Текст книги "Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика"

Витя видел, что Женя, склонившись ко мне, что-то возбужденно и долго мне говорил, и он не находил себе места, бледнел и волновался. Я следила глазами за ним, и мне было невесело; все казалось тревожным сном. Папа, видимо, заметил тоже создавшееся положение и не раз звал меня, чтобы я села с ним рядом. Но Женя, взяв меня под скатертью за руку, не отпускал и тихо говорил: «Нет, ты не уйдешь, Танюша, а если уйдешь, то только к Вите. Все остальные тебя не стоят. К папе же ты теперь не уйдешь совсем. Прошло для тебя это время. А сейчас… сейчас… только не уходи от меня, Танюша». Я понимала волнение папы, он видел настроение Вити и, зная его горячий характер, был недоволен Женей. Витя бросил на стол карты и со сжатыми губами ходил по комнате. Мне было неприятно и страшно. Я поняла, что достаточно сказать одно неосторожное слово, чтобы между Витей и Женей вспыхнула тяжелая ссора. Я прекрасно видела, как Витя теряет самообладание. Неожиданно он схватил свою шапку, пальто и, сказав, что ему надо домой, выбежал в переднюю, ни с кем не прощаясь. Анна Ивановна вышла его проводить, уговаривая остаться, и потом, войдя в комнату, позвала меня и сказала: «Ты что-то побледнела, Таня. Пойдем погуляем на свежий воздух». Она накинула мне шубу на плечи, белый платок на голову, и мы вышли на улицу. Морозный воздух освежил мое разгоряченное лицо, но Вити уже не было. Олесь побежал раньше за ним, но не смог его догнать. Анна Ивановна покачала головой: «Вот какой смешной и непонятный! Сам же просил привести тебя к нему, а теперь удрал и этим доказал, какой он еще мальчишка». Олесь смеялся, а мне совсем было не до смеха, и я молчала. Мысли в голове путались, я была как в чаду от своих переживаний. Немного погуляв, мы вернулись в комнату. Меня посадили подальше от Жени. Позднее стало в комнате душно, и Сережа предложил с ним пройтись по занесенной снегом улице. Он надел мне на ноги боты, бережно закутал в теплый платок и, как брат, вел меня под руку. Снег скрипел под ногами, мороз пощипывал лицо, и я молча слушала слова, вылетавшие из глубины его сердца: «Мария Витальевна, Петр Иосифович и ты, вы все для меня дороже, чем отец, мать, братья, от которых я далеко ушел. Ваш дом всегда был для меня самым дорогим, близким и светлым местом, какого у меня, наверное, больше не будет. Я шел к вам, как к родным, со всеми своими радостями и огорчениями и всегда находил отклик, как и дружескую искреннюю ласку, которую в жизни не всегда легко получить. Сколько раз, Таня, проходя мимо вашей квартиры и видя в ваших окнах свет, я долго стоял в раздумье на морозе: зайти или нет? Ведь я слишком часто надоедаю, думал я, и все-таки не мог не зайти. С вашим отъездом я теряю больше всех, потому что мне просто некуда будет деваться. За это время я сжился с вами, вы мне все так близки, я так искренне всех вас люблю». Мне было жалко Сережу, но что я могла ему сказать в утешение? Домой от Анны Ивановны возвращались поздно. Всю дорогу я шла под руку с Женей. Ночь была светлая, лунная. Из-за деревьев ярко светила луна, и ее дрожащий свет искрился, переливаясь, в низко свесившихся ветках кустарника, покрытых причудливыми кружевами белого инея. Легкие снежинки, сверкая пылью, усыпали нам дорогу. Мной овладевало тихое очарование этой зимней ночи, я чувствовала всю ее торжественность и холодную красоту. Это было настолько прекрасно, что словами трудно передать, как и все волновавшие меня чувства. Я стояла на пороге каких-то больших перемен.

Идя под руку с Женей, я встречала полный ласки, сверкающий взгляд его темных красивых глаз и слушала его слова: «Танюша, на днях я должен буду тебе играть. Я чувствую сейчас, как слова мои бледны по сравнению с тем чувством, которое наполняет мое сердце, с той любовью, которая горит во мне. Язык музыки много утонченней, красочней, и я знаю, что ты лучше поймешь в музыке все неуловимые оттенки моего сердца, бьющегося для тебя. Для моей любви у меня слов нет, она сильнее слов. Я буду играть только для тебя одной…» В его голосе, как и в его словах, было новое для меня волнующее выражение. Мне было хорошо идти с ним рядом и слушать его голос в эту белую лунную ночь, забывая обо всем, что было и может быть впереди. «О, как я люблю жизнь! Неужели это настоящая любовь?» – мелькнуло в моем сознании, когда мы прощались у дверей под встревоженными взглядами папы и Бори.

23 декабря. Я была с мамой, Женей и Анной Ивановной в ДКА, а папа и Боря пришли позднее. Анна Ивановна хотела на прощанье спеть маме, в первый раз после смерти своего мужа, а Женя ей аккомпанировал. Она пела из «Царской невесты» арию Марфы[353]353
  Марфа – Марфа Васильевна Собакина, купеческая дочь, главная героиня оперы «Царская невеста» Н. А. Римского-Корсакова.


[Закрыть], и потом романсы Рахманинова[354]354
  Рахманинов – Сергей Васильевич (1873–1943), русский композитор, пианист, дирижер; особое место в его творчестве занимают романсы, сочиненные им на стихи русских поэтов-лириков XIX–XX вв.


[Закрыть]. Она пела хорошо, с душой, и было приятно слушать ее слабый, но нежный голос. А потом играл Женя с особым подъемом для меня «Лунную сонату» Бетховена и свои любимые вещи Чайковского. И, наконец, «Полонез» Шопена, который он играл мне и раньше, чаще всего. Вальсы же Шопена он мне не играл после того, как я как-то сказала ему, что они мне напоминают нечто мною навсегда утраченное. Он понял и запомнил, что мне их играл кто-то другой. Не ясно ли было, что тот, чья маленькая фотография всегда стояла у меня на столе?

Теперь, в пустом зале ДКА, звуки рояля меня волновали и захватывали тревогой и радостью. Как он играл в этот вечер, не отрывая глаз от моих глаз, будто хотел загипнотизировать и опьянить меня и взглядом и музыкой! Победно, властно, покоряюще, с торжественной силой звучал под его пальцами полонез, а серьезное, побледневшее лицо его было озарено вдохновенным порывом волновавших его чувств. Неудержимым потоком лились мелодии из-под длинных пальцев. Они властно захватывали меня, потому что воплощенная в них любовь была велика и полна страсти. Когда он кончил и стоял передо мной с блестящими глазами, он был полон внутренней силы светлых переживаний, в его глазах светился огонь, увлекающий меня, и розовые тени угасающего солнца скользили по его красивому лицу. Я смущенно повернулась и побежала к выходу между пустыми рядами стульев. Он догнал меня у дверей и, схватив кончики накинутого на шею шарфа, обмотал его вокруг шеи, повернув лицом к себе. Наши глаза встретились… Но в этот миг у двери раздались шаги, и я, вырвавшись, убежала.

Когда пришел папа и Боря, мы все пошли обедать в ресторан ДКА. За обедом было оживленно. Женя был весел и остроумен. Папа вторил ему. Я прекрасно понимала, что мама и папа были на его стороне. И Женя это тоже чувствовал. Во время разговора папа, обращаясь ко мне, сказал: «Таня, Таня, держалась бы ты уж одного, а то валяешь дурака и только то и делаешь, что мальчишек с толку сбиваешь». – «Нет, нет, Таня, – смеясь, запротестовал Женя, – кружи головы всем, для этого они и созданы. До поры до времени. Играй многими, смейся, а придет время – все равно тебе придется одного выбрать». Я улыбнулась. О, он, кажется, серьезно верит в свою победу, хотя мое поведение его волнует и как будто даже нравится тревожной недосказанностью.

Когда мы возвращались домой, был морозный вечер и все кругом опять тонуло в холодном кристальном свете луны. И опять Женя провожал меня, идя под руку со мной. Он держал пальцы моей руки в своей руке, согревая их, и возбужденно говорил о чем-то, полном намеков… И мне было приятно сознавать, что я не только ему нравлюсь, но что он любит меня давно, понимает меня и ждет моего ответного слова. Войдя в подъезд, он быстро взял меня на руки и, несмотря на мои протесты, на смех Анны Ивановны и мамы и на удивленные взгляды встречных, на руках отнес меня по лестнице на третий этаж, как однажды в шутку он сделал это летом. «Я достаточно силен, чтобы носить тебя на руках», – говорили его губы и смеющиеся глаза.

Позднее все снова собрались у нас. Пришел и Витя. Потеряв самообладание, он сидел хмурый с книгой в руках. Папа насмешливо наблюдал за ним, а я делала вид, будто ничего не замечаю, но теперь чувствовала себя нехорошо в заваривающейся каше. Я была слишком во многом виновата, и Витя, милый мой товарищ, был для меня слишком дорог. Никакого женского тщеславия и удовольствия я не могла испытать от его боли. Наоборот, мне самой опять стало больно и тяжело.

Разговор коснулся ревности, и папа почему-то заявил, что я очень ревнива. «В этом смысле я ее хорошо знаю», – сказал он. – «Ничего подобного, папочка, это ты выдумываешь, – пробовала я возразить. – Скажи, разве ты когда-нибудь видел, чтобы я проявляла свою ревность?» – «Ты не проявляешь ее только потому, что, надо отдать тебе справедливость, ты хорошо владеешь собой и не показываешь того, что хочешь скрыть», – ответил папа. – Витя многозначительно заметил: «О, я знаю, она очень скрытная и всегда ускользает. Ее трудно поймать! Вот, кажется, угадал все ее настроения и чувства, а через некоторое время она опять непонятная, и как будто холодная. Трудно разгадать все ее думы, и мне кажется, что в ее натуре есть что-то змеиное». Все замолчали, некоторые опустили глаза, Витя говорил серьезно и сумрачно. Я взглянула в сторону Жени – он рассматривал журнал и молчал. Олесь заговорил об увлечениях, о том, как хорошо быть «намагниченным», иными словами – влюбленным, о том, что это не для всех одинаково. Он явно старался разрядить напряженную обстановку. Папа, слушая Олеся, посмотрел на Женю, улыбнулся и сказал: «Вот лучше берите пример с Жени. Он давно перестал заниматься такими глупостями, ни в кого не влюбляется и поэтому всегда спокоен, сохраняя равновесие». – Женя, оторвав взгляд от журнала, возразил: «Внешнее спокойствие не всегда служит доказательством полного равновесия и неумения быть влюбленным. Я ведь, в конце концов, не 20-летний мальчишка, чтобы пылать и делать глупости на глазах у всех». В это время он едва заметно скользнул взглядом в сторону Вити. Тогда Витя с жаром заговорил: «Быть „намагниченным“ очень хорошо! Сколько появляется энергии! Кажется, что можно достигнуть недостижимого, и бороться с целым миром, и победить. Для любимого человека можно перевернуть весь мир». – «А по-моему, ничего хорошего тут нет. Гораздо спокойнее не влюбляться, а жить для себя, не ломая голову из-за какой-нибудь девчонки – стоящая она или нет», – заметил скептически Сережа. Олесь, сверкая золотой улыбкой, благодушно возражал, доказывая, что без любви жить скучно, что «она дает много очаровательных минут, внося разнообразие в жизнь, но ухаживать надо за всеми хорошенькими девочками, ни в одну серьезно не влюбляясь, – это спокойнее».

26 декабря. Последние дни у нас в квартире идет окончательная упаковка вещей, в которой деятельное участие принимает вся моя бригада, начиная с Запасчикова. Студенты все свободное время проводят у нас, а в комнатах все перевернуто, всюду разбросаны рогожи. Без конца устраиваются проводы, мальчики приносят сладости, закуски, вино. Вчера за мной зашел Витя, чтобы идти в институт, и застал меня одну с Борей. Я быстро оделась и пошла с ним, чтобы еще раз повидать всех, с кем я училась эти годы, и со всеми попрощаться. Мы шли с ним под руку, медленно, бульваром до института. На душе у меня было грустно. Я была связана слишком хорошими, дружескими отношениями со многими студентами, многое теперь только стало значительным и для меня приобрело смысл. Идя, я в памяти перебирала события совместной студенческой жизни, споры и обиды, которые были непродолжительны и в которых все дышало искренностью, настоящим юношеским порывом. Витя был молчалив и мрачен, порою испытующе на меня взглядывая…

Не досидев до конца лекций, я попрощалась с группой, выслушала всякие пожелания и попросила нескольких студентов, не входивших в бригаду, в том числе Олю, зайти ко мне вечером. Витя пошел меня провожать. Когда мы шли длинным коридором, он с грустью в голосе сказал: «Смейся, паяц, над разбитой любовью»[355]355
  «Смейся, паяц, над разбитой любовью» – слова из арии «Пора выступать! Пора надеть костюм!» Канио, героя оперы «Паяцы» (1892) итальянского композитора Руджеро Леонкавалло (1857–1919).


[Закрыть] – и резко засмеялся. Этот смех отозвался болью в моем сердце. Спустившись по лестнице, мы снова шли под руку длинным бульваром, и он согревал мою руку без перчатки в своей горячей руке. Вечер был морозный, ясный, и аллея, бегущая с горы вниз, была покрыта белым снежным ковром. По бокам аллеи стояли в зимнем сверкающем наряде высокие тополя. Пробегая сбоку бульвара, мелькали светящиеся огни трамваев, нарушая покой уснувшей зимней природы. Я вслушивалась в слова Вити, с волнением бессвязно говорившего о том, как безрадостно у него на душе и как он будет тосковать, когда я уеду. Он ронял слова, полные боли, и будил острую тревогу в глубине моей души. С нежной лаской, сжимая пальцы моей руки, он вслух мечтал о том, как он встретится со мной в Ленинграде, куда он обязательно приедет… Я хорошо понимала его переживания, но я грустно молчала, опустив голову, не смея поднять глаз, не отвечая на его полувопросы. Самолюбивый, полный сомнений, обостренных поведением Жени, он ждал моей реакции на его слова или будущего испытания временем. Он говорил: «Почему мое сердце грызет неведомая мне раньше тоска? Эх, Абраша, сложно все в жизни. А зачем сложно?» Я ясно понимала, сколько муки стоит ему его любовь. Кто в этом виноват? Конечно, больше всего я. На минуту мы остановились на углу бульвара, и я снова услышала голос Вити: «И все же, что бы ни было, как бы мне ни было без тебя тяжело, но поверь, у меня хватит сил на эту разлуку. Я заполню все свое время работой, хотя без тебя мое сердце будет пусто». Я посмотрела в его грустные темные глаза, ласково улыбаясь ему. Что я могла ему сказать? «В твоем сердце, Таня, порою есть печаль и сосредоточенность, и я понимаю, что у тебя что-то лежит на сердце, и ты сама не можешь сейчас дать себе отчет во многом». Придя домой, мы долго сидели в опустевшей комнате, тихо разговаривая. Он сидел напротив зеркала, смотря в него пристально и печально, и когда я взглянула в зеркало, то поняла, что он смотрел в нем на мое отражение. Я встретила в зеркале его взгляд, в котором прочла незамаскированную боль и страсть, и я невольно опять опустила глаза. Тогда он встал и, подойдя ко мне, снова, как в прошлый раз, взяв мою голову большими руками, опять стал целовать волосы, глаза, потом руки, молчаливо и обжигающе горячо. Меня опять пронизал этот пламень. «Поцелуй только один раз на прощанье», – прошептал он. В этой просьбе была мольба. Я прижала к себе его красивую голову и, целуя, с болью сказала: «Это за твою любовь. Потом я тебе все расскажу».

В передней послышались голоса, и в комнату вошла целая компания студентов с Женей, Сережей, Олесем, Черным Козликом, а позднее пришли Коля, Мара, Миша. Вечер прошел оживленно и шумно, а завтра все должно было оборваться, и впереди для меня начиналось неизвестное новое. В том угаре, в котором я была эти дни, я написала письмо Павлуше о нашем переезде в Ленинград. Когда я писала, у меня было чувство, что я, наконец, освободилась от последней власти его над моим сердцем, и я вскользь созналась, что мне жаль оставлять здесь глаза, смотрящие на меня с любовью. Было ли в этом желание его уколоть, показать, что я могу быть счастлива и без него? Или это была только дружеская откровенность? Я и сама не знаю. Но ведь он сам отказался от моей любви, и какой любви!

29 декабря. Вчера, когда все вещи были уложены и зашиты в рогожи, к нам с утра пришла вся компания, бывшая у нас, дополненная еще несколькими студентами и студентками. Это были последние проводы. Они принесли с собой много вина, стало очень шумно, но затем многие ушли домой, и остались только мои ближайшие приятели. Когда стол был накрыт к обеду и все сели за стол, начались последние тосты и разные пожелания. Я заметила, что Витя пил больше всех. Он был лихорадочно возбужден, глотая рюмку за рюмкой, и меня это волновало. Женя, как будто подчеркивая разницу, наоборот, пил мало. Он сидел рядом с мамой и наружно был спокоен. Мне было неприятно и обидно за Витю. Я видела, как он с каждой выпитой рюмкой больше пьянел. Его состояние вызывало во мне тревогу. Когда кончился обед и все еще сидели за столом, шумно разговаривая, я взглянула на Женю и, подойдя к нему, сказала, что у него растрепалась прическа. «Пойдем, я причешу тебя», – добавила я тихо. Он взял меня за руку, и мы вбежали в пустую комнату. «Где же гребешок?» – окинула я взглядом пустой стол, и, когда Женя наклонился к столу, я быстро поцеловала его в губы и так же быстро бросилась к двери. Женя пытался меня удержать за руку, шепча: «Подожди! Одно мгновение». Я вырвалась, но у дверей он успел меня обнять, с ласковой иронией шепнув на ухо: «Боюсь, что ты не меня одного причесала так». Я только улыбнулась в ответ, выбежала в столовую и села рядом с Витей. Мои губы пылали. Поцелуем я не только хотела сдержать обещание, данное Жене, но и обещала ему больше, сказать, что именно его одного я выбираю этим поцелуем, и им закрепляю свой выбор. Но зачем я села спокойно рядом с Витей? Должна сознаться, что какой-то задорный бесенок прыгал во мне. Однако я сразу же подумала: а что, если бы Витя узнал о моем поцелуе? И мне стало невесело. Витя, уловив момент, когда никто не смотрел на нас, сказал: «Ты очень хороший человек, Абраша». Я почувствовала боль, как будто от острого укола, и мне захотелось, чтобы все поскорее окончилось. Я так была виновата перед Витей! Позднее я заметила, что Вите стало плохо и он куда-то исчез. К нему несколько раз выбегали Запасчиков и Сережа. Они сказали мне, что он потерял сознание, и уложили его на зашитый рогожей диван в другой комнате. Он там долго лежал, спрятав лицо, в бесчувственном состоянии. Когда время подходило к нашему отъезду на вокзал, я вошла в комнату, где лежал Витя. Он уже сидел, бледный, сумрачный. Мне было неприятно, что он не сохранил стойкости и самообладания, и больно, и грустно, что все так случилось и я ничем не могу помочь.

Когда я подошла к нему, он низко опустил голову, потом поднял на меня глаза, в которых было много печали, я снова почувствовала свою вину перед ним. Я положила на его плечо руку, а он молча взял мои руки и спрятал в мои ладони свое лицо. Я поняла, что в это время он страдал не только от любви, – ему было стыдно за себя, за то, что не хватило выдержки. Я погладила его густые волосы, потом, наклонившись к нему, поцеловала их, прощаясь с ним. «Не надо пить, Витя, ты этим себе не поможешь, – шепнула я. – И не надо страдать из-за любви, она бывает обманчива. Я так еще недавно любила сама, и все разбито и горько оплакано мной. Поверь, я говорю это только тебе, потому что понимаю твои чувства. Я очень боюсь, Витя, что я ввела тебя в заблуждение своим поведением. Поверь, я этого не хотела. Я думаю, что тебе будет легче, если ты на некоторое время забудешь меня и свое чувство ко мне. Ведь ты все-таки меня до конца не знаешь». Тогда он поднял глаза, с удивлением взглянув на меня. А я продолжала говорить: «Не надо, Витя, грустить, жизнь так прекрасна, и в жизни все меняется. Мы же так часто ошибаемся. Время поможет нам разобраться. Я буду ждать твоих писем. А пока прощай». Он крепко поцеловал меня, и мы расстались.

На вокзал он не приехал меня провожать, а, попрощавшись с нами у трамвая, скрылся во мраке. Мне было грустно и больно. На вокзал меня пришли проводить многие. В общем всех студентов было человек 20 и 10 человек знакомых папы и мамы. Прощаясь, все жали мне руки и каждый торопился сказать что-то хорошее на прощанье. Я взглянула на Колю. Он подошел ко мне, взял мои руки и, крепко пожав их, сказал: «Как жаль, что ты уезжаешь, Таня! В моей памяти твой образ сохранится как одно из самых светлых воспоминаний. От всей души желаю тебе быть счастливой». В моем сознании живо пронесся день моего рождения год назад. Был празднично накрыт стол, и на столе корзина живых цветов, нарядные кисти белой сирени – это подарок Жени. И еще корзина цветов, которую принесли из магазина с запиской, в которой измененным почерком был написан отрывок из одного моего стихотворения и не было подписи. Я до сих пор не знаю и, видимо, никогда не узнаю, кто прислал эту корзину… За столом со всех сторон ко мне тянутся рюмки с вином, и я слышу много добрых пожеланий. Одна сторона протестует, почему я не сижу на их стороне, несколько рук поднимают стул, на котором я сижу, и уносят меня на свой конец стола. Позднее я танцую с одним, другим, слышу со всех сторон шутки, веселый смех. И вот в окна брезжит утренний рассвет, гости, торопясь, уходят, и здесь неожиданный поцелуй Коли. Милый, славный Коля! Я смотрю в его умные серые глаза и думаю: ведь я теперь не такая девочка, я выросла и многому научилась. Ты был моим первым учителем, не так ли?

Вот перед глазами мелькнуло лицо Шаровара. Он с теплотой говорил, вспоминая наше путешествие на Днепровские пороги и в Крыму на Ай-Петри. Когда я протянула руку Черному Козлику, он просил написать ему письмо из Ленинграда, и мы обменялись адресами. По его лицу скользнул неожиданно такой луч радости, что я удивленно открыла глаза. Мара, прощаясь, крепко сжав мою руку, промолвил: «Мои слова, Танюша, полностью не выразят того волнения, которое я испытываю, провожая тебя. Пожелаю тебе успеха в твоей жизни и всего, всего хорошего». Прощаясь, я со всеми целовалась. Но вот я и в поезде. Стою рядом с Борей на площадке вагона; здесь же рядом со мной мама и Запасчиков. Он едет с нами до пригорода, где он живет. Боря прощается со своими товарищами Айзенштоком и Чеклинским, которые пришли его проводить. Передо мной в последний раз мелькают знакомые лица, мне что-то говорят, но в общем гуле голосов я с трудом улавливаю их слова. Я смотрю на Женю, он, улыбаясь, машет мне рукой, и я стараюсь удержать подольше его последний взгляд. Запасчиков обнимает меня с трогательной нежностью и говорит: «Танюша, кошечка, сестричка моя, рыбка золотая, как жаль, что ты уезжаешь от нас!» Поезд медленно трогается. Опять проплывают знакомые лица. Последним бежит за вагоном Сережа и машет своей кепкой. И вот все исчезло и осталось позади. Мы подъезжаем к пригороду, и Запасчиков, соскочив с подножки, тоже исчезает в темноте. Ушел и он… Все дальше и дальше позади остается Днепропетровск. Я сажусь рядом с мамой на мягкий диван, взволнованная, обессиленная, и мне очень хочется погрузиться в настоящий сон, без сновидений, чтобы очнуться, немного привести в порядок свои чувства и мысли, отдохнуть от угарного сна наяву, которым были для меня последние дни в Днепропетровске. Над диваном в сетке лежит большая красивая коробка конфет. «Это Женя просил передать меня тебе», – говорит мама. «Милая хитрость», – думаю я. Женя знал, что мама ему сочувствует. Не поэтому ли он и адрес мой ленинградский взял у мамы, а не у меня? И разве ему могут быть страшны поцелуи Вити, да еще пьяного? Мама говорит с упреком о том, что Витя мог так напиться. И вдруг у меня неожиданно вырывается: «А может быть, никто, никогда не будет меня так любить, как он, с такой силой и страстностью чувства!» Как угадать?

Пишу в поезде под стук колес.