Текст книги "Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика"

До начала вечера я одна иду осматривать город. На улицах чисто, гладкий асфальт, белые дома, кино, магазины. Весь город производит малоделовое впечатление, но он опрятен и весь в цветах. Всюду много гуляющей публики, небольшой театр и чистенький, с массой цветов, городской сад. На меня Симферополь произвел провинциальное, но симпатичное впечатление. Поев мороженого, я пошла домой. По дороге меня нагнали Сережа и Женя, и мы пошли вместе. Они восторгались городом, успели найти хорошеньких девочек и вчера ужинали с ними в ресторане. На базе я застала Леню Шаровара, который тщательно причесывал свои торчащие волосы, спеша на свидание к новой знакомой, от которой был в восторге. Я понимаю, что это все вполне естественно возрасту – желание поухаживать, может быть, мимолетно сорвать несколько поцелуев, – и те девочки, с которыми они знакомятся, очевидно, в этих мимолетных увлечениях находят для себя развлечение и удовольствие. Но почему же я, понимая это рассудком, чувствую, что это мне чуждо и неинтересно? Мне почему-то нужно что-то большее. Я всегда критически подхожу к знакомству, и чаще всего оно меня не удовлетворяет и кажется скучным. Почему мне так много нужно, чтобы меня заинтересовать и мне понравиться? У меня есть чувство гордости, я разборчива, а в результате часто остаюсь одна. Почему я не мальчик? Возможно, тогда было бы все во много раз проще. Но я не мальчик и не принадлежу к тем «добрым девочкам», о которых с восторгом говорит Виталий. Ко мне нельзя подойти «всерьез», видя во мне только хорошенькую, веселую девочку. Возможно, я многим кажусь странной, может быть, чудачкой, наивным ребенком, но не тем, что я есть на самом деле.

После ужина Миша Запасчиков и Виталий усиленно зовут меня пойти с ними погулять в городской сад. Я отказываюсь. «Я знаю, почему вы не хотите идти с нами, – говорит Виталий, – вы думаете, что мы будем заводить знакомства, и боитесь, что вам будет неудобно. Но на этот раз поверьте, что этого не будет». – «Нет, у меня просто нет настроения куда-нибудь идти. Большое вам спасибо за приглашение», – говорю я. Тогда ко мне подходит Запасчиков и ласково говорит: «Э, брось ты все это, посмотри, какой хороший, теплый вечер. Пойдем с нами, посидим в саду, ну что тебе сидеть на базе?» Я упрямо отговариваюсь тем, что обещала Вите привести в порядок нашу запись по съемке. «Ну, это пустяки! Брось, еще успеешь», – уговаривает меня Миша. – «Но я не могу не исполнить того, что обещала». – «Кому же ты обещала?» – «Вите в присутствии Олеся». – «Так значит, Таня, вы недовольны Витей, не правда ли, так как не можете из-за него пойти с нами», – заявляет Виталий. – «Нет, это неверно, он меня уговаривал эту запись сделать днем, чтобы вечером я могла бы пойти куда-нибудь погулять, а я отказалась. И если я недовольна им, то только за его глупые шутки, хотя бы с татарчонком». Я встаю и хочу уйти, но Миша, взяв меня за руку, удерживает: «И охота тебе сердиться на всякие глупости. Стоит ли? Вот чудачка, неужели ты тогда серьезно думала, что хотим тебя знакомить с татарчонком? Это была простая шутка». Я молчу. «Ну так как, пойдем?» – говорит Миша. – «Нет, Миша, раз я обещала, то из принципа не могу быть не верна своему слову». – «А мы можем подумать, что вы просто не хотите идти с нами», – добавляет Виталий. Обращаясь к Мише, я говорю: «Верь мне, Миша, я с удовольствием пойду с вами, только не сегодня». – «Вот какая ты принципиальная. Ну уж ладно, в другой раз мы тебя заставим пойти погулять». В разговор снова вмешивается Виталий: «А может быть, она сама уже познакомилась с кем-нибудь и уйдет к нему на свидание? Я был бы очень рад такому прогрессу. Вам давно пора поинтересоваться такими вещами, – потом тихо добавляет: – Вы, конечно, могли бы идти гулять без нас, но вы слишком наивны и беззащитны, и я думаю, что не сумели бы себя защитить даже от поцелуя». – «Напрасно вы так думаете и так говорите! Разве у вас есть какие-то данные и основания для этого?» – спрашиваю я. – «Да вот хотя бы то, что вы позволяете нашим ребятам шутить с вами и им отвечаете только смехом и шутками, когда можно было бы и серьезно обидеться. Если вы не восстаете против этого, то я это объясняю только вашей добротой. Правда, это хорошая черта характера». – «Доброта не всегда является хорошей чертой характера, как вы думаете, но я этого вам объяснять не собираюсь. Меня вы знаете мало, а потому и свои мысли обо мне можете не высказывать», – сухо говорю я и ухожу в сад. Мне это просто смешно. Я, приходившая в ярость от дерзких мальчишек в школе и не раз колотившая их, если они задевали меня; я, сумевшая «отшить» от себя жемчужинских ухажеров с поцелуями, – разве я беззащитна? Попробовал бы сам Виталий испытать мою доброту, я бы нашлась, как ему ответить. А в отношении шуток – я прекрасно понимаю, что Женя, Витя, Сережа достаточно хорошо меня знают и относятся ко мне больше чем хорошо, чтобы желать меня обидеть; на их шутки и остроты мне было бы обижаться смешно и глупо. Разве я не смеюсь часто над ними, но этим тоже вовсе не хочу их обидеть.

На базе я привожу в порядок нашу запись и, когда кончаю, приходят Миша, Витя, Олесь и Виталий. Они рассказывают о своих похождениях в городском саду, много смеются над где-то встреченными девушками. Это меня не трогает, они имеют полное право валять дурака, но вдруг Виталий заявляет Вите и Олесю, что я только благодаря им не пошла гулять и целый вечер проскучала одна, что теперь я на них сердита и что с их стороны нехорошо меня обижать. Я вспыхиваю новым раздражением и говорю, что все это неправда, что если я и сержусь на Витю, то совсем за другое, он знает за что. Витя взволнован. Он подходит ко мне и спрашивает, правда ли я сержусь на него и в чем дело. Я его уверяю, что все уже давно прошло и об этом вспоминать не стоит. «Да, она не пошла гулять с нами только потому, что вы взяли с нее слово вечером привести в порядок геологическую запись. Вы ее обижаете, лишая ее удовольствия», – продолжает своим противным сладким тоном Виталий. «Тебя это вовсе не касается, – резко возражает Витя, – и если она сердится на меня, то тебе до этого нет дела». – «Нет, есть, потому что ссоры внутри бригады недопустимы, и, чтобы это устранить, может, придется кое-кого удалить из бригады». Я тут не выдерживаю и говорю: «Я одно понимаю, Виталий, что вы хотите нас поссорить, и считаю это недопустимым в бригаде. И потом, кто дал вам право вмешиваться в мои личные дела, которые вас совершенно не касаются?» И, обращаясь к Вите, говорю: «Я была не права, придавая слишком большое значение твоей глупой выходке с татарчонком, и надеюсь, что это больше не повторится». – «А, Таня, это нехорошо, уже и отступление», – злорадствует Виталий, и его начинает поддерживать Миша. «А вам, верно, кисло, что она с вами не пошла гулять, вот вы и суете ваш нос, куда не следует», – резко обрывает Витя Виталия и, подойдя ко мне, говорит тише: «Имей в виду, что ты на шутки не должна сердиться. Я часто болтаю всякий вздор, но, конечно, не с целью тебя обидеть, и ты это хорошо знаешь; а если ты придаешь этому серьезное значение, то это твое дело. Не думай, что я буду плясать перед тобой на задних лапках. Если человек виноват, он должен сам сознать свою вину, но за мной такой вины нет». – «Не думай, Витя, что я от тебя ожидала извинений, в этом отношении я тебя достаточно хорошо знаю. Но прежде всего надо всегда думать, что говоришь, и не болтать языком зря. Поверь, если б ты начал плясать передо мной на задних лапках, это вовсе не доставило [бы] мне удовольствия, и ты тоже знаешь, что я не люблю тех, кто пляшет». Я отворачиваюсь к стене и сижу молча. От разговора мне неприятно, и я еще вчера решила, что не следует придавать большое значение всему, что болтают. Этот случай послужит мне хорошим уроком. Надо избегать всяких недоразумений на работе и быть всегда сдержанной.

7 сентября. Рано утром, когда чуть брезжил рассвет и в воздухе была приятная прохлада, мы из Симферополя пошли на юг. Наши вещи уехали на повозке вперед, а с собою были только хлеб и консервы. Еду несли в мешке по очереди, и она была отдельно у каждой бригады. Меня моя бригада заботливо освободила от этой ноши. Я несла через плечо только баклажку с водой и в руке молоток. Перед уходом Витя и Запасчиков осмотрели меня, как я одета. Я шла в спортсменках на босую ногу, в черном сарафане и в белой панаме на голове. Они накинули мне плащ на плечи, на случай дождя. Вид замечательный. С собою я взяла еще два сарафана, два купальных костюма, легкое фланелевое одеяло, а также маленькую подушку. Это все было в рюкзаке на уехавшей повозке.

День с каждым часом становился все жарче. Вначале между мною и Витей была небольшая натянутость, но она быстро исчезла, как только мы заговорили. Медленно мы двигались по шоссе все дальше на юг, все выше поднимаясь в гору. Иногда останавливались около интересных обнажений, наш руководитель, доцент Алексеев, добродушный, симпатичный и мягкий человек, объяснял нам рассматриваемую породу, и мы продолжали свой путь, растянувшись по дороге группами. Я шла с Олесем, весело подсмеиваясь друг над другом. «Ах ты, северный полюс, – говорил он, – ты такая же холодная». – «А ты – экватор», – смеюсь я. – «Ну вот и хорошо, – сверкает Олесь золотыми зубами. – Когда полюс и экватор идут вместе, они смягчают друг друга, и получается умеренно теплый климат. Получается Италия, и мы можем вообразить, что путешествуем по прекрасной Италии». Олесь большой чудак. Он всегда весел, смеется, сверкая широкой золотой улыбкой, и очень легкомыслен. Но он любит поэзию, литературу, много читает, понимает и любит красоту, а также природу. От жизни он легко, не задумываясь, берет ее радости, слегка ухаживая за девочками, но не всерьез. Самый большой недостаток Олеся – это что он чрезмерно ленив, к тому же он не очень хороший товарищ и на него нельзя положиться. По жизни он скользит поверхностно, шутливо и легко.

Мы проходим татарские деревни, но ландшафт не меняется, и только холмы делаются выше, круче и обнажения совсем белые. Это вторая гряда Крымских гор, сложенная из отложений морей мелового периода, а за ней начинается долина, и мы, спустившись в нее, идем по широкому плоскогорью. Впереди синие горы придвигаются к нам близко-близко. Когда все долго рассматривают обнажение, Женя, Леня Шаровар и я садимся в тени сарая на краю татарской деревни и отдыхаем в канаве, запыленные и изнывающие от жары и жажды. Мы настолько запылены с головы до ног, что смешно смотреть друг на друга. Солнце стоит высоко, и его горячие лучи обжигают землю, на которой мы встречаем только большие кусты колючего репейника. Кругом все голо, выжжено солнцем и безжизненно…

Когда мы подходим к деревне Мамут-Султан[298]298
  Мамýт-Султáн – впервые упоминается как деревня Магмут-Султан в 1784 г.; с 1945 г. село Доброе; расположено в долине реки Салгир, в 14 км к юго-востоку от Симферополя.


[Закрыть], солнце начинает понемногу клониться к западу и становится не так жарко, идти легче. Здесь мы должны ночевать. Наскоро мы едим все, что у нас есть; многие ищут тень под деревьями с поникшей от дневного жара листвой и ложатся отдыхать. Я смываю с себя дорожную пыль и с Женей и Витей иду на окраину села, откуда видно голое, безрадостное плоскогорье. Там мы садимся под кустом. К нам подходит Миша Запасчиков. Он вынимает из кармана карты, и мы начинаем играть в дурака. Но вот прибегает Сережа и заявляет, что все уходят, решив ночевать в другой деревне, где легче достать продукты. Мы быстро встаем и догоняем остальных. Наша бригада идет отдельной группой. «А знаете что, – говорит Миша, – давайте как-нибудь сразимся в карты по-настоящему, как следует, во что-нибудь азартное». – «А разыгрывать будем Таню», – смеясь, говорит Виталий. «Опять он меня задевает! И что ему от меня надо?» – с досадой думаю я. «Интересно, кому она достанется?» – добавляет он. – «Ну уж безусловно только мне, – заявляет решительно Витя, – поверьте, только я ее выиграю, и никто больше». – «А если я не хочу, чтобы ты меня выигрывал?» – говорю я. – «А я и спрашивать не буду тебя, а вот захочу и выиграю». – «Слишком ты самонадеян, Витя», – замечаю я, улыбаясь.

Дорога, по которой мы идем дальше, становится красивей, и колючки постепенно исчезают. Нас окружают высокие горы, а внизу прекрасные долины. Теперь идти не так жарко, и я иду с удовольствием. Обогнав всех, мы с Леней Шароваром идем впереди. «Посмотри, как красиво кругом, какие высокие горы нас обступают с юга! – говорю я. – Я готова была бы не один месяц вести такой образ жизни со сменой впечатлений, каждый раз любуясь все новыми красотами природы. За сегодняшний день мы прошли много километров, но я не чувствую большой усталости. Я нахожу прелесть в том, чтобы не иметь определенного места, ночуя каждый раз в новом, незнакомом, как кочующие цыгане, встречая утреннюю зарю и провожая вечер».

Оглянувшись кругом, я чувствую внутри себя безграничную свободу. Я птица, у меня за спиной крылья, и я лечу к солнцу, к влекущим меня горам, к морю. Вырванная из условий оседлой жизни, я забываю, что у меня есть дом, и кажется, что это все осталось где-то далеко позади. Мне приятно, что через час я увижу что-то новое и оно захватит меня своей красотой. Это Крым, где я была так недавно, очарованная морем, слившаяся с природой юга. Мне хочется поделиться своим настроением, и я об этом говорю с Леней.

В Тавли[299]299
  Тáвли – имеется в виду деревня Тавель, расположена на реке Тавель, левом притоке реки Салгир, в 11 км от Чатыр-Дага и в 17 км от Симферополя; впервые упоминается в 1784 г. как Дагель; в это время в деревне стоял Владимирский полк, отсюда также названия Владимирка, Владимирское; в 1788 г. здесь получил дачу Тав-Эль генерал В. С. Попов (1740/1743/1745–1822); с 1945 г. – Краснолесье.


[Закрыть], куда мы пришли к вечеру, в бывшем доме богача Попова[300]300
  …в бывшем доме богача Попова – имение Тавель всегда принадлежало роду Поповых; первый владелец, Василий Степанович Попов (1740/1743/1745–1822), вельможа, служивший Г. А. Потемкину, Екатерине II, Александру I, получил обширные земли на юге Украины (бывшей территории Крымского ханства, присоединенной к России в 1783 г.) в 1780-х годах, центральным имением в Крыму выбрал Тавель (Тав-Эль). Эти владения унаследовал его сын Павел Васильевич (1793–1839), затем – сын последнего Василий Павлович (1833–1894), из двух сыновей которого основным наследником стал Юрий Васильевич (1868–1918), а его брат Павел Васильевич (1869–1943) был лишен наследства и владел только имением Караджи (с 1945 г. село Оленёвка) на мысе Тарханкут, так что к Тавели не имел отношения. О перестройке потомками В. С. Попова усадьбы в Тавели нет данных, так что, возможно, дом построен еще В. С. Поповым.


[Закрыть], наша база. Говорят, что здесь во время Гражданской войны был главный штаб белых. А когда Крым был взят красными, то помещался их штаб. Вокруг большого красивого дома густой, прекрасный парк с тенистыми аллеями. В доме девочкам дали отдельную комнату большую. Переодевшись и умывшись, я тороплюсь идти в парк. Меня догоняет Шура Кудрявцев, и мы с ним идем по широкой красивой аллее, обсаженной высокими тополями, все дальше уходя от дома. Парк запущен, но в этом есть своя прелесть. Последние лучи заходящего солнца медленно догорают, запутываясь в густой зелени и желтеющей листве деревьев. Легкий вечерний ветерок пробегает по верхушкам деревьев и кустов, будто шепот засыпающей природы, и в этом шуме есть для меня непередаваемая грусть. Все ниже спускается солнце, и, наконец, золотая полоса в небе угасает. Сумерки быстро сгущаются, и мы торопимся домой. К нам навстречу бегут Сережа, Миша, Витя, который строгим и вместе с тем шутливым тоном, обращаясь ко мне, говорит: «Где ты была? Бригада тебя ищет, а ты гуляешь по парку, да еще вдвоем. Это – нарушение дисциплины. Ты должна всегда прийти к бригадиру и сказать ему, куда ты идешь, надолго ли, и с кем идешь, а то мы тут ищем, а она пропала! Чтоб этого больше не было. Все расскажу папе». – «Это еще что выдумали! Я давно выросла из того возраста, когда жалуются папе», – говорю я смеясь, и мы идем по широкой аллее к дому. В небе пугливо трепещут последние отблески заката, тихо угасая, и наступает ночь. Но эта ночь кажется бархатной, над головой загораются большие дрожащие звезды, и во всем чувствуется глубокий покой. Парк таинственно прекрасен. Воздух напоен запахом цветов и трав, прозрачные, волнующие тени, дрожа, пробегают и тянутся к нам.

Подойдя к веранде, мы в окнах увидели свет. Витя, взяв меня за руку, ввел по лестнице, и мы все пошли в комнату девочек. Подведя меня к моей кровати, Витя сказал: «Вот это мы все приготовили для тебя». Я взглянула и на тарелке увидала нарезанные помидоры, хлеб и чашку с какой-то жидкостью. «Это все ты должна съесть и выпить чарку водки», – заявил бригадир Витя. «Помидор я съем охотно, а чарку предоставляю выпить вам, потому что водку я не пью». – «Но ты должна выпить, раз собираешься быть инженером. Приучайся к этому», – говорит Сережа. – «Опять я слышу глупые слова – должна приучаться, – ничего я не должна, и силой меня никто не может заставить делать то, чего я не хочу, а поэтому отстаньте от меня». Все хохочут. Тогда Сережа и Витя хватают меня за руки и под общий смех хотят заставить выпить чарку. Я вырываюсь: «Пустите меня, уж лучше я сама сделаю вам большое удовольствие, выпью чарку водки, но запомните, что этого насилия я вам никогда не прощу». Я беру недоверчиво чарку, пью, но там оказывается вода. Хохот увеличивается. «Ну не сердись, Таня, – гладя меня по голове, говорит Витя, – это мы только пошутили». – «Любя тебя, Танюша», – добавляет Сережа. Я съедаю все, что лежит на тарелке, и, когда мальчики уходят, девочки говорят: «Ну и любит тебя твоя бригада! Они тут весь дом перевернули, искавши тебя».

Позднее к нам в комнату вваливаются почти все студенты и с ними наш руководитель Алексеев. Ему рассказывают: «Вы еще не знаете, как Таня у нас водку пьет». – «Ничего подобного, это все выдумки, это была не водка, хотя я этого не знала», – защищаюсь я. – «И вы были разочарованы?» – добродушно смеется Алексеев. – «Разочарована, только не в водке, а кое в чем другом, в чем, – это знает моя бригада». Алексеев смеется. Он очень симпатичный, немолодой, маленький, кругленький. Младший руководитель, Осипов, – хуже: он мне напоминает молодого бычка, такой же плотный, коротенький, и мне думается, что он не очень умен. Как часто молодые преподаватели, он любит показывать свой авторитет, считая себя выше всех нас; держит он себя неровно. Обычно товарищески прост, но когда делает выговоры – хочет всегда показать свою власть. В нашей комнате поднимается шум. Кто-то бренчит на балалайке. Сериков[301]301
  Сериков – (ок. 1910–?).


[Закрыть] горланит песни, тут же танцуют, и так до ужина. И только после ужина база погружается в сон и наступает тишина.

8 сентября. Рано утром, когда первые, нежно-розовые лучи восходящего солнца ласково блеснули нам в глаза, а воздух был еще прозрачен и чист, мы, захватив с собой плащи, с проводником выступили в путь. Все ближе придвигались к нам горы, и мы вступили на склон большой горы, медленно начав подниматься на ее вершину.

Мы идем по плоской яйле, голой, выжженной солнцем, а впереди нас высится стена большого массива с крутыми обрывами. Подъем крутой, но мы бодро идем вперед. У меня приподнятое настроение. Многие говорят, что горы действуют подавляюще. Это верно, так и должно быть, если противопоставлять себя горам. Тогда перед их величиной будешь себя чувствовать очень маленьким и ничтожным существом, и будут подавлены сила и энергия. У меня же наоборот, потому что я не противопоставляю себя горам, а сливаюсь с природой. Горы – это большой кусок природы, а я – маленький кусочек природы, но у нас общее начало, мы разные проявления одного и того же явления, мы – одно. В этом слиянии с природой – большая радость. Это дает энергию, силу и гордость. Горы – проявление могущества природы; приятно сознавать, что в ней таится столько творческих сил, и это возбуждает, хочется влезть к самым верхушкам, чтобы с далеких гор взглянуть на необъятный мир, простирающийся у ног. Охваченная этим, для меня новым, чувством, я быстро и легко, обогнав всех, иду с Московцевым[302]302
  Московцев – или Московец (ок. 1910–1941/1942); впоследствии геолог.


[Закрыть]. Мы далеко впереди, и, когда делаем остановку, я слышу голоса: «Что ей не бегать? Ведь в ней весу всего пуд двадцать восемь». С этого дня у меня появляется новое название – «Пуд Двадцать Восемь». Даже Алексеев называет меня так. Он говорит: «Да, она ходит без больших усилий, с улыбкой на лице». Леня Шаровар добавляет: «Это у нее хорошо получается». – «А я не ожидал, что она будет так ходить, думая о ней, что она такая слабая, хрупкая и эта экскурсия будет для нее тяжела», – продолжает Алексеев. Сережа, которому трудно ходить из-за невроза сердца, немного недоволен, что я, которую он считает изнеженной девочкой, иду всегда впереди его. Он скептически замечает: «Вот попробуйте таким темпом сделать несколько подъемов, так потом запросит валерьянки». – «Не бойся, Сережа, наверное не попрошу, – с улыбкой говорю я, – обойдусь и без валерьянки». И действительно, я все 20 дней, не пропустив ни одного перехода, ходила без жалоб на утомление, и мне часто влетало от Алексеева за мою поспешность. Мне ходить было не трудно, и я все время чувствовала себя хорошо.

Отдохнув и подкрепившись едой, мы снова продолжаем наш путь. Начинаются карстовые поля, под нашими ногами сплошные острые выступы, ямки, трещины, и мы все чаще спотыкаемся, раним себе ноги, рвем туфли. Здесь очень легко вывихнуть или сломать ногу, и потому мы идем медленно и осторожно. По дороге попадаются карстовые воронки, провалы, в трещинах которых растет колючая трава и стелется колючий мох. Все время ослепительно светит солнце, и в его палящих лучах все сжигается кругом, но в воздухе чувствуется свежесть, он чист, дышится свободно и легко. Мы поднялись высоко над уровнем моря. Наш проводник ведет нас к горным пещерам. Черным неправильным пятном вдали темнеет вход в пещеру Бим-Баш-Коба[303]303
  Бим-Бáш-Кобá – точнее, Бинбаш-Коба, пещера на яйле Нижний Чатыр-Даг длиной 110 м; в переводе с тюркского «пещера тысячи голов», отсюда ее второе название – Тысячеголовая; расположена недалеко от пещеры Суук-Коба.


[Закрыть] – Тысячеголовую. Есть предание, что там когда-то умертвили тысячу преступников. Вот мы одеваем на себя плащи, зажигаем фонари и спускаемся в пещеру, где нас охватывают прохлада и сырость. Кругом темно и тихо, наши голоса становятся глухими и далекими. Свет от фонарей, дрожа, освещает пещеру и ее стены: они все покрыты причудливыми натеками известкового туфа и похожи на лепные барельефы и фрески. Из мрака выступают неправильной формы колонны и кажутся очень странными. На всем, куда ни глянешь, блестят капли влаги, мелкие, как бисер. Когда рукой касаешься стен и колонн, то чувствуешь все ту же холодную влагу. Мы медленно рассматриваем все вокруг, двигаясь все дальше в глубину. Свет часто теряется в каких-то провалах, а кругом все те же причудливые узоры натеков в блестящих капельках воды. Насколько глубоко тянется пещера – неизвестно, до конца ее никто не исследовал. Но вот в одном месте нам сверху блеснул луч света. Он был особенно приятен и радостен здесь, среди этой вечной тьмы. Несколько человек бросились ему навстречу. Я последовала за ними. Они лезли навстречу солнцу, и Кудрявцев помогал мне карабкаться вместе с ним. Сережа сверху кричал: «Возвращайся, Таня, за нами не лезь, ты все равно не влезешь». Но я знала, что влезу, не хуже, чем он. Я цепко хваталась за холодные, скользкие камни, а Кудрявцев в трудных местах поддерживал меня. Из-под наших ног, с гулким стуком падая вниз, осыпались обломки. И вот я стою наверху и смотрю на этот темный провал. Мне становится жутко, когда подумаю о том, что там темно и сыро, безжизненно холодно и тихо. А что если бы из-под ног сорвался большой камень, или упал бы сверху? Он мог бы убить кого-нибудь из нас и увлечь за собой в страшную, сырую могилу-пещеру. Сережа был прав, предупреждая меня, но в наши годы опасность не страшит, она только увеличивает интерес. Когда мы вылезли из этого темного колодца, увидели кусок синего неба и слепящие лучи солнца ярко озарили нас, сердце затрепетало от жизни, а глаза щурились от света после тьмы. Здесь наверху все живет, каждая букашка и травка дышит, радуется свету и теплу.

Но вот мы идем снова дальше к другой пещере Сук-Коба (Холодная пещера)[304]304
  Сук-Кобá – точнее, Суук-Коба, пещера в Крыму на нижнем плато Чатыр-Дага в виде тоннеля длиной 210 м, состоит из семи залов высотой до 25 м; температура в ней не более +8 °C; в переводе с крымско-татарского «холодная пещера».


[Закрыть]. Там также темно и сыро, свешиваются сталактиты со стен и сводов и еще более причудливы узоры натеков. Много выше – колонны, и на всем лежит печальный отблеск влажных капель. Когда мы уходим из пещеры, из-под ног последнего из нас срывается большой камень и с глухим грохотом несется на дно пещеры. Снова наверху солнце и синева неба, а перед нами все те же карстовые поля, и близко придвигается к нам Чатыр-Даг. Все чаще по дороге попадаются будто искусственные, сделанные из ваты, эдельвейсы. Я начинаю думать о Швейцарии, об альпийских лугах и об этих альпийских розах. Но вот мы стоим у самого подножья Чатыр-Дага, и дальше подъем делается очень трудным и крутым. Можно подниматься теперь только по тропинкам, теряющимся в горах. Валя Белова совсем измученная и слабая, а Тина еле-еле передвигает ноги; они идут с проводником. Многие студенты наши лезут прямо с камня на камень, переводя дыхание во время минутных остановок. Мне часто приходится во время подъема руками хвататься за камни, карабкаясь выше. Вершина горы все ближе придвигается к нам. Первым на вершину Чатыр-Дага влез Леня Шаровар, а из девочек – я. Мы сели на северном краю плоской вершины завтракать. Было холодно, резкий ветер забирался под плащ, и в его дыхании была леденящая свежесть. На север, далеко, до самого Симферополя, тянулась бесконечная панорама возвышенностей, мягко очерченных, все того же рыжеватого цвета разных оттенков. Вдали кое-где зеленели пятна леса и виднелись белые обнажения известняка. Но это все было далеко внизу, затянуто синеватой дымкой. Мы группами, по несколько человек, переходили на самую высокую точку Чатыр-Дага, – Эклиз-Бурун[305]305
  Экли́з-Бурýн – точнее, Эклизи-Бурун, самая высокая (1527 м) вершина плато Чатыр-Даг; название смешанное греко-тюркское, переводится как «церковный мыс».


[Закрыть]. Этот выступ к югу обрывается отвесным склоном, голым, скалистым и грозным. Оттуда перед нами открылся захватывающий вид. Внизу, много ниже нас, клубились белые, пушистые хлопья облаков, и там, где они разрывались, далеко внизу виднелись массивы лесов и разбросанные среди них скалистые вершины; где-то мелькали белые линии шоссе и еще дальше виднелось море. Оно было светлое, неподвижное, такое же, как небо, и у горизонта оно, сливаясь с небом, теряло границы. Когда смотришь сверху вниз, все кажется ненастоящим, будто нарисованным на рельефно-выпуклой картине, в отдалении теряющим всякую материальность и окрашенным в нежнейшие, тающие оттенки. Я смотрела, как облака, подходя к Чатыр-Дагу, проползают между нами и теми, кто остался позади, и тогда мы их не видим, как ничего не видим позади себя. Вот постепенно облака редеют, открывая на миг все, что позади нас, но на смену им ползут все новые, и все исчезает. Я стараюсь запомнить все, полная самых разнообразных, непередаваемых впечатлений и ощущений. Мне кажется, что весь мир у моих ног, и не хочется спускаться вниз.

Однако пора идти. Тут произошел забавный эпизод, и опять, конечно, виновником его был Витя. Видя, что я стала серьезна от величия картины, передо мной открывшейся, он со свойственным ему озорством поймал мохнатую гусеницу и сказал: «Видите – вот и такие прелести в природе водятся». – «Фу, какая гадость!» – вздрогнула я, питая с детства отвращение к червям и гусеницам. – «А хочешь, я ее проглочу?» – «Не говори глупостей». – «Ну, на американку[306]306
  Американка – спор на желание: выигравший вправе потребовать исполнение любого желания от проигравшего.


[Закрыть], хочешь?» – «И на американку не проглотишь». – «А вот увидишь. Согласна?» – «Ну согласна, все равно не проглотишь». Витя заворачивает гусеницу в листок травы и раньше, чем я успеваю вскрикнуть, глотает ее. «Ты просто ненормальный!» – возмущаюсь я. – «А американка моя! И теперь ты в моей полной власти!» – хохочет он. – «Попробуй только эту власть использовать!»

Однако пора идти. Мы снова, спускаясь, хватаемся руками за скользкие камни. Наконец мы входим в буковый лес и идем по крутым лесным тропинкам. Мне легче подниматься, чем спускаться, потому что я легко теряю равновесие, мои ноги все время скользят, я не могу удержаться и бегу по инерции. В одном месте я с размаха падаю, но бегу с синяками дальше. Всем давно хочется пить, а фляжки у всех пустые, и в пути воды нет. У девочек измученный вид, особенно ноет и отстает Тина Хлебтовская, слишком полная, рыхлая и для таких переходов не приспособленная. Валя Белова стонет от усталости, ее раздражают камни, подъемы, спуски. Соня сильная и крепкая, потому идет хорошо. По дороге мы срываем коралловые бусины кизила и хоть немного утоляем жажду их кислотой. И Витя, который на просьбу девочек нагнуть им кизиловую ветку с насмешкой отвечает: «Вот еще новости, что выдумали, сами нагните», – этот дерзкий Витя наполняет мои руки спелыми ягодами и орехами. Перебрасываясь шутками, мы вместе идем дальше. Потом он заставляет меня, на правах бригадира, нести фонарь, говоря, что я бригадный «лодырь». Долго мы идем вместе, и постепенно наши шутки и смех сменяются серьезным разговором. Я говорю: «Знаешь, Витя, я не всегда жалею кого-нибудь; ты знаешь, чувство жалости иногда бывает оскорбительным для человека. Никогда не надо давать повод себя жалеть». – «Смотри не вздумай когда-нибудь пожалеть меня, уж этого я не допустил бы», – перебивает меня Витя. Потом вдруг замечает: «Все на свете проходит, Таня, любая боль, но человека, которого ненавидишь, никогда не забудешь, он будет всегда с тобой и в одиночестве. Так же, как и того, кого любишь…» И после долгого промежутка говорит: «А у тебя бывает иногда ослиное упрямство. Споря, ты не хочешь согласиться, что ты не всегда бываешь права, и тогда хочется тебя поучить хотя бы „хлыстиком“». Он смеется, сверкая глазами. «Ну и рассердила ты меня тем, что по глупости в Симферополе начала на меня сердиться. А я и без того был тогда в плохом настроении, да тут еще Виталий. Согласись, что это все получилось глупо, и все из-за тебя». – «Да, я тогда же решила, что не надо было сердиться, а главное, об этом говорить. Но пойми, что шутки не всегда бывают удачны, и ты должен это понять и с этим согласиться. Надо знать, как можно шутить, ведь шутки бывают разные». – «Но ведь я вовсе не хотел тебя тогда обидеть. Больше же всего меня разозлил Виталий своим вмешательством. Ты знаешь, этот человек мне противен, и если бы его не было, не было бы и никакой ссоры». – «Ты знаешь, Витя, Виталий очень хитрый человек и многое любит делать исподтишка, поэтому он особенно мне не нравится. Я люблю смелых, умных, открытых людей». – «Ты права. Все остальные ребята у нас хорошие, только нервные очень, и поэтому между ними тоже бывают ссоры и стычки. А лучше всех Женя, он сдержанный, порядочный и хороший товарищ, с ним всегда бывает легко», – закончил Витя и замолчал. – «Знаешь, почему с Женей бывает легко? – говорю я. – Потому что он хорошо с детства воспитан, собран и может владеть своими чувствами, а с такими людьми легче жить и соприкасаться в жизни. Но главное, конечно, душа и ум…» – заметила я задумчиво.

Наш разговор прервался, к нам подошел Виталий. Мы проходили татарские селения, небольшие табачные поля, виноградники и только к вечеру пришли в какое-то селенье выше Алушты[307]307
  Алýшта – поселение на южном побережье Крымского полуострова, основано византийцами в VI в. как крепость Алустон, Алуста; в конце XIX в. начинает развиваться как курорт, в 1902 г. получает статус города.


[Закрыть]. Приведя себя в порядок, я пошла с Женей и Витей в кофейню чего-нибудь поесть. В этот вечер я долго спорила с Сережей. Он находит бесхозяйственной меня и это мне доказывает, говоря, что я должна научиться все делать по хозяйству, чтобы в дальнейшем быть хорошей женой. Я не возражаю, что должна, так как это в будущем мне пригодится как геологу. «И не как геологу, а как женщине, – возражает Сережа, – вот выйдешь замуж, так муж тебя заставит быть хорошей хозяйкой». – Я вспыхиваю гневом, так как это для меня больной вопрос, и говорю: «Прежде всего, муж ничего не может заставить: учусь я не для того, чтобы быть домашней хозяйкой. Я хочу работать наравне с мужем и брать на себя лишнюю нагрузку не собираюсь. Хозяйничать будет у меня домработница, а возможно, к этому времени многое изменится и будет хорошее общественное питание». – «А как ты думаешь, для чего учатся женщины?» – продолжает Сережа. – «Как для чего – чтобы работать», – говорю я. – «Ты ошибаешься, они хотят стать инженершами, выйдя замуж за инженера». – «Неужели ты думаешь, что у меня есть стремление стать инженершей и для этого я поступила в Горный институт?» – возмущенно повышаю я голос. – «В данном случае я не о тебе говорю, ты слишком молода, и у тебя нет этого стремления, но с годами оно может появиться. Во всяком случае, оно есть у большинства девушек. Если твой будущий муж позволит тебе служить, значит, он у тебя будет дурак, а умный муж заставит выбросить из головы глупости и быть просто настоящей хорошей женой; но, возможно, ты подцепишь себе лодыря и тогда будешь работать на него, а он возражать не будет, потому что это будет ему выгодно». Я чувствую прилив обиды и раздражения за такой узкий взгляд на женщину собственника-мужчины. И я говорю резко: «За дурака и лодыря я, конечно, замуж не выйду, как и за собственника. Прежде всего у меня, у нас, должно быть взаимное понимание друг друга, уважение и равноправие, и жизнь на равных началах, материальная независимость. Нас должны связывать правдивая любовь и глубокое чувство привязанности друг к другу с уступками с обеих сторон. Я это понимаю только так». – «А, ты хочешь мужа умного, красивого, с хорошим характером и заработком инженера, как и ты?» – «Ошибаешься, заработок меня интересует мало, я для того и учусь, чтобы быть независимым, обеспеченным человеком». – «Но тогда не будет равных начал», – начал Сережа. – Я продолжаю: «Порядочный человек с головой и самолюбием никогда не согласится жить за счет своей жены, а людей без гордости и самолюбия я не признаю. И если я не найду такого мужа, которого смогу любить, то не выйду замуж совсем. Но домашней хозяйкой, удобной женой собственника-мужа я не буду». Я чувствую, что волнуюсь и мне хочется крикнуть Сереже: «Это дико в наше время – не отбросить мещанского взгляда на женщину!» И я чувствую отвращение к сознанию мужского превосходства, которое читаю на лице Сережи. Волна возмущения и протеста мешает мне говорить. «Ты еще ничего не понимаешь в жизни, через несколько лет твои взгляды сильно изменятся, и ты будешь больше ходить по земле», – продолжает Сережа. – Мне хочется поскорее окончить этот неприятный разговор, и я сухо говорю: «Спорить об этом пока бесполезно; в будущем будет видно, кто из нас окажется прав, а ты все равно меня не переубедишь». Виталий поддерживает Сережу. Он говорит: