Текст книги "Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика"

«Я давно замечал, что Таня резко всегда отмежевывается от своего пола, чем это объяснить?» С противной улыбочкой продолжает: «Но мне думается, через два года она, конечно, будет как все; к этому она придет сама, испытав все радости жизни». Я больше не хочу возражать и молча ухожу во двор, там я влезаю на татарскую арбу, долго смотрю на далекие звезды и, наконец, под открытым небом, крепко засыпаю. Вокруг на земле спят студенты, а некоторые ночуют в кофейне. У меня самое хорошее место. Засыпая, я думаю: Сережа – хороший, но он слишком односторонний и в некоторых вопросах невыносимо узок.

А к женщинам относится как к чему-то вспомогательному в мужской жизни, вроде вкусно приготовленного обеда, хорошей квартиры, мягкого кресла. Впрочем, ко мне самой он привязан почти по-братски. А сейчас серьезно воспринимает поручение папы следить за мной в путешествии, чтобы чего-нибудь со мной не случилось. Поэтому он даже хранит у себя мои деньги и сам всюду за меня платит, выдавая мне только немного на мелкие расходы. Он очень хозяйственен, а меня считает еще совершенно не способной к самостоятельной жизни, говорит, что детям деньги давать не следует, и читает мне порой нотации.

9 сентября. Сегодня, проснувшись утром, я увидела шелковую акацию в цвету и ей улыбнулась. Я залюбовалась тонкой резьбой изящных перистых листьев, похожих на кружево, и нежными розовыми цветами. Проснулась я раньше всех, когда солнце еще чуть озаряло верхушки гор и все кругом крепко спали. Меня разбудила лошадь, тихонько тащившая сено из-под моей головы.

Наши девочки после подъема на Чатыр-Даг так устали, что еле плелись до Алушты, где мы остановились на какой-то базе близ моря. Самые усталые остались в Алуште. Витя, Женя и Сережа тоже остались, но, конечно, они валяют дурака, что не могут идти на экскурсию. Остальные с проводником отправились на гору Демерджи[308]308
  Демерджи́ – плоскогорье (яйла) в составе Главной гряды Крымских гор, неподалеку от Алушты и от берега моря, состоит из двух частей (горных вершин) – Северной (высота 1356 м) и Южной (1239 м); в переводе с крымско-татарского «кузнец».


[Закрыть]. Она вся покрыта причудливыми колоннами и каменными грибами, шапки которых угрожают своим падением. Вся гора в ущельях, обрывах, выступах, и влезть на ее верхушку тяжело. Многие отстают на склоне горы, но я лезу выше с несколькими студентами к самым столбам выветривания. Из-под наших ног все время летят камни, и ноги скользят вниз с осыпями. Но там, наверху, все так интересно, ново и необычно. Самой разнообразной формы стоят столбы выветривания, образуя лес гигантских стволов.

Спускаться с этой горы было во много раз труднее, чем подниматься. Миша опирался на палку, а я на его руку, стараясь не упасть, и все же падала. Самые солидные камни, и те оказывались обманчивыми, когда я доверчиво ставила на них свою ногу. С шумом катились они вниз и, не останавливаясь, исчезали где-то далеко у подножья горы. Острым камнем я поранила себе ногу, и хотя рана была не очень большая, но кровь лилась сильно. Тогда сам Алексеев заботливо смазал мне больное место йодом и сделал перевязку. Все острили и смеялись надо мной. «Теперь Пуд Двадцать Восемь не будет больше прыгать как коза», – говорит, улыбаясь, Алексеев. Но нога болит не сильно, и я иду, держась за руку Лени. Вот мы вышли на гладкое шоссе, и теперь идти много легче. Сзади все время нас обгоняют бегущие машины. Мы считаем километры по столбам и, наконец, входим в Алушту.

На базе тесно. Нас всех разместили по разным комнатам; с тремя девочками я в небольшой комнате, а рядом в соседней комнате моя бригада. Теплый и тихий южный вечер, наполненный ароматами цветов и соленым запахом моря, прекрасен. Я иду к морю, бросаюсь в воду, и морская волна швыряет меня на берег, а я стараюсь удержаться, хватаясь руками за скользкие камни, лежащие на дне. Знакомый запах моря и морской ветер, насыщенный свежестью, простором и свободой, меня волнуют.

10 сентября. В столовке нашей, как назло, каждый раз баклажанная икра, к моему и Павлика Нацика[309]309
  Павлик Нацик – Павел (ок. 1910–?).


[Закрыть] несчастью. Он не ест совсем, а я съедаю все со страданием на лице. Все есть меня заставляет голод и моя бригада, особенно бригадир Витя. Он набрасывается на меня со словами, что противно смотреть, как я ем, что это только все мои капризы и мое баловство и что от этого давно пора отвыкнуть. Я, чтобы лишний раз не ссориться с ним, с трудом съедаю все. Столовки – это самое большое наше несчастье, потому что в них дают всякую дрянь вроде дельфиньего мяса и жира. Но и они не могут омрачить общего веселого настроения и прелести экскурсии по Крыму.

После завтрака мы идем на берег моря изучать его деятельность. Мы рассматриваем гальку и береговые обнажения сланцев. Сланцы – это злополучное слово для меня с моим неясным произношением буквы «л»; Витя и Женя часто пристают ко мне, говоря, что я произношу неприличные слова. Женя говорит, что лучше уж мне просто говорить «засранцы». И когда он мне надоедает, я кричу ему: «Вы все сами настоящие „сланцы“». А он, сдерживая смех, с притворным возмущением говорит, что я стала ругаться неприличными словами, и на этот раз обещает пожаловаться маме. Болтать всякие глупости и двусмысленности они так привыкли, что (хотя тоже привыкла к этому) порой набрасываюсь на них за это, ругаю их и говорю, что они настоящие босяки, а не студенты Горного института. Но они, конечно, продолжают в том же духе приставать к нашим девочкам, отчего одни смеются, отвечая тем же, а другие, негодуя, возмущаются. Особенно своими насмешками задевает моя бригада Марусю[310]310
  Маруся – Мария Сакун (ок. 1910–?).


[Закрыть] и ее бригаду, не выказывая девочкам никакого уважения и даже относясь к ним пренебрежительно. Я не раз становилась на защиту девочек, упрекая мальчиков за их распущенность. Но что с ними поделаешь? Сама я так привыкла к ним, и для меня они такие хорошие товарищи.

Сегодня день был очень жаркий, и мы под вечер, усталые, пошли купаться к морю. Алексеев учил меня плавать, а Миша, взяв меня на руки, унес далеко в море. Пять человек, в том числе Витя, Кудрявцев и Леня Шаровар, так далеко уплыли в море, что их долго не было видно. Алексеев волновался за них, а потом устроил собрание, на котором им хорошо влетело, а попутно и Московцеву, и Лене, и мне за то, что мы всегда бежим вперед. Вечером я с Сериковым осматривала город, и, когда мы возвращались домой, встретили Леню и Витю. «Мне не хочется идти на базу, вечер такой хороший и еще рано, – сказала я. – Если вы идете не домой, то возьмите меня с собой, куда пойдете сами». Леня заявил: «Нет, на этот раз мы тебя с собой не возьмем. Лучше иди, Абраша, на базу». – «Правда не возьмете?» – спрашиваю я Витю. Он говорит: «Ясно, что не возьмем», – и смотрит, улыбнувшись, на меня. По его лицу я вижу, что они собираются идти куда-то, куда мне нельзя. Скорее всего, в пивную… «Ну, хорошо, я вам, значит, не товарищ», – и я собираюсь уходить. Но в это время подходит к нам Сережа, и Леня ему сообщает, что я хочу идти с ними. «Это что за новости, – набрасывается на меня Сережа, – марш на базу, без всяких разговоров, что выдумала!» Он берет меня за плечи и поворачивает.

Во мне вспыхивает раздражение, и я резко ему говорю: «Я вовсе не собираюсь с вами идти, и ты можешь успокоиться. Я прошу тебя быть вежливым и разговаривать другим тоном, как и другими словами, а то толкается на улице, как дурак. Привыкай быть вежливым, давно пора тебе научиться, что хорошо и что плохо». Я говорю еще несколько слов Сереже и, повернувшись, ухожу. Меня по дороге нагоняет Витя. Я слышу, как он кричит вслед оставшимся: «Надо ее успокоить», – и, обращаясь ко мне, говорит: «Опять рассердилась. Подумай, ведь как-никак, а ты девочка, и ходить с нами ты всюду не можешь. Мы идем в пивную, куда ты не пойдешь, а значит, и брось сердиться». – «Я это и без вас понимаю и с вами идти не собиралась, догадавшись, куда вы идете. Я сержусь только на Сережу. Ну что это за грубость кричать „Пошла на базу!“, да еще толкаться, когда можно было все объяснить без крика», – говорю я спокойно.

Вечером я с Московцевым привожу нашу запись в порядок, когда с гулянья возвращается наша бригада. Витя пристает ко мне, чтобы я помирилась с Сережей. Мое раздражение против него давно прошло, и я говорю Сереже: «Сознайся, что ты был неправ, и давай все забудем». Мы миримся, но по лицу Сережи я вижу, что он недоволен. Тогда Витя кладет мне на плечи руку и убеждает меня быть более сдержанной; это уже второй случай, это может перейти постепенно в озлобление, и тогда дружба пропадет. «Сережа был, конечно, неправ, – говорит Витя, – и я за это его хорошо пробрал. Но таких ссор между нами быть не должно». – «Я и так вам многое прощаю, за что можно серьезно рассердиться, – отвечаю я, – но я обещаю быть сдержанной, следя за собой, а вы не должны распускать языки и не подумавши болтать все, что взбредет в голову». В разговор вмешивается Сережа: «Только подумайте, какие она мне бросала сегодня словца! Таких я от нее не ожидал. Это, Виктор, все твое влияние, ты научил ее так разговаривать». Женя смеется. «Скажи, Таня, это мое влияние?» – серьезно, с волнением в глазах, спрашивает Витя. – «Нет, это только вспышки моей прежней резкости. Ведь в детстве я, не помня что, говорила, любила в раздражении хлопать дверью, за что мне не раз попадало от мамы. От этого мне долго пришлось отвыкать, поняв, что это не сила, а слабость», – говорю я серьезно. – «Ну, ты бы у меня похлопала дверьми! Видимо, тебя мало учили ремешком», – со смехом говорит Витя. – «В детстве меня никаким ремешком не учили, я достаточно понимала слова, которыми мне разъясняли мои поступки, и я работала над собой, осознавая, в отличие от некоторых, что хорошо и что плохо». Я со смехом тащу Витю за ухо, а Женя швыряет в меня подушку. Через минуту подушки летят со всех сторон, и я сразу сражаюсь подушками с Витей и Женей. Мне на помощь приходит Павлик Нацик, большой, сильный, деревенски наивный. Он хватает Женю за руки, а я вцепляюсь руками в его густые волосы и начинаю их трепать. Женя кричит, а Витя приходит к нему на помощь, освобождая его от моих цепких пальцев. В комнате хохот и крик… Но вот мы, растрепанные, садимся на кровать и по-детски смеемся после этой драки дикарей. Вспоминается детство и индейцы.

11 сентября. Сегодня мы идем в лесной заповедник[311]311
  Лесной заповедник – в 1913 г. под Алуштой в районе горы Большая Чучель создан Заказник императорских охот; с 1917 г. предпринимались усилия по созданию здесь заповедника, и в 1923 г. он был создан; ныне Крымский национальный парк, или Крымский заповедник.


[Закрыть], где раньше леса были предназначены для царской охоты. В высокой горной долине скрывается бывший монастырь Козьмы и Дамиана[312]312
  Монастырь Косьмы и Дамиана – расположен у подножия Чатыр-Дага, в 10 км к западу от Алушты; закрыт с установлением в Крыму советской власти, возрожден в 1994 г.


[Закрыть]. Дорога туда идет вначале между виноградниками, а потом лесом по самому заповеднику. До бывшего монастыря, где теперь находится управление заповедника и база, 20 км, но дорога туда чудесная, и мы идем, не замечая усталости. По склону горы налево подымаются высокие, стройные, частые стволы деревьев-великанов, а направо склоны спускаются вниз, и там та же зеленая девственная чаща, увитая плющом. Здесь все дико, первобытно и запущенно, в этом непередаваемая прелесть. Вся земля покрыта гниющей листвой и сухим хворостом. По дороге попадаются кристально-чистые горные ручьи, с шумом убегающие по своему каменному ложу. Встречаются также громадные камни, покрытые седеющим, шелковистым мохом и сеткою зеленого плюща. В лесу полнейшая тишина. Только когда мы проходим, наши голоса нарушают эту тишину, и она отступает, прячась далеко среди светлых буковых стволов, выглядывая из ветвей и смыкаясь за нами непроницаемой стеной. В густом сплетении веток царят прохлада и сумрак, а воздух напоен особым лесным запахом. Я не могу надышаться этим легким ароматом леса. Я иду с Олесем, он в восторге от всего окружающего, и в данный момент мы хорошо понимаем друг друга. Нам хотелось бы здесь остаться на месяц наедине с природой, чтобы по этому лесу бродить осторожными шагами, не нарушая его покоя и тишины, ловя говор леса, наслаждаясь всеми красотами природы, понимая ее сердцем и умом. День был жаркий, и в нагретом воздухе дрожали прозрачные струйки горячих солнечных лучей.

Когда солнце было еще довольно высоко, мы подошли к управлению заповедника. Со всех сторон высились лесные стены гор, и казалось, что этот красивый уголок отрезан от всего мира. Нам отвели бывшие кельи монастыря для жилья. Комнаты были маленькие, низенькие, белые, а во все окна ярко светило солнце и заглядывала лесная чаща. Я долго стояла у открытого окна кельи. Над окном низко склонялись, сплетаясь в шатер, зеленые ветки, и цепкий плющ вился по стенам, свешиваясь с деревьев и кустов, как живая густая сетка. Нежные цветы протягивали ко мне венчики, и я вдыхала их аромат, не отрывая глаз от окружающего, пока меня не позвали в столовку. В этот день мы выслушали что-то вроде лекции о заповеднике и осмотрели музей в бывшей церкви монастыря. Он полон чучел лисиц, косуль, орлов, филинов и грифов. Со стен на нас смотрели головы муфлонов и большие оленьи рога. Позднее, когда солнце клонилось к западу и медленно угасали его лучи, мы, несколько человек, бродили по лесу, тихо, стараясь не шуметь, прислушиваясь к каждому шороху. Нам попадались тонконогие косули, и мы слышали их лающие голоса. Подсмотренный нами даже самый маленький кусочек лесной жизни был полон для нас своеобразным очарованием. Мы видели Черную гору[313]313
  Чёрная гора – находится в Крымском заповеднике под Алуштой, возле Бабуган-Яйлы.


[Закрыть], на которой живут олени и муфлоны, но туда ходить запрещено. Я и Московец особенно долго не хотели уходить из леса. Он большой чудак, этот маленький некрасивый студент, убежденный украинец, не желающий говорить по-русски. Он восторженный поклонник природы, очень развитой, умный, наблюдательный, но часто бывает вместе с тем наивным, и моя бригада любит посмеяться над ним. Но я, когда особенно сильно чем-либо восхищена, часто об этом говорю только ему, зная, что в нем найду отклик. И сама я никогда не смеюсь над его фантазиями и восторгами, потому что они мне близки и понятны. И вот мы с ним сговорились, что, когда наступит ночь, мы на часок пойдем в лес, чтобы подслушать его ночную жизнь. Моя бригада смеется надо мной, что они меня оставят в этом лесу пастись и прыгать вместе с косулями. «Она похожа на косулю», – сказал Алексеев, а Осипов добавил: «Тогда лесникам будет плохо, слишком много браконьеров заведется, преследующих эту косулю». Но Витя насмешливо заметил: «Ну уж, вернее всего, что ни одного». После ужина я иду к нашей комнате, кругом темно, и я едва нахожу дорогу. Вот церковь, а вот и наши кельи и окно; я тихо влезаю в него, беру свой плащ и хочу уходить, но думаю: кто же ночью мне откроет дверь? Нужно предупредить девочек о том, что я ухожу. Я знаю – они будут бояться и, конечно, закроют дверь и окно. Когда Тина узнает, куда я ухожу, она изъявляет желание идти вместе со мной в лес. Мы ощупью спускаемся по узкой темной лестнице, а внизу на последней ступеньке ждет Московец. Тина страшная трусиха, она все время держится за мою руку и говорит: «Если бы вы здесь оставили меня одну в лесу, в этой темноте, я умерла бы от страха». Она пугается каждого шороха, каждого куста и жалеет, что пошла с нами. Постепенно наши глаза привыкают к темноте. В небе начали появляться одна за другой звезды. Во мне пробуждается желание идти дальше; страха нет, одно любопытство. Я всматриваюсь в темноту, стараясь различить в ней каждое отдельное дерево, напряженно ловя каждый новый звук, вслушиваясь в шорохи ночи. Мы тихо и медленно, довольно долго бродим по лесу и потом сидим на большом камне и ждем. Где-то кричит сова протяжно и жалобно, вдалеке слышится тревожный писк какой-то птицы. С дерева падает сухая ветка, и снова тишина. Вот пролетела ночная птица, и снова где-то раздался призывный, жалобный писк. Одна за другой в небе постепенно угасают звезды. Наступает мертвая тишина. Как обидно! Упали первые капли дождя, а в лесу по-прежнему тихо, как будто безжизненно, и ни один зверь не нарушает ночного покоя. Дождик начинает усиливаться, он небольшой и теплый, и мы, намокшие, ничего не дождавшиеся, возвращаемся домой.

12 сентября. С восходом мы с проводником, бывшим раньше монастырским сторожем, вышли в путь. Проводник – очень словоохотливый старик, начиненный всякими прибаутками, шутками, легендами и всякими рассказами, не всегда приличными. Его рассказы о жизни монастыря бросают свет на прошлое этих мест, и это интересно. В это раннее утро воздух особенно чист. В его холодноватости и чистоте чудится какая-то строгая, задумчивая, девственная нетронутость. Когда дышишь таким воздухом, чувствуешь себя бодрой и становишься чище. Лучи солнца косо проникают сквозь листву и желтыми полосами ложатся меж стволов. Кое-где нежные пятна лучей скользят на светлой коре буков, но в некоторых местах еще холодная утренняя тень.

Наша дорога вьется по шоссе, поднимаясь все выше, и только наверху мы сворачиваем с дороги и начинаем подъем в гору на Бабуган-Яйлу[314]314
  Бабугáн-Яйлá – самый высокий горный массив (яйла) в Крымских горах, находится на западной оконечности Главной гряды.


[Закрыть]. Вначале нас окружают темные сосны, но потом они исчезают, и мы с трудом взбираемся на голую лысую макушку. На востоке ярко выплывает ослепительное солнце, его лучи быстро согревают землю и нас, наступает жаркий день. Мы долго ходим еще по карстовой поверхности Яйлы, отбивая и рассматривая породы. Уставши, съедаем запасы пищи и, отдохнувши, снова ищем окаменелости. Но когда солнце прячется надолго за тучу, становится холодно, и я, взяв у Жени одеяло, закутываюсь. Под ногами все те же камни, выжженная солнцем трава и белые, будто искусственные эдельвейсы. Здесь воздух настолько кристально чист, что ощущаешь его твердость и сухость; временами даже трудно дышать становится. Мы подходим к южному склону. Направо поднимается вершина Рома-Коша[315]315
  Ромá-Кош – точнее, Роман-Кош, гора, высшая точка Бабуган-Яйлы и всего Крыма (1545 м).


[Закрыть], кругом, куда ни взглянешь, темнеют лиственные горы, а далеко внизу виднеется море нежнейших оттенков, неестественно бледное… Линия горизонта совершенно теряется. Весь пейзаж вдали как будто нарисован прозрачными, тающими, светлыми и удивительно чистыми красками, без теней, без отчетливых линий. Эта даль кажется призрачной, ненастоящей, только акварелью художника, который хотел отразить свою неясную мечту о нереальных берегах невозможного в действительности моря.

Спуск с Бабуган-Яйлы тяжел и труден, и я все время съезжаю, скользя, вниз, хватаясь руками за камни, а иногда, упав, просто качусь вниз, делая отчаянные попытки удержаться. Тогда мне на помощь приходит кто-нибудь из мальчиков. Тяжелый путь окончен, и мы, спустившись в лес, идем по крутой извилистой тропинке, а Бабуган-Яйла высоко подымается позади нас стеной, в одном месте образуя грозный, высокий, отвесный обрыв, весь белый и только в немногих местах покрытый темными соснами, растущими прямо из голого камня. Проводник говорит, что в этом месте с верхушки бросился человек, и когда об этом подумаешь, то становится жутко. Все дальше мы идем по крутой тропинке, и я, где возможно, сокращаю путь, пересекая склон напрямик. Наконец мы приближаемся к Головкинскому водопаду[316]316
  Голóвкинский водопад – водопад Головкинского на реке Узень-Баш, стекающей с Бабуган-Яйлы, находится в ущелье Яман-Дере (в переводе с крымско-татарского «плохое ущелье»); гидрогеолог Николай Алексеевич Головкинский (1834–1897) исследовал и описал его в 1893 г., а через несколько лет водопад был назван его именем.


[Закрыть]. Он сейчас совсем не грандиозен, но место замечательное. Над головой сплетаются ветви громадных буков, и через их зеленую решетку едва проникают лучи солнца, поэтому в лесу зеленый полумрак. Большие, нагроможденные в беспорядке камни покрыты шелковым ковром моха. Между камней, со ступеньки на ступеньку, льются каскады камней. Кругом полная тишина, слышится только шум падающих струй. Все дико, глухо и заброшенно. В этой тишине и нетронутости есть что-то чарующе-торжественное. Как хорошо здесь сидеть совсем одной на большом зеленом камне, слившись со строгой тишиной природы, вдали от людей, отдавшись раздумью, мыслям и мечтам! Здесь, вероятно, внутренний мир души должен становиться отчетливей, легче распутать свои противоречия и привести в гармонию свои чувства, потому что строгая величавая гармония разлита в девственном покое окружающего. Хорошо здесь сидеть и вдвоем с любимым, говорить тихо, искренно, чтобы каждое слово, окрашенное зеленоватым сумраком и подхваченное несмолкаемым шумом водопада, имело особенное значение, глубину и оттенок…

Мы здесь долго сидели усталые, голодные, притихшие. Потом пошли дальше. Встречая по дороге виноградники, мы с жадностью набрасывались на них. В несколько минут я съела кило, а Женя два, и только к вечеру мы пришли на базу в Алушту. В этот трудный переход мы все так устали, что после ужина сразу наша база погрузилась в сон.

13 сентября. Сегодня у нас небольшой поход – мы идем на гору Кастель[317]317
  Кастéль – гора-лакколит рядом с Алуштой высотой 439 м; в переводе с латинского «крепость» (на горе сохранились руины средневекового укрепления).


[Закрыть], это всего в 6 км от Алушты. Туда мы все время идем берегом моря. На пляжах лежит бесчисленное множество голых тел. Красивых и молодых не так много, большинство – нагромождение голых, жирных, обрюзгших форм, и смотреть неприятно, даже противно. Некоторые из наших мальчиков высказывают это вслух, а другие делают двусмысленные замечания, острят и смеются. Особенно изощряются в своих остротах Витя и Олесь, а Сережа просто возмущается. Но вот пляжи кончились, и мы медленно начинаем подниматься в гору на невысокий лакколит Кастель. Сначала поднимаемся по дорожке, а дальше дорожка теряется, и мы лезем в гору по очень крутому склону. Это самый трудный и самый крутой из наших подъемов. К верхушке надо лезть только на четвереньках и на коленях, хватаясь руками за что попало. Из-под ног все время летят вниз камни, и скатиться вместе с ними, оборвавшись, далеко не безопасно. Витя, Женя и Кудрявцев заботливо следят за мной, помогая мне двигаться вперед. Вот, наконец, мы достигли одного выступа и остаемся там передохнуть. Сидим втроем, схватившись руками за стволы деревьев, чтобы не упасть. Вдруг Витя вспоминает, что я не исполнила проигранного ему пари, и теперь, приняв важный вид, он говорит, что я должна его исполнить. «Я никогда не слыхал, как ты поешь, и прошу тебя нам что-нибудь спеть. Только пой серьезно и во весь голос». Я протестую, говоря, что у меня полное отсутствие слуха и голоса. Но что делать, он неумолим и доказывает, что раз я проиграла, значит, должна исполнить то, о чем он просит. И чтобы он отстал и больше ко мне не приставал, я со смехом начинаю петь. Мои слушатели заливаются заразительным смехом и просят петь «Крокодилу»[318]318
  «Крокодила» – городская народная песня «По улице ходила большая крокодила…» (1915) на музыку популярного марша «Дни нашей жизни» (1909) композитора Льва Исааковича Чернецкого (1875–1945).


[Закрыть]. С моим произношением «л» это получается, видимо, особенно забавно, и я начинаю сама над собой смеяться. Витя просит в последний раз спеть «Ты жива еще, моя старушка»[319]319
  «Ты жива еще, моя старушка» – романс на стихотворение «Письмо матери» (1924) Сергея Александровича Есенина (1895–1924), музыка написана композитором Василием Николаевичем Липатовым (1897–1965) в том же 1924 г.


[Закрыть]. Получается забавная картинка. На склоне крутой горы, вцепившись в дерево руками, я громко распеваю, а слушатели чуть не скатываются вниз от хохота. Наконец, концерт окончен, и мы съедаем помидоры с хлебом, которые лежат в наших сумках. Здесь все кажется особенно вкусным. Отдохнувши, мы снова начинаем свой трудный путь в гору. Достигнув вершины горы, отбиваем молоточком образцы, берем породы и их рассматриваем. Начинается самый трудный спуск с горы. Кудрявцев несколько раз спасает меня от летящих камней, а Витя и Женя – от падения вниз. Я очень плохо держу равновесие. Когда мы уже внизу, то оказывается, что мы ободраны, исцарапаны до крови камнями и исколоты колючками. У Вити большая царапина под глазом, у Жени вся спина в красных кровяных полосах. Валя и Тина плачут от боли и усталости, проклиная экскурсию.

Вернувшись на базу, мы долго лежа отдыхаем, и только когда наступает вечер, при заходе солнца, идем купаться к морю. Вся кожа от царапин ноет в соленой воде. Витя, взяв меня за руку, тащит на глубокое место, возмущаясь, что я, живя на Днепре, до сих пор не могу научиться хорошо плавать. Подняв меня, он бросает в воду; я стараюсь удержаться на воде и по временам глотаю соленую воду, а Витя плывет рядом, хохочет и в трудную минуту протягивает мне руку; тогда я плыву, держась за него. Выкупавшись, наша группа идет ужинать. Витя, взяв меня за руку, проносится мимо всех. Мы оказываемся впереди и первые приходим в столовую. Вечером, когда я сижу в нашей комнате на базе, между девочками начинается разговор. Главные участницы этого разговора, всегда всех критикующие и всеми недовольные, кроме себя, Валя и Маруся Сакун, а также Тина, к которой чаще всего пристают с замечаниями и насмешками, очень безалаберная, легко впадающая в обиду, но и быстро забывающая ее – в этой незлобивости лучшая черта ее характера. В этот раз девочки говорят о моей бригаде, ругая и критикуя ее. Они возмущаются всем и всеми, резко обрушиваются на Витю за неумение обращаться с девочками, за грубость. Они говорят о том, что, распустив языки, мальчики подчас говорят неприличные глупости, обидные для них; особенно их возмущает Витя, не дающий покоя своими ядовитыми насмешками. Обо всех они говорили очень плохо, явно стараясь этим уколоть меня и удивляясь тому, как я могу с такими «босяками» быть в одной бригаде и находиться в их обществе. Я молчала, как будто это меня не касалось, но мне, несмотря на их отчасти справедливые нападки, делалось обидно за мою бригаду. Мне трудно было выразить то, что я могла сказать им в защиту мальчиков, ставших для меня товарищами и приятелями. Как можно судить о людях, мало их зная внутренне? Слова, говорящиеся при всех, тем более балагурство, это еще не сам человек: надо понять каждого из них и только тогда судить, насколько плохи они или хороши. Почему сами девочки не стараются заставить себя уважать? И не умеют видеть в мальчиках, со всеми их недостатками, хороших товарищей? Но говорить об этом с девочками бесполезно, у них определенный подход к мальчикам, и они этого не поймут.

Потом вдруг начинают обсуждать, кто самый красивый из наших студентов, и все соглашаются, что Витя, потом Женя, а потом Ковалев[320]320
  Ковалев – (ок. 1910–?).


[Закрыть] и Леске-вич. Они разбирают их наружность, восхищаясь глазами Вити, но в словах их чувствуется неприязнь, и только Тина высказывается от души, по-настоящему приходя в восторг, забыв свое недавнее возмущение. Я вижу, что в конце концов каждая из них была бы рада вниманию красивых, но дерзких глаз Вити и Жени, подчас злостно-насмешливых по отношению к ним. Им просто досадно, что мальчики мало уделяют им внимания и даже относятся к ним слегка пренебрежительно. Возможно даже, что они завидуют мне, единственной девочке в бригаде из девяти студентов. Конечно, меня мальчики выделяют из общей среды, они шутят со мной иначе, и так заботливы, предупредительно-внимательны со мной. Но ведь и я отношусь к ним совсем не так, как наши девочки, отгораживающиеся от них и вместе с тем ждущие ухаживаний.

Пришел Сережа и позвал меня в их комнату просматривать запись сегодняшнего дня. Когда я уже собиралась от них уходить, разговор коснулся девочек, и у меня невольно вырвалось: «Напрасно вы так смеетесь, издеваясь над ними: они тоже о вас очень невысокого мнения и критикуют вас по заслугам». Сережа и Витя стали просить меня рассказать все, что я о них слыхала. Витя, подойдя ко мне, кладет на мое плечо руку и убежденно говорит: «Ведь они не просили тебя ничего нам не говорить, и они знают, что ты в дружеских отношениях с нами; значит, ты имеешь полное право нам все рассказать». Тогда я рассуждаю вслух: «Это верно, что, говоря при мне, они учитывали мои товарищеские отношения к вам: они при мне не должны были так говорить о вас. Они даже многое старались подчеркнуть, желая показать, что они не хотят скрывать свое мнение о вас. Поэтому я буду об этом говорить с вами, но скажу не все, а то, что считаю возможным и отчасти нужным. Во многом они были правы, говоря об излишней болтливости и распущенности, доходящей даже до пошлости, а также и грубости: ведь вы часто несете всякую чушь, не считаясь с тем, что вы говорите и кому говорите. Как-никак, а это ваши товарищи по учебе и в дальнейшем по службе, и с этим нельзя не считаться. Человек, как бы ни был умен, хотя бы всю свою жизнь проучился, если останется грубым и плохо воспитанным, не может себя считать вполне культурным и интеллигентным. Разве не следует быть более чуткими, более внимательными друг к другу? Вполне понятно возмущение девочек: ведь не каждому приятно выслушивать дерзости, и они правы, обижаясь на вас. К тому же для того, чтобы высмеивать кого-то, нужно самому не иметь недостатков, чтобы над тобою не могли еще хуже посмеяться». Мы долго еще спорили об этом, делясь своими мнениями. Потом моя бригада собралась идти в город, «где Женя мог бы отбарабанить что-нибудь подходящее на пианино», как сказал Сережа. «Ну, а ты, Абраша, никуда не уходи, оставайся в нашей комнате, почитай, попиши, тебе здесь никто не помешает», – сказал Витя. Миша подтвердил: «Да, Абраша, похозяйничай здесь и, если хочешь, приляг на самую лучшую кровать, возьми самую лучшую подушку и можешь спокойно заснуть». – «Да не забудь закрыться на крючок, – заметил Витя, – а мы, когда вернемся, постучим тебе и разбудим тебя». – «Спи спокойно, маленькая хозяйка большой компании студентов», – добавил Женя, мягко, задумчиво и серьезно. Я взглянула на него взволнованно.

В соседней комнате, я слышала, Сакун говорила сидящему у нее Московцу и Коле Чумаченко, самым скромным мальчикам, о том, что они грубы, что она в них давно разочаровалась и они для нее перестали быть интересными. Коля не выдержал и сказал: «Ну и большая ты дура, Маруся, я раньше не считал тебя такой». Оскорбленная Маруся хлопает дверью и убегает, ругаясь, в коридор. Я, сидя за столом, не замечаю времени, пишу, когда возвращается моя бригада. Сказав «спокойной ночи», я ухожу к себе в комнату спать.

Я еще ни разу ничего не писала специально о Мише Запасчикове. Он из шахтеров, много старше всех прочих, небольшого роста, некрасивый, плотный и сильный. Сила чувствуется в каждом его движении, не лишенном пластичности. Он рыжеват, и у него только один глаз, а другой искусственный. Но здоровый глаз смотрит зорко, прямо, испытующе, иногда слегка насмешливо, иногда немного цинично. В нем есть авторитетность, властность, и он хороший организатор. Вообще, это человек с больными нервами, издерганный прошедшей жизнью, хотя и сильный. Говорят, что в прошлом ему пришлось много пережить жуткого, даже кровавого. Я об этом знаю очень мало, даже только кое-что. Он болезненно самолюбив, хотя и прячет это под резкой самоуверенностью. Он сразу не подпускает человека к себе, его самолюбие делает его недоверчивым и осторожным. С ним надо быть всегда осмотрительной, чтобы не оттолкнуть от себя его, но когда его расположение заслужишь, то в нем всегда найдешь преданность и мягкость. Это человек прямолинейный и твердый, но вспыльчивый до бешенства, и в том, конечно, тоже сказываются его больные нервы. Однако, сколько бы у него ни было плохого и тяжелого в жизни, он не прогнил, как Виталий. Возможно, он иногда способен отдаваться низким страстям, любит выпить, устроить ссору или скандал, но он не погружается в грязь с холодным и рассудочным удовольствием, и в нем есть чувство порядочности. Умен ли он? Да, у него есть природный ум, своеобразный, усиленный пережитым, виденным и испытанным в жизни. Из него выйдет, вероятно, дельный инженер, организатор, но в смысле общего развития он, конечно, не силен, мало читал. В этом году он женился, но своей женитьбой недоволен. Ко мне он относится с дружеским покровительством и смотрит на меня, как на школьницу. Таков Миша по моим наблюдениям, возможно, кое в чем ошибочным и да[леким от истины].