Текст книги "Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика"

Мне хотелось бы сейчас нежно коснуться рукой Ваших волос, Павлуша, но я не могу представить себе, когда это будет в реальности. Я только в шутку в Детском трепала ваши густые, вьющиеся волосы, не смея к ним прикоснуться с лаской, любовью, а теперь это разрешаю себе только в письмах.

6 мая. Накануне 10 мая к нам со службы пришла Катя. Я с ней поехала в Детское и у них ночевала. Мы с ней и Мишей гуляли по парку, а вечером приехали гости из Ленинграда – Залькиндсоны. Михаил Ефремович чувствовал себя плохо и лежал в постели. Мария Ивановна очень беспокоится, надеясь, что воздух Украины ему поможет. Во всем чувствовалась затаенная тревога, и больше не звучал веселый беззаботный смех. С грустью в душе я уезжаю из Детского, мне было жаль не только Марию Ивановну, но и их всех. Приехав домой и войдя в комнату, я была поражена и обрадована неожиданностью, когда увидела Женю и Сережу, которые шли мне навстречу. Они прожили у нас все эти дни. Мне было с ними и хорошо, и больно. Мы без конца говорили, вспоминая совместные дни учебы в институте. Днем, когда я была занята, мама ходила с Женей и Сережей, показывая им город, а я была с ними в Эрмитаже, в Русском музее[378]378
  Русский музей – основан указом Николая II в 1895 г. под названием «Русский музей императора Александра III»; центральная экспозиция размещается в здании Михайловского дворца на пл. Искусств; в настоящее время крупнейшее собрание русского искусства в мире.


[Закрыть], в театре. Женя был особенно нежен со мной, внимателен ко мне и очень интересен. Больше всего я боялась, что он заговорит о своей любви. Я чувствовала, что он сам не решается затронуть этот вопрос, чего-то ожидая.

Как Ленинград все эти дни был красив в праздничном первомайском наряде, сверкающий, отражающийся в каналах и в Неве! Мы побывали на «стрелке»[379]379
  Стрéлка – стрелка Васильевского острова, мыс на его восточной оконечности, на месте слияния Большой и Малой Невы.


[Закрыть], смотря на далекие просторы моря. Конечно – город оставил большое впечатление. Особенно всем интересовался Сережа, желая посмотреть побольше, и часто уходил один или с Борей. Дни стояли солнечные, теплые, и это подчеркивало красоту города. Эти дни промелькнули быстро, как сон, в котором было много хорошего, радостного, но для меня тревожного. Об этом я напишу позднее, мне сейчас больно и трудно писать. Вчера Женя и Сережа уехали. Было грустно расставаться и так невозможно уже остаться дольше вместе. Увидимся ли когда-нибудь снова, или жизнь навсегда разделяет нас? Я думаю о Жене. Мама мне сказала, что он долго смотрел на портрет Павлуши и, обращаясь к ней, сказал с грустью в голосе: «Значит, он был достойнее меня, если она его выбрала. Желаю ей счастья, которого она заслуживает, а вас я считаю мудрой, если вы воспитали такую дочь». Как я не стою ни такой любви, ни такой похвалы! Опять и опять мне больно от того, что я причинила ему боль, опять я ощущаю свою вину без вины.

12 мая. И все-таки я должна, наконец, все описать. Я знала, что Женя приедет, и была в этом уверена, но не знала, когда. Я горячо и искренне была обрадована, увидев Женю, но его приезд меня вместе с тем и испугал. Я слишком ценю его и дорожила его дружбой, чтобы не бояться, что наши отношения могут испортиться. Я должна сознаться, что моя любовь к Павлуше заглушала, но не убила до конца чувство к нему. Я хорошо понимала, что чувство к Жене не так велико, как моя первая, непобедимая любовь, но оно жило во мне. После Павлуши он оставался для меня самым дорогим и близким человеком, и я понимала, что сказать ему то, что я должна была сказать, легко и просто кому-нибудь другому, но очень мучительно и трудно – ему. Ведь он сыграл такую большую роль в моем хотя бы частичном выздоровлении от мучительной болезни, вызванной неудачей в первой любви.

Как в этот приезд он был ко мне внимателен, как остроумен и хорош! В нем была особенная заботливость и нежность ко мне, любовь его проскальзывала в словах, в глазах; таким очаровательным я видела его в первый раз, и это еще больше усиливало мою тревогу. Он, очевидно, это чувствовал и не задавал решающего вопроса. Но вот настал вечер накануне его отъезда. Мы гуляли по Невскому: Сережа, Боря, Женя и я. Женя не отходил от меня, то оживленно разговаривая, то вдруг на полуслове умолкая, и казался рассеянным, а временами скучным. Я видела, что он очень взволнован и что он старается держаться в стороне от Бори и Сережи. Вскоре они ушли от нас, и мы, оставшись вдвоем около Филармонии, купили билеты на симфонический концерт.

Но было еще рано. Мы зашли в Михайловский сад и, углубившись в конец аллеи, сели на скамью. В саду было тихо и пустынно в этот час. Вечернее солнце, медленно угасая, разливало по небу розовый свет, который на западе переходил в огненный. На голубовато-сером востоке отражались тени заката. Свежая, едва распустившаяся на ветках кустов и деревьев листва казалась кружевной, легкой, полупрозрачной. Женя заговорил о Вите, – ведь он был его соперником! «Я больше с ним не переписываюсь, – ответила я на его вопрос, – между нами теперь все выяснено. Я поставила все точки. Ты знаешь, Женя, что вначале между нами была просто дружба. Моя вина, что я увлеклась им, не отвечая на его любовь. Я всегда ценила его как человека и товарища, но благодаря своему легкомыслию я уничтожила все, что было между нами хорошего, и теперь мне грустно. С моей стороны не было серьезного чувства к нему, но меня увлекла его красота, его любовь льстила моему самолюбию, она волновала меня, и теперь я себя чувствую очень виноватой перед ним». – «Хорошо, Танюша, скажи, способна ли ты на чисто дружеское отношение и товарищеские чувства?» – спросил он взволнованно. – «Безусловно», – ответила я. – «Ну, хотя бы ко мне?» – «К тебе более, чем к кому бы то ни было». – «Скажи же мне теперь искренне, какое ты чувство питаешь ко мне, неужели только дружеское?» – задал он вопрос. Он не смотрел теперь на меня, и я заметила, как сразу побледнело его лицо и с каким напряжением он ждет ответа. Я вздрогнула и, волнуясь, искренно сказала: «Ах, Женя, поверь, мое чувство к тебе было не только дружеское, ты для меня гораздо больше, чем товарищ. Я бы и сейчас сказала тебе, что ты для меня больше, чем друг, если бы не несколько дней в Ленинграде, которые так много изменили. Очень трудно мне рассказать тебе это». – Я видела, как еще больше побледнело его лицо, и, по-прежнему не поднимая темных красивых глаз, он тихо повторил: «Если бы не несколько дней…» Потом он быстро повернул ко мне свое изменившееся лицо и серьезно, нетерпеливо заговорил: «Объясни же мне все, все откровенно, как лучшему другу, как человеку, который тебя любит и сумеет понять до конца». – «Да, я должна тебе все сказать, и именно так и буду с тобой говорить». Теперь я больше не смотрела на него, чувствуя, как я вся дрожу от охватившего меня волнения. «Женя, как узнать, где ждет тебя счастье? Это не в нашей власти, но самое сильное и яркое чувство бывает первое. И вот, когда мне было 16 и 17 лет, я была так влюблена, как можно любить, вероятно, раз в жизни. Скажи, Женя, считаешь ли ты меня способной на признание вроде Татьяны Лариной?» – «Да, – сказал он, подумав, – на это может решиться только женщина с сильной волей, а у тебя она есть». – «Вот, уезжая навсегда и ни на что не надеясь, я решила отдать ему тетрадь своих стихов и признанье в своей любви.

Моя любовь была отвергнута, достаточно чутко, не задевая мое самолюбие. Но если бы ты знал, как это было мучительно и больно! Может быть, я была больна, но если бы мне в то время сказали, что мое чувство погубит меня, я к этому отнеслась бы безучастно. Позднее я с упрямым упорством старалась погасить в себе это чувство, надеясь, что время и молодость меня излечат. Я из гордости отреклась от любви, временами уверяя себя, что все прошло. Я не скрою, что позднее я ждала новой любви, которая могла мне дать радость и счастье. И, казалось, эта любовь должна была быть любовью к тебе. Но, приехав в Ленинград, я встретила здесь его». – «Но ведь тебе тогда, Таня, было 17 лет, когда ты так любила. И это прошло, теперь ты стала старше», – перебил меня Женя. – «Да, но если бы я встретила с его стороны равнодушие, холодность… Я же столкнулась с его любовью ко мне, и с новой силой во мне воскресло замолкнувшее чувство; я поняла, что никого не могу любить так цельно, как его. Очевидно, мы нужны друг другу. Милый Женя, если бы не эта встреча, не вспыхнувшая старая любовь, я сказала бы сейчас тебе, что ты для меня дороже всех. Потому что только к тебе пробуждалось в моем сердце снова большое чувство, и никто мне в то время не был так дорог, как ты. Последний год в Днепропетровске был занят для меня тобой, прежде всего тобой. Но ты поймешь, что я не могу полюбить никого так, как я люблю его». Я почувствовала, как Женя, взяв меня под руку, нежно прижал к себе, стараясь остановить мою усиленную нервную дрожь. Я почувствовала, как его губы коснулись моей шеи, моих волос, лица и он возбужденно шептал: «Дорогая моя Танюша, я рад за тебя, безгранично рад, что ты любишь и любима. Запомни, что есть на свете человек, бескорыстно желающий тебе самого лучшего в твоей жизни, главное – счастья, которого ты достойна. И еще прошу тебя запомнить, что если когда-нибудь тебе нужны будут помощь, участие, дружба, я сделаю для тебя все, как верный, любящий друг. Не забывай этого никогда. Я радуюсь глубоко и искренно твоей любви. Я всегда боялся, что ты легко можешь быть несчастна. Тебе нужно такое чуткое понимание! И надо, чтобы спутник твоей жизни был созвучен тебе, как камертон». Я почувствовала, что у меня дрожат губы и на ресницах слезы. Женя прижался своей щекой к моей щеке и продолжал говорить: «Запомни еще, дорогая Танюша, что более содержательной женщины, с более богатым интеллектом, я не встречал в жизни. Ты – уникум. И то, что именно ты, а не иная женщина выделила меня из среды других, поставила меня выше других, делает меня бесконечно гордым. Я счастлив уже тем, что я мог быть избранным тобой, если бы мы встретились раньше, если бы я был моложе и не опоздал. Я не буду тебе говорить о своей любви и чувстве к тебе, – это все было сказано раньше, и ты хорошо знаешь, как ты дорога для меня. Но я хочу сказать, что я много хуже, чем ты обо мне думаешь, – ведь все, что есть во мне сейчас хорошего, возрождено было тобой, и все это было для тебя. Не знаю, как назвать мое чувство к тебе. Я не способен на юношескую пылкость. Видимо, я слишком рано растратил ее… Но ты всегда притягивала меня к себе, хотя я и старался от тебя это скрыть под видом дружбы. Вначале твое присутствие даже порой тяготило меня, – слишком я ощущал, как ты необычна, еще не понимая тебя. Но чем больше я всматривался в тебя, тем больше ты переставала быть для меня загадочной, и я понял, что ты живешь в своем особом мире, наполненном всем, что ты любишь и что является сущностью твоей души. Это сложный мир дум и чувств, это искусство, поэзия, музыка, стихи, живопись. В тебе есть особенное радостное поклонение природе, как и самой жизни. Танюша, ты стала прекрасна для меня, единственна, незаменима, твои глаза всегда светились огнем, и меня неудержимо влекло к тебе. Мы говорим, что все это для нас не имеет большого значения, но однако именно это и придавало тебе особенную ценность, захватывая меня день ото дня глубже и неудержимее. Может быть, даже наверное, в моей любви к тебе в последний раз расцвело все самое светлое и радостное, что когда-либо было во мне и что могла дать мне жизнь. Без тебя все это погаснет и увянет. С тобой уйдет последняя надежда на поэзию жизни. Что скрывать? И мне и моей жизни суждено теперь опуститься до обыденности». Он помолчал. Потом добавил: «Но мне думается, что все, высказанное мною сегодня, не должно испортить наших дружеских отношений. Мы, как и раньше, должны остаться друзьями. Я знаю, что ты способна на такую дружбу, которая редко свойственна женщинам». Он взял мои руки и поцеловал их долгим, грустным поцелуем. «Это тебе в благодарность за твои слезы сейчас, за все то розовое, что было у меня к тебе, и за твою теплоту, которую я не мог не оценить. А это, – он крепко пожал мою руку, – это тебе, как лучшему товарищу в знак нашей дружбы. Что делать? С этого дня ты должна остаться только другом для меня». В его голосе прозвучала щемящая душу печаль.

Я себя чувствовала безумно взволнованной, мне было тяжело. Я была благодарна за каждое его слово, за его великодушие и чуткость. Я все еще дрожала мелкой дрожью, а слезы текли по моим щекам. Он посмотрел на меня грустными, красивыми, такими милыми мне глазами и, улыбаясь бледными губами, промолвил: «Ну, Танюша, не надо грустить! Ты должна быть радостна и весела. Я тоже думаю, что по-настоящему ярко и цельно можно любить только в первый раз. К сожалению, обычно первая любовь всегда обрывается неудачно. Но мне думается, что она может или болезненно порваться, или на всю жизнь остаться светлой и большой, дав настоящее счастье».

Мы встали и медленно пошли под руку по аллее, окутанные задумчивой, грустной лирикой белого ленинградского вечера. «Ты знаешь, – сказал он, – ты оставила в Днепропетровске глубокое впечатление, которое нелегко забывается. Подумай, как все же чутко наши студенты подметили то, что ты не похожа на других женщин, что ты умеешь быть хорошим, верным, прямым, мужественным товарищем. К тебе и относились особенно, назвав тебя „Абрашей“; как бы желая мужским именем подчеркнуть то, что тебя приняли как настоящего, равноправного товарища. Как правило, женщина интеллектуально стоит ниже мужчины, гамма ее ощущений уже, проще, менее развита. И когда встречаешь женщину, которая, как ты, не только поднимается до уровня мужчины, но становится выше обычного уровня по своей глубине, по своему внутреннему богатству, то этого нельзя не отметить, нельзя не остановиться изумленным». Потом он много говорил о себе, о своей жизни, о разочарованиях юности, о внутреннем одиночестве, из которого ему уже не найти выхода, о музыке, как будто торопился со мной поделиться всем, что обычно самолюбиво скрывал и прятал. Нам было очень хорошо друг с другом, но в то же время очень грустно. Ему – потому что в этот вечер разбились его последние надежды, а мне – потому что он был слишком дорог для меня. Слова его восхищения меня совсем не радовали.

Мы пришли в Филармонию с опозданием и слушали только концерт второго отделения. Музыка мучительно углубляла и обостряла наши невеселые настроения. Я боялась взгляда его глаз, в которых таилась скрытая боль. Домой мы шли молчаливо, печальные и усталые. Я как сейчас вижу тревожившее меня выражение его побледневшего лица и больших темных глаз. Белая, светлая ночь, раскрыв наши сердца, скользя, уносила в далекую вечность невозвратный кусочек жизни, в котором были любовь и глубокая грусть. Придя домой, я долго лежала в постели с открытыми глазами и не могла уснуть, плача от тоски. В ту ночь я оплакивала все то, что еще жило во мне, что расцветало за эти 1,5 года, что было побеждено любовью к Павлуше, но сразу не могло бесследно исчезнуть. Как сложно и противоречиво человеческое сердце!

Прощаясь со мной, Женя сказал: «Все, что было между нами вчера, ты можешь рассказать ему. Если ты его так сильно любишь и так ему близка, он сумеет все чутко и тонко понять». У вагона и он, и Сережа меня поцеловали, но от его поцелуя слезы опять незаметно навернулись на мои глаза. А сердце все равно твердило, что Павлуше я принадлежу больше, неодолимее и выбор мой уже ничем не может быть поколеблен. Как много странного и сложного не только в сердце, но и в жизни!

Отъезд на практику затянулся, но все же я уезжаю в Верхотурье[380]380
  Верхотýрье – город на реке Туре (притоке Тобола) на восточном склоне гор Среднего Урала; основан в 1568 г. как острог для защиты водного пути в Сибирь; в 1926–1947 гг. имел статус поселка.


[Закрыть]. И во что бы то ни стало после практики я должна вырваться к Павлуше на Южный Урал. Довольно этой разлуки! Довольно мне быть только в письмах, на таком расстоянии, его «маленькой женой»! Я хочу к нему и как можно скорее!

Лирика из цикла «Любовь»

Любви все возрасты покорны…[381]381
  «Любви все возрасты покорны…» – здесь и далее эпиграфы А. С. Пушкина взяты из романа в стихах «Евгений Онегин».


[Закрыть]

Пушкин

П. Чахурскому – возлюбленному, мужу, другу

II
Разлука без надежд[382]382
  Архив В. А. Булкина; Рукописный отдел РНБ. Ф. 1239. № 29; ЦГАЛИ СПб. Ф. Р-122. Оп. 1. Д. 16. Стихотворения части I «Пробуждение сердца» цикла «Любовь» опубликованы выборочно в издании: Знамеровская Т. П. Воспоминания. Лирика… С. 174–198.


[Закрыть]
1929–1930 годы

И вот одна, одна Татьяна!

Пушкин

1

 
Я плачу над каждой из светлых минут,
Которых рыданья назад не вернут.
Я плачу, и капли тяжелые слез
Дрожат в лепестках чуть раскрывшихся роз.
 
 
Как красны, как огненны эти цветы!
В них горечь разлуки, в них отблеск мечты;
В них Ваша улыбка, последний Ваш взгляд…
Как много значенья их краски таят!
 
 
Пусть каждый из мук моих сотканный час
Меня удаляет, уносит от Вас, —
Я Ваша, как прежде, теперь и всегда,
Любовь не угаснет, она ведь – звезда.
 
 
А Вы? Неужели Вы вовсе не мой
И сердце свое отдадите другой,
И красные розы, – эмблема любви, —
Увянут, угаснут, как пламя в крови?
 
 
Ужели заменят, раскрывши листы,
Их желтые розы – измены цветы?
 

4

 
Я шла среди лесных тропинок,
Я шла просторами лугов,
Где стебли тонкие былинок
Смешались с яркостью цветов.
 
 
Я шла, склонив к земле ресницы.
Вдали темнел степной овраг,
Поля тянулись без границы…
Устал и медлен был мой шаг.
 
 
Я вспоминала голос, речи,
Походку, смех, движенья, взгляд…
Вокруг посевы пышной гречи
Струили сладкий аромат.
 
 
А Вы? Неужели Вы вовсе не мой
И сердце свое отдадите другой,
И красные розы, – эмблема любви, —
Увянут, угаснут, как пламя в крови?
 
 
Тянулась лентою дорога,
Но силы не было идти.
Свернула я, полна тревогой,
Одна с широкого пути.
 
 
Ушла одна в безбрежность поля,
Едва удерживая дрожь,
Сгорая от жестокой боли,
Упала в дремлющую рожь.
 
 
Лежала там без слез, без стона,
Любви, отчаянья полна,
И голубого небосклона
Меня давила глубина.
 
 
Когда ушла, тоской объята,
Я в даль извивами межи,
Букет забытый и измятый
Остался брошенным во ржи.
 

6

 
Я люблю Вас такого, как есть,
Вас – не принца придуманной сказки.
Я с улыбкой готова принесть
Вам любовь и доверчивость ласки…
 
 
Если можно, рассеять печаль
В Вашем сердце, усталом так рано,
И идти с Вами в смутную даль
Сквозь тревоги, и мрак, и туманы…
 
 
Пусть каждый из мук моих сотканный час
Меня удаляет, уносит от Вас, —
Я Ваша, как прежде, теперь и всегда,
Любовь не угаснет, она ведь – звезда.
 
 
Разделить с Вами все до конца,
Победить все, что б жизнь ни послала, —
Лишь бы накрепко наши сердца
Нить любви и доверья сковала!
 
 
Лежала там без слез, без стона,
Любви, отчаянья полна,
И голубого небосклона
Меня давила глубина.
 

8

 
Не разлюбить уже тебя, —
Ты для меня всего дороже.
Любовь и жизнь – одно и то же…
Как жить могу я, не любя?
 
 
Как красны, как огненны эти цветы!
В них горечь разлуки, в них отблеск мечты;
В них Ваша улыбка, последний Ваш взгляд…
Как много значенья их краски таят!
 
 
Да, это слишком непреложно, —
Любовь и жизнь сплелись в одно,
И разорвать лишь вместе можно,
Что слишком прочно сплетено.
 
 
Ушла одна в безбрежность поля,
Едва удерживая дрожь,
Сгорая от жестокой боли,
Упала в дремлющую рожь.
 

9

 
Я плачу над каждой из светлых минут,
Которых рыданья назад не вернут.
Я плачу, и капли тяжелые слез
Дрожат в лепестках чуть раскрывшихся роз.
 
 
Что от любви осталось мне? Тоска,
Да эта грустная тетрадка со стихами,
Где рифма каждая и каждая строка
Усыпана цветов увядших лепестками;
 
 
Где каждый стих – отдельное звено
Оков, сознание сковавших безнадежно.
Все существо мое с той цепью сплетено,
Лишь с нитью жизненной порвать ее возможно.
 
 
И с грустью я невольно берегу
Тетрадь моих стихов, – любви воспоминанье, —
И горькую любовь проклясть я не могу,
Хотя в ее огне сгораю от страданья.
 
 
Тянулась лентою дорога,
Но силы не было идти.
Свернула я, полна тревогой,
Одна с широкого пути.
 

10

Днепропетровск

 
Как грустно мне одной бывает на балконе
По вечерам, когда угаснет день,
И тихая луна, взойдя на небосклоне,
Отбросит на стену сквозной решетки тень.
 
 
Скользят лучи во тьме, печально-молчаливы,
По волосам, по платью, по руке.
Далекой музыки знакомые мотивы
Поют мне о любви, о боли, о тоске.
 
 
Я вспоминала голос, речи,
Походку, смех, движенья, взгляд…
Вокруг посевы пышной гречи
Струили сладкий аромат.
 
 
Балкон – мой странный мир, повисший в царстве ночи,
В нем нет людей, их взглядов и речей.
Лишь неподвижных звезд о чем-то шепчут очи,
Мерцая в вышине, как тысячи свечей.
 
 
И вдруг мне кажется, – таинственные числа
И светлые, живые письмена,
Как предсказания, исполненные смысла,
На платье чертит мне холодная луна.
 
 
И вновь я чувствую щемящую тревогу,
И таянье предвосхищаю льдин,
И жду, что вновь найдет в мой скрытый мир дорогу
Тот, кто найти ее способен лишь один.
 
 
Лишь перед ним одним в смирении покорном
Мрак – черный страж – склонил бы ниц чалму,
И бледная луна своим ключом узорным
Открыла б к сердцу дверь заветную ему…
 
 
Но знаю, – тщетно ждать! Балкон повис высоко,
И я с луной и тьмой наедине
Грустить осуждена, больна и одинока,
И капли звезд считать, как слезы, в вышине.
 

13

 
У меня широко, неподвижно раскрыты ресницы
И в глазах золотые, как ранняя осень, огни.
Будто розово-желтые и медно-красные птицы,
Улетают неслышно последние светлые дни.
 
 
Я шла, склонив к земле ресницы.
Вдали темнел степной овраг,
Поля тянулись без границы…
Устал и медлен был мой шаг.
 
 
А в душе затаилась осенняя ржавчина боли.
Эта ржавчина в голосе, в смехе, в звучании слов.
И мне кажется, в звуке шагов моих плачут бемоли
И минорные гаммы вздыхают в шуршаньи листов.
 
 
Эта ржавчина скрыта в улыбке случайной при встрече,
В равнодушном пожатии тонкой, холодной руки.
Незаметно для глаза надломлены гибкие плечи,
И короткие пряди волос задевают сучки.
 
 
Лишь перед ним одним в смирении покорном
Мрак – черный страж – склонил бы ниц чалму,
И бледная луна своим ключом узорным
Открыла б к сердцу дверь заветную ему…
 

14

 
Я шла среди лесных тропинок,
Я шла просторами лугов,
Где стебли тонкие былинок
Смешались с яркостью цветов.
 
 
Желтоглазою кошкой осень
Смотрит узким зрачком в глаза,
И холодная далей просинь
Затуманилась, как слеза.
 
 
Вижу только лужи, окурки,
Пасти черных, угрюмых ниш,
На облупленной штукатурке
Клочья пестрых реклам-афиш.
 
 
Иглы сучьев сознанье ранят.
Отблеск листьев в оттенках лиц.
Бахромою узорной рвани
Грязь свисает с колесных спиц.
 
 
Дождь играет на мокрых крышах,
Как на клавишах, песнь без слов.
Отзвук песни унылой слышен
В скучном ритме чужих шагов.
 
 
Не подавишь холодной дрожи…
Но ведь жизнь осталась былой.
Разве осень царапать может
Лапой рыжей, кошачьей, злой?
 
 
Пусть мой шаг по мокрой дороге
Заглушает дождливый стук!
Надо сбросить обман тревоги,
Как перчатки, с холодных рук…
 
 
И, лицо подставляя брызгам,
Колким, жалящим, как оса,
Шляпу снять, чтобы ветер с визгом
Лист опавший вплел в волоса!
 
 
И вновь я чувствую щемящую тревогу,
И таянье предвосхищаю льдин,
И жду, что вновь найдет в мой скрытый мир дорогу
Тот, кто найти ее способен лишь один.
 

16

 
Чешет месяц выгнутой гребенкой
Золотые пряди звездных кос.
Мы ступаем по панели звонкой…
Я хочу задать ему вопрос.
 
 
Я смотрю с горячею улыбкой
На изгиб насмешливого рта.
Он высокий, юношески гибкий…
В нем знакома каждая черта…
 
 
Это было и ушло с весною.
А теперь и взгляды звезд не те,
И гребенкой месяц золотою
Косы их не чешет в высоте.
 

21

 
Я любила тонкие руки
И курчавость жестких волос…
Иногда сгорала от муки
И таила в глазах вопрос.
 
 
Только чаще смеялась звонко,
И казалась радость новей,
Когда ветер легкой гребенкой
В тишине касался ветвей.
 
 
Трепетали лаской ресницы,
Был весь мир забыт и далек…
Жизнь вписала на той странице
Много звучных, как песня, строк.
 
 
А потом… Гудок паровоза
И последний горячий взгляд,
В бледных пальцах – красные розы,
И в душе – сжигающий яд.
 

22

Евгению Иейте

 
В этот вечер дыхание ветра
Обрывало с деревьев наряд.
Из-под шляпы широкого фетра
Я бросала внимательный взгляд.
 
 
Опушенная легкою дремой,
Поднималась ресниц бахрома.
В Вас казалось мне что-то знакомо,
Только что, – я не знала сама.
 
 
Вы такой же высокий и гибкий,
И насмешливость в линии рта…
Это все. Остальное – ошибка.
Вы – не он, и для Вас я не та.
 
 
Но за то, что любимого снова
Вы смогли мне напомнить, как сон,
Я идти рядом с Вами готова,
Втайне думая: Вы – это он.
 
 
И когда Вы исчезли во мраке,
Уронивши «good night» сквозь туман,
Мне хотелось смеяться и плакать,
Оттого, что нарушен обман.
 

23

Е. Иейте

 
Неужели он, правда, слегка
На любимого друга похож?
Нет, меня обманула тоска…
Это сходство – ошибка и ложь.
 

24

 
В жарких думах, позабыв про вьюгу,
Я иду бульварами домой.
Что, если ему теперь как другу
Напишу еще одно письмо?
 
 
Выведут чернила на конверте:
Детское Село… Такой-то дом…
Даже если он мне не ответит, —
Напишу я… Ну и что потом?
 
 
Разорвет конверт он с грустью тайной
Пальцами красивых, тонких рук.
Будет знать, что с лаской неслучайной
Говорю ему: «Любимый друг».
 
 
Будет знать, – увянувшие розы
Я храню в шкатулке под ключом
И стараюсь, уничтожив грезы,
По ночам не плакать ни о чем.
 

26

 
Что ждет меня? Одни лишь неудачи?
И никогда ни капельки любви
Судьба скупая мне не предназначит,
Не скажет мне: «Любовь – твоя, лови!»
 
 
Что в том, что я могла бы быть любимой
Не теми, нет… Их нежность не нужна!
Желанный мой прошел жестоко мимо,
И я одна, мучительно одна.
 

29

 
Не хочу, чтобы было грустно,
Не хочу холодных сомнений!
На мгновение сердце пусто,
Под ногами звенят ступени.
 
 
Делом заняты все минуты,
Отряхнули слезы ресницы.
У больших колонн института
Промелькнут знакомые лица…
 
 
Готовальня, книги, тетради
Наполняют мой день и руки.
Пусть сегодня больше во взгляде
Не мелькают отблески скуки.
 
 
Мои годы – только семнадцать,
Впереди безвестного много.
Значит, надо, надо смеяться,
Чтобы смолкла в сердце тревога!
 

30

 
Прокатилось колесо двуколки
По весенней луже с резким визгом.
В луже неба синего осколки,
Луч отдал свое сиянье брызгам.
 
 
С крыш течет и капает на шляпы,
Стены стали чище и новее.
Голых веток вытянулись лапы,
О листве еще мечтать не смея.
 
 
Каплями повисший провод плачет,
И на солнце искрятся панели.
В ласке солнца, мягкой, не горячей,
Голуби, воркуя, присмирели.
 
 
Что это, – конец или начало?
Где весна, где зимние остатки?
Вновь былое в сердце зазвучало, —
Не идти вперед мне без оглядки!
 

34

 
Пальцы в чертежной туши.
Гайки, нарезки, трубы…
Голос как будто глуше,
Замкнуты грустью губы.
 
 
Только к чему тревога,
Горечь воспоминаний?
Кончена та дорога,
Нету влюбленной Тани.
 
 
Радость и боль былого
С письмами спрячу в ларчик.
Блики ключа стального
Вспыхнут на солнце ярче.
 
 
Пусть же не будет грусти, —
Прошлому нет возврата.
Сердце до боли пусто,
Ключ от шкатулки спрятан.
 

35

Е. Иейте

 
Я тоскую опять. И не знаю я, что это значит,
Только боль победить не могу.
Мое сердце – как маленький, черный, разорванный мячик,
Паутина в усталом мозгу.
 
 
Если хочешь узнать, что такое «тоскливо и грустно»,
Приходи… Только нет, не скажу,
Что я нервов натянутых и нераспутанных сгусток,
Потому и горю, и дрожу.
 

36

 
Пусть бы память так не терзала,
Мне рисуя былые дни,
И колонны белого зала,
И хрустальной люстры огни!..
 
 
Мне хотелось бы в этом зале
Очутиться еще хоть раз.
Там загадкою мне сияли
Взгляды серо-зеленых глаз.
 
 
Может быть, за стройной колонной,
От волненья нахмурив бровь,
И теперь в толпе возбужденной
Я бы Вас увидела вновь.
 
 
И, стараясь сдержать рыданье
И безумного сердца стук,
Уловила бы очертанья
Ваших тонких, красивых рук.
 
 
А когда запели бы скрипки,
Увидала бы я в тени
Мимолетность Вашей улыбки,
От которой ярче огни.
 
 
Может быть, под грустное пенье
Струн, звенящих в светлом бреду,
Я забыла бы на мгновенье,
Что уже ничего не жду.
 

38

З. П.

 
Негритянский мотив джазбанда
И дрожит, и звонко смеется.
Пестроцветных звуков гирлянда
За плечами моими вьется.
В голове – огонь опьяненья,
Обнимает колени платье.
Пусть бесцельно это движенье,
Танцевать – пустое занятье…
Но ведь полны дурмана звуки
И ритмичны темпы фокстрота,
Но ведь тонкие, гибкие руки
Умирают в пальцах кого-то…
Сердце ищет в движеньи такта,
Равномерности ритмов строгих…
Здесь, в фойэ во время антракта,
Я одна, одна среди многих.
Грустен стон гавайской гитары
И чарует огнем томящим.
В свете люстры мелькают пары…
Спутник мой высок и изящен.
«Бросьте думы. Вы не философ!
Будьте пьяны сегодня танцем.
Пусть не будет больше вопросов
И лицо пылает румянцем.
Я сегодня дарю Вам взгляды…
Ну так пейте их, пейте скорее,
И не бойтесь, что капля яда
Слишком сильно сердце согреет.
Завтра этих взглядов не будет.
Промелькнув походкою стройной,
Далека, как другие люди,
Оглянусь на Вас я спокойно.
Так зажгите губы улыбкой,
Не скрывайте глаз полумаской!
Мои взгляды – только ошибка,
Но ошибка сходна со сказкой».
 

39

 
Занавески белого тумана
Кисеей повисли за окном.
Как уйти от горького дурмана?
Мысли все о том же, об одном…
 
 
Неужели стоили печали
Те цветы, что рано отцвели,
Те слова, что слишком волновали,
Но упрочить радость не могли?
 
 
В прошлом сказка остается сказкой…
Я победы над собой добьюсь.
Под тумана легкой полумаской
В белозубом смехе спрячу грусть.
 

42

Виктору Т.

 
Солнца нет сегодня с утра,
Ветер слезы дождя уносит.
Чей-то голос сказал: пора!
Лета нет. За окнами осень.
 
 
Почему же только вчера,
Забывая про грусть и скуку,
Я стряхнула кляксы с пера
На большую, сильную руку?…
 
 
А потом, взглянувши в глаза
Сквозь волос упавшие пряди,
Все, что могут глаза сказать,
Прочитала в горячем взгляде?
 
 
А сегодня осени бред
Меж бровей углубляет складку
И в коварном скрипе дверей
Я ловлю все ту же загадку…
 
 
Потому, что все это сон,
Мною созданный лишь невольно.
Ты не он для меня, не он;
От ошибки твоей мне больно.
 

43

Е. Иейте

 
Я движением резким прогнала собаку
И прочла укоризну в покорных зрачках.
Ну так что ж? Мне ведь тоже хотелось бы плакать,
И в глазах моих тоже тоска.
 
 
В темном небе повисла луна, будто мячик,
И расплывшимся ртом улыбнулась в окно.
Я хочу Вам сказать о своих неудачах…
Только нет! Это слишком смешно.
 

47

 
На деревьях измятые желтые платья;
Как на нищих, повисла лохмотьями рвань.
Желтолицая осень!
Не смыкай вокруг шеи так плотно объятья
И дыханьем усталым меня не дурмань.
 
 
Обнажились, как пальцы, колючие прутья,
И вонзается в небо их игольчатый ряд.
Слушай, грустная осень!
Как хотела бы снова на миг заглянуть я
В тот любимый, до дна неразгаданный взгляд.
 
 
Осень, осень!
Я знала весну так недавно…
Но она изменила, исчезла, как сон.
Так зачем же ты мысли вновь тревожишь отравно
И роняешь обрывки изорванных желтых знамен?
 

48

Е. Иейте

 
«Но почему вы сегодня так скучны? Не надо!
Что за несчастье? Откуда внезапная грусть?» —
«Право, не знаю…» В бровях и в улыбке досада.
Чуть раздраженно я деланным смехом смеюсь.
 
 
«Таня, зачем же такая суровая маска?
Девочка, лучше не прячьте тоскующих глаз!» —
«Если хотите узнать… В Вашем голосе ласка…
Ваша улыбка меня озаряла не раз.
 
 
Только сегодня мне слишком уныло и грустно.
Я недовольна сегодня самою собой.
Сами поймите… Мне трудно ответить Вам устно.
Сердце мое оцарапано острой судьбой.
 
 
Сядьте к роялю. Рассейте мелодией скуку.
Видите, – я вспоминаю… Болит голова.
Вместо другого возьмите холодную руку,
Вместо другого найдите признаний слова…»
 
 
И вдруг мне кажется, – таинственные числа
И светлые, живые письмена,
Как предсказания, исполненные смысла,
На платье чертит мне холодная луна.
 
 
Разве могла я сказать это? Нет, промолчала.
Только в глазах его отблеск улыбки исчез.
Музыка сердца торжественно мне прозвучала.
Снова Шопен. Но не вальс… Он играл полонез.