в этом. Проводив меня домой, они обещали вечером зайти к нам. Прощаясь с Женей, я опять ощутила что-то неуловимо знакомое и близкое, напоминающее Павлушу.

2 ноября. Я получила сегодня письмо от Павлуши. Меня охватывает волненье, почти дрожь, при виде знакомого почерка на конверте. Как обидно думать, что он, способный, незаурядный, с горечью себя называет «пустоцветом»! Он пишет, что я для него необходима, что он дорожит нашей перепиской. Но счастлива ли я от этого? Разве мне этого достаточно?

Я часто думаю о себе, что я не способна создать «семейное счастье» в полном смысле этого слова, с заботой о детях и хозяйстве. Бытовые семейные обязанности и все, что связывает прозаически свободу, для меня неприемлемы. Стоит мне подумать об этом, как мне становится нехорошо, будто на меня наваливается камень и душит меня своей тяжестью. Видимо, мне присущи неисправимый романтизм и огромная потребность во внутренней независимости. Больше всего меня пугает, когда отношения приобретают однообразный прозаический характер. Только большая всепобеждающая любовь может, видимо, навсегда сохранить если не первоначальную яркость чувства, то силу этого чувства. В большинстве же люди довольствуются не любовью, которую сами не стараются сохранить в любимом человеке, а привычкой и материальными удобствами, не находят друг в друге ничего связывающего и все же продолжают совместную жизнь. Если бы любовь, такая, какую я чувствую в себе и понимаю, соединила бы мою жизнь с любимым и любящим меня, то я думаю, что мы сумели бы быть счастливыми и не знали бы прозы.

11 ноября. Ноябрьские праздники прошли оживленно, город был празднично убран, день был солнечный, все кругом выглядело нарядно. На бульваре было много гуляющих. Я шла на демонстрацию со своим институтом, а Боря – со школой, и я его видела мельком на площади. В параде участвовал и папин полк. После демонстрации ко мне зашли моя соученица Оля Пинчук[217]217
  Оля Пинчук – Ольга (ок. 1910 – ок. 1960); впоследствии геолог, доцент Днепропетровского горного института.


[Закрыть], Марк С.[218]218
  Марк С. – Марк Стерин (ок. 1910 – не раньше 1959).


[Закрыть] и Коля К.[219]219
  Коля К. – Николай Кукушкин (ок. 1910 – не раньше 1959); впоследствии горный инженер.


[Закрыть] – студенты-заводчики[220]220
  Заводчики – студенты заводского отделения факультета горнозаводской механики.


[Закрыть]. Оля – дочь грузчика и унаследовала от отца удивительную комплекцию. Первый раз даже поражаешься, увидев такую грандиозную женщину. У нее все пропорционально, но все огромно, начиная с большой красивой головы, с которой падают две толстые светлые косы. Она похожа на богатыршу из былин, голубоглазая, с правильными чертами лица, с крупными белыми зубами. Во время игры в шарады ее использовали однажды как слона, который должен раздавить пленника, и она хохотала над своей ролью вместе со всеми, но в ней вместе с тем есть своеобразные тенденции, любовь к «шику», гордость своими маленькими руками… Она курит, держит себя уверенно. Способна, но ленива.

Мы долго сидели у нас на балконе, разговаривая и смотря, как мимо нас по бульвару возвращались остатки демонстрантов, в том числе и наши студенты. Некоторые, увидев нас, весело махали нам, проходя мимо, кепками. После обеда пришли Лисицкие и Анна Ивановна Голайдо, которая примкнула к нам. Лисицкий, как всегда при жене, был серьезен и молчалив, а Татьяна Ивановна – по-прежнему слащаво-ласкова, называя его при всех самыми нежными именами, и это было противно. Особенно от женщины, которая намного старше своего мужа. Вечером я пошла в институт, где была самодеятельность, а потом танцы. Я танцевала с некоторыми из нашего полка, но больше всего с Зямой. Теперь, когда праздники кончились, я снова взялась за книжки, чертежи, и институтская жизнь вошла в свои рамки.

8 декабря. Пасмурное хмурое небо смотрит в окно, холодный ветер качает верхушки деревьев на бульваре, и я с грустью смотрю, как природа постепенно засыпает в ожидании зимы. Мы с Борей долго сидели на диване, слушая передачу концерта из Москвы, потом говорили о прочитанных книгах, о школьной жизни, и я расспрашивала его о девочке, которая учится в одной школе с ним и о которой он говорил сам, что не раз встречал ее летом на пляже и что она ему нравится. Я взглянула на Борю и поняла, что это уже не мальчик, а юноша, что и его детство осталось позади и он вступает в новую пору.

14 декабря. Утром выпал снег, все крыши домов белые, и, когда я шла в институт, белые хлопья осыпались с веток. Иногда с вершины дерева срывалась тоненькая веточка и с легким треском, падая, задевала за другие ветки, осыпавшиеся холодными снежинками. Снег розовел в утренних лучах и синел в тени, было тихо в этот ранний час на бульваре. Мной овладело грустное очарование зимнего утра. Казалось, что я чувствую, как бесшумно мимо меня проходит время, унося все в прошлое, унося и меня прежнюю. А что давая взамен? Во всяком случае, не возможность опять быть такой счастливой, какой я могла бы быть. Я никогда не смогу любить так, если любовь пройдет, никогда! Значит, и счастья настоящего уже никогда не узнаю. Как это нелепо!

29 декабря. Прекрасный зимний день. Мы с Борей взяли коньки и пошли на каток. Я решила научиться кататься на коньках, хотя это у меня получается плохо, и Боря подсмеивается надо мной. Там я встретила наших студентов – Колю Кукушкина, Снегирева[221]221
  Снегирев – Александр (ок. 1910–?).


[Закрыть] и других. Долго каталась с Колей и Борей, но одна самостоятельно ездить не могла. Вечером к нам пришли Коля, Мара, Оля, и мы играли в пинг-понг. Все смеялись, когда Коля, сам прекрасный конькобежец, юмористически рассказывал о моих успехах на катке.

[1930 год]

9 февраля. Давно не писала свой дневник. Сегодня выходной день, я свободна, неожиданно потянуло к дневнику, и я снова пишу. Я не думала, что вернусь к нему когда-нибудь. Просматривая исписанные страницы, я убедилась, что написанное очень искренно, но не отражает всего полностью и часто звучит трескуче, немного фальшиво, так что в самом грустном месте становится смешно. В дальнейшем, возможно, не сплетая фактов, буду писать отрывочно. С чего же начать в этот раз? Прежде всего, хочу сказать, что буря, отраженная на страницах моего дневника, была значительно серьезней и болезненней. Несмотря на всю сентиментальность записей, они не отразили того, что было. А что говорить о том, что есть? Болезнь не проходит без осложнений. Я сознаю, что слишком изменилась за это время, но анализировать себя не стоит.

Я продолжаю переписываться с Павлушей. Пишу, как лучшему другу, делясь с ним своими мыслями, своими жизненными интересами. Перед собой лгать не буду, – я продолжаю его любить, осталось глубокое чувство к нему, и он мне безгранично дорог. Я с мучительным упорством уничтожила мысль об иных отношениях и не позволяю себе мечтать о встрече. Я еще так молода, время, возможно, излечит, и когда-нибудь я полюблю вновь. Но это чувство будет уже не прежним – я с тоской, с горечью понимаю это.

Павлуша пишет мне длинные письма, и каждая строчка его письма полна искренней привязанностью ко мне. Иногда я не во всем согласна с ним, но искренность, звучащая в его словах, вызывает во мне горячий отклик. Ведь он так болезненно самолюбив, горд, скрытен, и, главное, жизнь не балует его. Я понимаю, что ему нужны мои письма. Я должна довольствоваться этим. Но разве этого довольно?

10 февраля. Почти полгода прошло, как я учусь в институте, освоилась с его жизнью, и мне заниматься не трудно. Я не сижу по ночам, как многие мои соученики. Многие студенты бывают у нас, но останавливаться на всех, да еще сразу, было бы трудно. Мое внимание привлекают трое. Почему мне нравится Коля Кукушкин – заводчик? Его нельзя назвать красивым, но в нем, в его улыбке, есть много привлекательного. Мне нравится его прямой ум, его открытые серые глаза. Он спортсмен, в нем чувствуется жизненная сила, смелость и энергия. Открытость и ясность привлекает в нем, как резкая противоположность Павлуши. Нравлюсь ли я ему? Вначале он сильно за мной ухаживал, теперь между нами хорошие отношения. В конце концов, он не был серьезно мною увлечен. В день моего рождения, 14 января, у меня было много гостей-молодежи. Мы танцевали, и гости поздно разошлись. Коля уходил последним. В передней он обернулся, быстро подошел ко мне и, взяв мою голову в руки, поцеловал в губы, убежав раньше, чем я опомнилась. Его искренность и смелость мне понравились, раньше я таких не встречала. Этот поцелуй видела мама, и теперь Коля боится к нам прийти. Когда мы встретились в институте, он сказал: «Я, конечно, ни на минутку не раскаиваюсь, что тогда тебя поцеловал, но то, что это видела твоя мама, мне очень неприятно, и я недоволен собой. Ведь это я сделал вполне искренно. Знаешь, ты тогда в белом платье была так нежно-хороша, в тебе было что-то полудетское, весеннее». Я знаю, что Коля меня считает «маленькой девочкой». Конечно, он ошибается, но я его не собираюсь в этом разуверять.

Второй – Марк С. (ил. 9). Он тоже интересный, немного громоздкий. Мне нравится в нем флегматичное остроумие, нравятся его большие, красивые черные глаза, «глаза газели», как он говорит сам. Оба они заводчики и большие друзья.

Ил. 9. Марк Стерин. 1930 г. Днепропетровск. Под фотографией подпись рукой Т. П. Знамеровской: «Мара»

Третий – студент моего курса Женя Иейте (ил. 10). Евгений, но ясно, что не Онегин. Мой роман Татьяны в этом духе окончен. И все же Женя напоминает мне Павлушу, и это сходство привлекает к нему. С Женей, хотя мы и часто видимся, ни о чем не говорим серьезно. Он очень скрытен и прячет себя в шутливом тоне, но и моего настоящего лица не видит. Я не знаю, какого он мнения обо мне, но убеждена, что он меня не понимает и не знает. Один раз он сказал, что я «нестандартная». Здесь все меня понимают по-разному и, конечно, никто правильно. Зяма говорит, что я скрытная и не лишена хитрости, но что я с головой. Отчасти он прав: я не хитрая, как он думает, но во всяком случае теперь скрытная. Прочитав написанное, можно думать, что я пустая девчонка, думающая только о мальчиках и о себе. Это не совсем верно, я интересуюсь очень многим. Но дневник мой имеет всегда несколько особый и односторонний характер. Об общих вопросах я предпочитаю не писать.

Ил. 10. Евгений Семенович Иейте. 1930 г. Днепропетровск. Под фотографией подпись рукой Т. П. Знамеровской: «Женя»

15 февраля. По вечерам, под выходной день, у нас чаще всех бывают Женя, Сережа (с которым он в большой дружбе), Мара, Коля и из студенток – Оля Пинчук. Женя всегда острит и подсмеивается, а сам неуловим. Эти вечера проходят в бесконечных спорах, разговорах, играх, шутках. Женя любит музыку, особенно серьезную, хорошо ее понимает и сам хорошо играет. Он четыре года учился в консерватории. Отец его горный инженер в Макеевке.

Он единственный сын и очень привязан к отцу. Сережа бывает у нас каждый день, и мы к нему привыкли. Иногда он приходит, когда никого нет дома, сидит один и читает. С мамой он в дружбе, делится с ней своими радостями и горестями. Если ему из деревни родные пришлют посылку, он приносит ее к нам под мамину сохранность и угощает нас деревенскими гостинцами. Он очень рано ушел от родителей, работая по найму, и сам выбился на дорогу. Родители у него крестьяне, детство у него было тяжелое. Он считает, что во мне много детского, что жизни я не знаю и нервов пока еще не имею. Он часто говорит: «Тебе, Таня, сдавать зачет все равно что семечки плевать. Я ни разу не видел на твоем лице страха или волнения». Не понимая, что за этим скрыто много рожденного страданием безразличия к жизни, он думает, что я еще в своей жизни ничего не испытала и вообще ничего не понимаю по сравнению со всеми ими. «Когда ты пришла в институт держать экзамен в своей белой матроске, – сказал он как-то, – мы удивились, зачем к нам пришла такая школьница».

Женя, очевидно, разделяет с Сережей это мнение обо мне. И они убеждены, что хорошо меня знают.

Когда как-то меня из института провожал домой Валя Соменко[222]222
  Валя Соменко – Валентин (ок. 1910 – не раньше 1970-х), однокурсник автора по Днепропетровскому горному институту; впоследствии горный инженер.


[Закрыть], то во время нашего разговора заметил: «Ты всегда спокойная, всегда чуть улыбаешься. Если улыбка не на губах, то легкая улыбка в глазах». – «Что же, пожалуй, улыбаться лучше, чем плакать», – сказала я. – «Но разве ты умеешь плакать? Ведь ты счастлива и еще не встречала в жизни горя». Отчасти я довольна, что в институте так думают обо мне. Смешно говорить обо всем, не каждый поймет как надо. А самое дорогое разве сделаешь общим достоянием?

16 февраля. Был чудный зимний день, когда я возвращалась домой, идя бульварами. Шел небольшой снег, покрывая легким пухом ветки кустов, и они стояли белые, нарядные, под толстым слоем снега. Все кругом меня было красиво. Снег мелкими пушинками падал с неба, покрывая мою шубу белым мехом.

Вечером я сидела с Женей на диване, и он начал полушутливо философствовать. «Вот я никак не думала, что вы умеете говорить о серьезных вещах, это для меня ново, – сказала я, улыбнувшись, – впрочем, говоря со мной, вы старались не затрагивать серьезных тем». – «Да, это только потому, Таня, что женщины вообще не способны отвлеченно мыслить», – сказал он, сощурив насмешливо свои красивые темные глаза. – «Напрасно вы так плохо думаете о женщинах, вы ошибаетесь и мало их знаете. Я, например, считаю себя способной на такое мышление». – «Но согласитесь, Таня, – продолжал он развивать свою мысль, – что среди сотен гениальных и посредственных женщин нет ни одного композитора, а ведь женщина более утонченное создание, умеющее ценить красоту. Впрочем, – перешел он внезапно на насмешливо-шутливый тон, – может быть, под благодатным небом Украины и появится первая философствующая женщина!» – Я не дала ему закончить фразу, воскликнув: «Неужели вы думаете, что я действительно хочу выдавать себя за философа, говоря, что люблю иногда поговорить на серьезные темы?» – Он еще больше сощурил глаза и, улыбаясь, сказал: «Вы слишком много о себе думаете, все принимая на свой счет». В комнату вошел Сережа и начал рассказывать последние новости из институтской жизни.

21 февраля. В те минуты, когда я устаю, когда остаюсь одна и перестаю улыбаться, когда всегда работающая голова уступает первенство голосу сердца, я чувствую опять и опять, как мне хочется встретить ласковый, любящий, единственный взгляд, о котором я могла бы сказать, что он принадлежит мне. И невольно тогда является мысль, неужели я никогда не сорву уже цветка любви так, как я могла бы его сорвать еще недавно? Неужели любовь не принесет мне уже ни одной минуты безграничной радости? Любовь, которая рано и так больно изранила, исцарапала меня. Проходит лучший период моей жизни, а я одна. Меня любили, я это знаю, и теперь многие добиваются моей любви, но их любовь мне не нужна. А я всегда одна, замкнутая, наружно веселая. Друг, с которым я бываю откровенна (и то уж не всегда), – Павлуша. Но ведь я должна бороться со своим чувством к нему и ставить между нами преграду. Это так тяжело. Всю силу своего первого чувства я отдала. Так полюбить я уже не смогу. А между тем и теперь, не скрою, как я хотела бы быть любимой любимым!

26 февраля. Мне больно так, что нет слов. Стыдно сознаться, но, идя сегодня вечером из института, я не могла скрыть слез, катившихся по моим щекам. Отчего эти слезы? Какая причина для слез? Я устала и не знаю, как правдиво описать свое настроение. Опять порою у меня нет сил бороться с собой, со своими чувствами, с обидой самолюбия (ведь и оно втайне так страдает), и каждая новая маленькая царапина больно задевает меня. Мне так хотелось бы снова испытать без раздумья свою прежнюю детскую радость и быть счастливой!

Поводом же на этот раз было, может быть, лишь почудившееся невнимание Жени. Но разве он так сильно нравится мне? Нет! Мое сердце опустошено, но отблески своего чувства я невольно переношу на того, кто так мне напоминает Павлушу. В моей боязливо скрытой боли нет рисовки, и я слишком оптимистична по натуре, чтобы без причины тосковать. Но разве я виновата, что так рано узнала любовь и ее первые неудачи? Хорошо, что голова занята учебой и впереди еще так много работы. Но бывают минуты, как сегодня, когда что-то мимолетное, незначительное царапнет сердце. Надо выработать в себе привычку быть сдержанной и скрывать свое настроение в те минуты, когда слезы обиды или разочарования готовы выступить на глазах. Кому какое дело до моих слез и до моих настроений? Когда я вечером писала, сидя за письменным столом, ко мне подошла мама и сказала: «Танюша, я вчера просила папу достать для тебя путевку в Крым на месяц май. Ты в Крыму была совсем маленькой. Там ты хорошо отдохнешь, и тебе теперь надо привыкать к самостоятельности, как будущему инженеру. Это для тебя практика».

28 февраля. Я часто думаю, что одному человеку во много раз легче строить свою личную жизнь, чем двум с разными характерами, где должно быть внимание и взаимное понимание и уступки с обеих сторон. Надо, чтобы у каждого была своя работа, полная самостоятельность и материальная независимость, чтобы не было давления и узкого мещанского, собственнического взгляда на женщину со стороны мужчины. Чтобы не было лжи, потому что ложь и порождаемое ею недоверие слишком оскорбительны. У каждого человека есть своя внутренняя жизнь, не всегда понятная другому, но для него имеющая слишком большое значение. В эту жизнь нельзя грубо вмешиваться, чтобы не сделать другому больно. Быть чутким, правдивым, уметь уважать в любимом человеке его личные, одному ему принадлежащие желания, чувства и вкусы я считаю необходимым в совместной жизни. Возможно, я слишком большие требования предъявляю к себе и к жизни, но мне надо много, чтобы я была счастлива. Я не люблю пустых слов, как и отношений. На земле любовь существует века, но никто не может сказать о ней того, что она говорит сама о себе. Как правдиво передать весь восторг чувств, от которых трепещет и бьется сердце? Если бы я встретила то, к чему стремлюсь, или разочаровалась в любимом человеке, я ушла бы. Всматриваясь в окружающую жизнь, я вижу, как мужчины ухаживают за женщинами, те и другие жаждут успеха, не отдавая свое сознание во власть чувству, беря от жизни маленькие радости. И никто из них не задумывается о том, как прекрасна может быть настоящая любовь. У нас в институте некоторые мальчики, как и девочки, не стесняясь в словах и выражениях, слишком многое позволяют себе, и притом даже не понимают, что значит по-настоящему любить.

3 марта. Как странно! Я видела сегодня во сне Павлушу. Видела его таким любящим. Я видела ясно-ясно его взгляд. И я осознала опять, что если бы я ему нужна была, и он меня позвал, я пошла бы с ним на край света. Он рукою касался моих волос и говорил без улыбки: «Тебе я принес любовь и страдание, теперь ты будешь моей навсегда».

6 марта. Я не люблю ни в чем лжи, без которой у нас в институте часто не обходятся, а также «ушлоты», на жаргоне Сережи, – хитрости, без которой, как он говорит, жить нельзя. Это мне бывает противно. Ложь, как и хитрость, во мне вызывает отвращение, – не потому, что это дурно по правилам морали. Мне лгать всегда мешает мое личное «я», чувство гордости, которое во мне есть и которое многие не угадывают. «Я понимаю всех наших девочек, – говорит часто Зяма, – а вот Таню до сих пор понять не могу. Одно могу сказать, что она скрытная». Но большинство студентов считают меня по-прежнему еще слишком девочкой, не думающей ни о чем серьезно, по-детски бесхитростной, не ищущей для себя выгод в жизни. Я – с моей впечатлительностью, с желанием самой проникнуть вглубь всего, с муками неудавшейся любви и уязвленного самолюбия – кажусь им спокойной, уравновешенной и к тому же еще ребенком. В Детском Селе знали меня лучше, чем здесь. У меня там не было ни такой замкнутости, ни умения владеть собой.

10 марта. У меня немного болит голова, возможно от хлора, которым я надышалась в химической лаборатории, а может быть, и от погоды. Когда я шла из института бульваром, было холодно, дул пронизывающий ветер и по небу плыли серые облака, набегая друг на друга. Стало холодно, и снова нет весны. Теперь, сидя дома, я зябко прячу плечи в большой белый платок, забившись в угол дивана. В комнате я и Боря. Он сидит за письменным столом и пишет. По радио передают концерт. Ветер неприветливо раскачивает голые верхушки деревьев. Я слушаю вальс Глинки[223]223
  Глинка – Михаил Иванович Глинка (1804–1857), русский композитор.


[Закрыть]. Музыка теперь особенно сильно на меня действует. Я вся погружаюсь в звуки, и они как будто звучат во мне самой, в моем сердце. Мне думается, что я научилась глубже понимать смысл музыки с тех пор, как научилась любить. Это любовь открыла мне новый смысл музыки и дала власть звукам трогать молчавшие раньше струны моей души. Прежде я любила красивость ласкающих звуков, и, когда я вспоминаю те впечатления, которые я раньше получала от музыки, мне они хотя и кажутся сильными, но поверхностными. К чистой же музыке, не к опере, а симфоническому концерту, я долго была слегка равнодушна, она не доходила до меня, но концерты в Филармонии с Павлушей имели огромное значение. Как часто мне казалось, что звуки рождаются из моей боли, моей любви, моей радости и печали, что они связывают мои беспорядочные чувства и мысли в стройную гармонию. Музыка до прозрачности делала все ясным и понятным, в то время когда я сама не в силах была привести в стройность диссонансы моего сердца. Так было и в белом зале Филармонии в те вечера, когда мне казалось, что весь мир утонул в безграничности моей любви.

16 марта. Очень часто у нас бывают Женя и Сережа. «Что такое Женя?» – по-прежнему задумываюсь я. Его узнать трудно, он очень скрытный и со мной, как и прежде, не говорит на серьезные темы, невольно это меня задевает. Об одном нашем разговоре я теперь очень жалею. Как-то я попросила его рассказать мне что-нибудь интересное. Он улыбнулся: «Что же я могу рассказать вам? Ведь вы все равно не поймете». – «Неужели вы считаете меня настолько глупой, что, разговаривая со мной, вам нужно выбирать тему и говорить всякий вздор? Напрасно вы так думаете», – вспыхнула я. – «Во всяком случае, если и поймете, то по-детски, потому что у вас детская психология», – сказал он серьезно. – «Но почему вы так говорите? Разве вы так хорошо меня знаете, что можете судить о том, что я пойму и что нет? Мы, хотя и часто видимся, никогда не говорим серьезно». – Он продолжал, полунасмешливо улыбаясь: «Я и так знаю, что вы совсем дитя, это чувствуется». – «И все же вы очень ошибаетесь. Я вовсе не такой ребенок, как вы думаете обо мне». – «Бросьте, Таня! То, что вы еще дитя, доказывает хотя бы ваша склонность танцевать на вечерах, да и многое другое». – «И вы думаете, что танцы для меня так много значат? Верно, еще так недавно я отдавалась без раздумья им, беспечно и радостно, но это прошло и осталось в прошлом. Теперь на вечерах мне не бывает весело. Вполне ребенком я была года два тому назад, но с тех пор многое во мне изменилось». – «Что вы этим хотите сказать? Что вы теперь стали взрослым человеком, узнавшим жизнь и уставшим от жизни, что-то вроде Печорина[224]224
  Печорин – Григорий Александрович, главный герой романа Михаил Юрьевича Лермонтова (1814–1841) «Герой нашего времени» (1840).


[Закрыть]?» – спросил он, как всегда насмешливо щуря в улыбке глаза. Мне стало неприятно. Он в самом деле думает, что я хочу изображать себя скучающей, разочарованной, рисуясь этим. Я разозлилась на себя, что сказала лишнее. «Вы меня совсем не так поняли, я не то хотела сказать, и чтобы нам не поссориться, давайте говорить о другом». – «Хорошо, я согласен, – и начал: – Жили-были дед да баба, у них была курочка ряба…» – «Другого у вас для меня ничего не нашлось?» – спросила я раздраженно. – «Но ведь это вам очень подходит». – «Вы думаете? Тогда давайте лучше помолчим». – «Вот я хочу сказать вам, Таня, что уже вполне стал взрослым человеком». – «Да, это верно, – перебила я его, – я также знаю, что вы более взрослый человек, чем хотите это показать, и в вас гораздо меньше юношеского, чем в Сереже». – «Но Сережа совсем ребенок, и притом очень хороший ребенок». – «По сравнению с вами – это верно», – заметила я. Я вспомнила, как Женя как-то, идя со мной из института, сказал мне, что в 16 лет он был так влюблен, что хотел застрелиться, и больше никогда не влюблялся сильно. Первая любовь слишком болезненно прошла через его жизнь. И я спросила: «Скажите мне, Женя, в 16 лет вы были еще ребенком?» – «Да, конечно, но в 17 лет я очень изменился и перестал быть ребенком». – «Так значит…» – начала я и остановилась. («Значит, вы знаете, что первая сильная любовь, да еще неудачная, многое изменяет в человеке», – хотела я сказать, но, подумав, решила дальше не продолжать.) – «Почему же вы, Таня, не договариваете того, что хотели сказать?» – с любопытством спросил он. – «Боюсь, что вы это не поймете, а потому и не стоит об этом говорить до конца», – сказала я, улыбнувшись. – «Нет, я хочу, чтобы вы, раз начали говорить, докончили свою мысль», – говорил он возбужденно, взяв мою руку. – «Нет, – ответила я серьезно, – когда я начала говорить, то я коснулась уголка своей жизни, в который никого не пускаю. Зачем же я это буду говорить вам?» – «Но я вам обещаю тоже рассказать о себе что-нибудь такое, что вообще не сказал бы никому». – «Тогда лучше уж расскажите вы, а я там посмотрю». – «Ну вы, хотя и ребенок, а хитрая». – «Это не хитрость с моей стороны, а желание узнать вас лучше». – «Что же вам рассказать, выбирайте тему, ведь я свой в доску». – «Женя, ну что это за выражение. Я ведь хорошо знаю, что вы таким только хотите казаться. У вас на языке бывает все, что угодно, но совсем не то, что в уме». – «Может быть, вы хотите сказать, что у меня в уме вообще ничего нет. Я хорошо знаю вашу привычку говорить подобные вещи». – «Нет, на этот раз я вам этого не скажу. Мне думается, что в вашей голове смесь хорошего и дурного, я еще в этом не вполне разобралась». – «А что доминирует?» – «По-моему, все же хорошее. Ведь я вас так мало знаю». – «Спасибо хоть за это». – «Право, не стоит благодарности, раз в месяц я обещала вам говорить что-нибудь приятное». – «Ну, так что же вам рассказать теперь, спрашивайте». – «Нет, я не буду ни о чем вас спрашивать, но если вы сами захотите мне что-нибудь рассказать интересное для меня, я охотно буду вас слушать». Так кончился наш глупый разговор, о котором я теперь жалею. Зачем было спорить о том, что я не ребенок. Я сказала лишнее, и он думает, что я хочу изображать Печорина в юбке. Мне это неприятно, он не понял меня. Однако, значит, я дорожу его мнением, и оно для меня небезразлично?