Текст книги "Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика"

[1931 год]

Ленинград

12 января. Сколько времени я не писала дневник! Да и как писать его дальше? Даже не знаю, с чего начать, так как все перевернулось за эти две недели. Какая странная, непонятная вещь – жизнь!

Я буду очень краткой, потому что у меня нет слов, ни сил[356]356
  …нет слов, ни сил – конструкция по образцу старославянской, ср. в Синодальном переводе Библии: «Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского…» (Гал. 3:28).


[Закрыть] описать случившееся.

Мы приехали в Ленинград перед самым Новым годом. Только сложили не-распакованные вещи в нашей квартире[357]357
  …в нашей квартире – Знамеровские поселились на территории 1-й артиллерийской школы (Международный, ныне Московский, пр., д. 17, кв. 11).


[Закрыть], как я почувствовала: я должна ехать в Детское Село. Это было сильнее меня. Все ушло куда-то, подернулось дымкой, скрылось за пеленой холодного, сырого, зимнего ленинградского тумана, а прошлое, отделенное от меня полуторагодичным сроком, ожило и подчинило меня своей власти. Я представила себе, что у Павлуши кончается отпуск, что я могу его увидеть. Ведь он не ответил на мое последнее письмо, никак не реагировал на мой переезд в Ленинград. Может быть, он задет моим полупризнанием относительно Жени и тем, что я не выразила радости от приближения встречи с ним? Но ведь он только друг мне теперь, – так хотел он сам. И я, действительно, уезжая, думала больше не о нем, а была поглощена теми, кого я действительно оставляла, хотя бы даже и не навсегда. А теперь меня потянуло его увидеть, сейчас же, поскорее! Я уже не рассуждала ни о чем и помчалась в Детское.

Мне трудно сказать что-либо о том волнении, с которым я шла к дому Абрамовых, по тем же улицам, но сама во многом уже далеко не такая. Мое появление было неожиданно. Поцелуи, расспросы – все это для меня мелькнуло, как во сне. Я сидела, как на иголках, думая: «А что, если Павлуша изменил своим прежним привычкам и не приходит теперь к Абрамовым каждый вечер?» И тут же у меня сложилось безрассудное решение: в этом случае я сама воткну записку в запечатанном конверте в дверь его дома, прося его прийти. К счастью, мне этого не пришлось сделать, – он явился сам. И все поплыло как в тумане. Будто время исчезло… Он встретил меня шутливо-дружески, отметив, однако, что я перестала быть «детским садом». Потом его усадили играть в преферанс, а я испытывала безумную муку от того, что он мог на это согласиться, будто не видал меня два дня, а не полтора года. Позже я поняла, насколько его уязвило мое письмо, пробудившее в нем вдруг ощущение, что он меня теряет… И хотя он сам был в этом виноват, его самолюбие вдруг заговорило в нем, заставив отказаться от встречи со мной и проявить равнодушие, когда все-таки я с ним встретилась. Но тогда я этого не знала и сидела в гостиной, не слушая Кати и с трудом отвечая впопад на ее вопросы. Наконец Мария Ивановна, как и в школьные годы, велела «девчонкам» идти спать. Идти спать, не договорившись о следующей встрече? Нет, это было свыше моих сил!

Готовая провалиться сквозь землю, забыв о том, как избаловало меня за это время внимание ко мне стольких ухаживающих за мной или даже любивших меня, – я подошла, прощаясь, к Павлуше и сказала, стараясь сохранить хоть внешне самообладание: «Когда же мы теперь с вами увидимся?» – Он оторвался от карт и ничего не значащим тоном сказал: «Я приду сюда завтра днем. Спокойной ночи». Мне казалось, что я уловила насмешку в глазах каждого из присутствующих.

А потом все закружилось, как в калейдоскопе. Днем общий, малозначительный разговор в гостиной у Абрамовых. Но ведь это был канун Нового года! И вот я, забыв о том, что мои родители могут волноваться и что я бросила их с нераспакованными вещами, даже не помогая устроиться на новом месте, осталась встречать Новый год у Абрамовых. Павлуша пришел немного позже 12 часов, как это бывало и раньше в новогоднюю ночь. При его появлении опять налили бокалы, и он по очереди со всеми чокался, поцеловавшись с Марией Ивановной и Михаилом Ефремовичем. Когда он подошел ко мне, он вдруг, неожиданно для меня, склонившись, поцеловал мне руку, а потом поцеловал меня при всех в губы. И это он, который даже когда-то на пасху не хотел христосоваться с девчонками, заявляя, что он католик и потому православную пасху не признает! А как мечтала я тогда даже о таком шутливом поцелуе, правом на который охотно пользовались все прочие мальчики. Теперь, когда я знала уже настоящие поцелуи, я почувствовала, что от прикосновения его губ у меня потемнело в глазах и подкосились ноги. Я с трудом заставила себя улыбнуться.

Начались танцы в гостиной, опять, как когда-то. Я танцевала с Мишей, с Борей, и опять и опять с Павлушей, пьянея, как только его рука обвивала мою талию. «А что, Поль, как тебе нравится Татьяна?» – как сквозь сон я услышала развязный тон Алешки, ставшего за это время интересным и изящным, но еще более наглым, чем в детстве, молодым человеком. «Какая девочка получилась, а?» – добавил он с видом знатока. Павлуша ничего не ответил, но, танцуя со мной следующий танец, сказал мне: «Никогда не меняйте свою нынешнюю прическу, – эта мальчишеская стрижка вам очень идет. Это ваш стиль. Кажется, она играет решающую роль в том, что я становлюсь вашим поклонником». Я не нашлась, что ответить, чувствуя, что я непозволительно теряюсь перед ним, становясь глупой. Он выпил в этот вечер много вина, и, когда он наклонялся ко мне с высоты своего длинного роста, я ощущала запах вина и, казалось мне, вкус его губ. Я боялась, что краснею.

Потом мы сидели на диване. Вокруг было шумно, но мы как-то ото всех изолировались, будто никого больше в мире не было. И тогда он с грустью сказал: «Еще пять дней осталось мне пробыть в Ленинграде… И тройка улетает туда, куда Макар телят не гонял…» Он замолчал. Я тоже молчала. Я чувствовала, что уезжать в глушь уральских дебрей ему не хотелось, что ему было тоскливо в этот момент. И отчетливо увидела, насколько он стал старше и внешне и внутренне за полтора года. Для него они тоже не прошли даром. Он взял мою руку, – как будто действительно никого не было вокруг, – поцеловал ее долгим, нежным поцелуем. Потом встал и ушел. А я осталась сидеть на диване, оцепеневшая, неспособная ни о чем думать, но уже бессильная перед чем-то неотвратимым.

На следующее утро Павлуша снова был у Абрамовых, шутил с Алешкой, болтал непринужденно со мной о Днепропетровске, дразня меня моими поклонниками и похождениями, о которых он оказался, к моему удивлению, более осведомлен, чем я думала. Оказывается, в те дни, которые он провел в Днепропетровске без меня, он внимательно рассмотрел фотографии Бори, на которых я фигурировала в разнообразных ситуациях и с разными студентами. «Значит, это все-таки ему было не совсем безразлично?» – подумала я. И опять мелькнула мысль, которая и раньше столько тревожно меня мучила, хотя я и старалась не давать себе в ней полного отчета: «Зачем он приезжал тогда в Днепропетровск? В такую даль на два-три дня, чтобы ни в чем не объясниться, ничего не изменить… А если бы мы тогда встретились? Какой он странный!»

От Абрамовых Павлуша проводил меня до вокзала и тут же пригласил в театр. Так и прошли оставшиеся пять дней, – мы все время были вместе, то в театре, то в Филармонии, то в музеях, то просто бродя по улицам Ленинграда (ил. 16, 17). О чем мы говорили? Даже трудно сказать. Но несколько моментов остались у меня навсегда врезавшимися в память и сердце. Один раз, на улице, Павлуша сказал иронически: «Итак, вам было трудно оставлять своих поклонников». – «Не говорите так, – ответила я с болью, – ведь среди них у меня появились такие хорошие друзья и товарищи. И потом, разве это безразлично, когда тебя по-настоящему любят? Я не могла бы говорить об этом с иронией». – «А кого вы из них выбрали? Я, как старый друг, посоветовал бы вам того, с кем вы сфотографированы вдвоем на диване, помните? Вы о нем писали как-то, что он хорошо играет на рояле». – «Не будем говорить об этом, Павлуша, – возразила я тоном, в котором, кажется, уж совсем ясно прозвучала боль, – и особенно не надо шутить. Этот человек мне очень дорог… Но я не знаю уже ничего, не знаю даже, выйду ли я вообще замуж». – «Ну, в этом я не сомневаюсь», – усмехнулся он и вдруг перешел на теплый, дружеский тон. Такие перемены происходили по несколько раз в течение часов, которые мы проводили вместе. Я уже ни о чем не думала, ничего не старалась понять. Я жила мгновением, плыла по течению, вдруг ощутив, что от меня уже ничего не зависит. Один раз мы должны были встретиться на углу Невского и Литейного. Когда-то раньше Павлуша всегда опаздывал на наши встречи, у вокзала ли, у Филармонии или в другом месте. Теперь я опять пришла на угол немного раньше срока и подумала с грустной усмешкой, что я опять превращаюсь в послушный «детский сад» или в «утиль»… Но, к своему удивлению, я увидела Павлушу уже ожидавшим, только на другой стороне Невского. Впрочем, заметив мое появление, он быстро скрылся в магазине и затем через несколько минут направился ко мне с таким видом, как будто он только что пришел. Я не выдала, что я заметила его уловку, но подумала: «Как болезненно он самолюбив! Какая неуверенность в поведении со мной, таком неровном и непонятном! Ну что же, пусть он думает, что я пришла на свидание первая и ждала его на улице, если это может успокоить его самолюбие». Я улыбнулась ему со всей взволнованной теплотой, переполнявшей мое сумасшедшее сердце. А потом, когда мы шли в густой толпе по Невскому, он рассказывал мне о жизни и работе на глухом уральском руднике и вдруг сказал: «А вы, скажите, поехали бы вы со мной?» Он при этом улыбнулся, будто спрашивая в шутку. И я, тоже улыбаясь, ответила: «Хоть на край света! Разве вы это не знаете?»

Ил. 16. Татьяна Петровна Знамеровская. В альбоме подпись ее рукой: «Я. Январь 1931 г. Ленинград. В год нашей женитьбы»

Настал вечер отъезда. Я приехала к поезду на вокзал, чтобы проводить Павлушу туда, куда «Макар телят гоняет». Трудно передать даже, что я ощущала тогда. Я была невменяемая, ничего не понимавшая, погруженная в странный сон, пробуждение от которого было впереди… Но каким оно будет, – об этом я даже не рисковала думать. Все в моей бедной голове перепуталось. Только сердце сжималось от муки. На вокзале была мать Павлуши. Больше никто его не провожал. И у меня мелькнула мысль, что ей мое присутствие должно показаться имеющим особый смысл. Но мне было все равно. Оставалось две минуты до отхода поезда. Как мне досадно было, что мы не одни! Расцеловавшись с матерью и явно пропуская мимо ушей последние наставления, Павлуша поцеловал мне руку… Потом взглянул в глаза долгим красноречивым взглядом и сказал: «Поцелуемся на прощанье». И опять у меня потемнело в глазах от особого вкуса его губ… «Пусть эти одиннадцать месяцев будут для нас последним испытанием…» – сказал он это, или мне только показалось в тихом движении его губ, только что прикоснувшихся к моим? Он вскочил в вагон, поезд тронулся. Он махал рукой, и я видела, что взгляд его прикован ко мне. Обернувшись, я как будто уловила на себе ревнивый взгляд Надежды Павловны. Что она думала? Опять мелькнула мысль: на правах кого я провожала ее сына, я, одна из всех его знакомых? Но какое мне до этого дело? Я вышла с ней на вокзале, вяло и рассеянно отвечая на ее вопросы. Потом села в трамвай и только тогда почувствовала, насколько я устала. Неделя в Ленинграде так наслоилась на все пережитое перед отъездом в Днепропетровске, что я уже еле держалась на ногах.

Ил. 17. Павел Сигизмундович Чахурский. В альбоме подпись рукой Т. П. Знамеровской: «Павлуша. Январь 1931 г. Ленинград»

Это было 5-го. Как прошли следующие три дня, я с трудом отдаю себе отчет. Я помогала, наконец, в чем-то папе и маме. Я была, наконец, дома. Но я была отсутствующей и мыслями и сердцем. Все валилось из моих рук, я по рассеянности делала не то, что надо… На меня смотрели с тревогой и удивлением, но ни о чем не спрашивали, зная мой характер. А 8-го вечером пришло письмо, с несколько неточным, описательным адресом… Что, если бы оно пропало из-за этой неточности? Ведь в нем заключалась моя судьба! Неужели она могла зависеть от какой-то неточности? Я стояла у печки в столовой с письмом, распечатывая его. Я знала, что в нем… И сердце у меня колотилось так, что, казалось, все в комнате слышат этот стук. Мне некуда было уйти, чтобы остаться одной, и я, собрав все свое самообладание, разорвала конверт при всех и прочла короткое, написанное карандашом в поезде послание, в котором мне были предложены «рука и сердце», и в сдержанности читалась тревога больного самолюбия и замкнутой, одинокой души, не устоявшей перед любовью. «Я хочу верить, что ваши глаза меня не обманули», – писал он. Я читала, отвернувшись к печке. Потом легла в постель, отвернувшись к стене. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь видел мое лицо. Разве нужно было мне спрашивать себя о том, что я отвечу? Я не спала всю ночь, но не от раздумий. Вопрос был решен, и я то замирала от счастья, то не верила сама себе. А Павлуша еще мог сомневаться! И мог считать, что он, прораб уральской партии, не получивший диплома по абсолютно не зависящим от него обстоятельствам, не имеет права думать обо мне и на мне жениться! Ведь отсюда и больное самолюбие и все прочее! Я чувствовала, что наконец поняла его, и его отношение ко мне, и его приезд в Днепропетровск, который он воспринял как то, что «не судьба», как нечто подтверждающее его решение «не портить мою жизнь». Я не спала, вспоминая все в его поступках, словах, письмах, что говорило об этом и это подтверждало. Конечно, эти его соображения облегчались и тем, что его чувства ко мне, маленькой девочке, не носили достаточно определенного характера. А в эту встречу все стало иначе! Он увидел меня другую. Он почувствовал за последнее время, что может меня потерять безвозвратно. И вот… Он не выдержал. Еще одна победа! И вместе с тем победа надо мною самой любви, которая была первой и потому во многих отношениях единственной.

Утром я написала ответ, без всяких колебаний, – разве они могли иметь место? И разве могли мои глаза ему солгать?

Я – невеста. Какое странное слово, когда применяешь его к самой себе. Папе и маме я только сегодня сказала кратко и решительно, что я выхожу замуж за Павлушу. «Я это и так видел по твоей глупой физиономии, когда ты получила письмо, – сказал, шутя, папа, – ну что ж, хоть кончится, наконец, этот сумасшедший дом с твоими мальчишками, а то бог знает, к чему это могло привести». Мама ничего не сказала. Она несколько расстроена, так как питала особую благосклонность к Жене. Но ведь мои родители знают, что при всей любви к ним я не спрашиваю никогда советов и не люблю вмешательства в свои дела. Они к этому уже привыкли.

А ведь вместе с тем после первой недели опьянения, когда все для меня исчезло, кроме Павлуши, Днепропетровск не ушел из моей жизни. Он сам напоминает о себе. И может ли исчезнуть то, что стало дорого, с чем связали многие нити сложных и противоречивых чувств? Ведь я же не каменная, и не неблагодарная сердцем, хотя и оказываюсь таковой на деле.

Прежде всего пришло письмо от Шуры Кудрявцева. Боже мой, какое это чистое, молодое, бескорыстное, ни на что не рассчитывающее объяснение в любви! Бедный мальчик! Он понимает, что с такими соперниками, как Виктор и Женя, ему не тягаться. Понимает, даже не отдавая себе отчет, что меня никогда в жизни не может пленить подобие Ленского[358]358
  Ленский – романтичный юноша-поэт, персонаж романа в стихах «Евгений Онегин» А. С. Пушкина.


[Закрыть], а всегда тянет к Онегиным и Печориным[359]359
  Онегины и Печорины – здесь: люди мыслящие и страдающие, со сложным внутренним миром и трудным характером.


[Закрыть]. Хорошо, если не придется мне поплатиться за это в жизни, но это от меня не зависит. Разве разум и эгоистическое соображение (при всем моем эгоизме) играют какую-нибудь роль в моем выборе? Чувства владеют мной абсолютно помимо моего разума. Только дружескую теплоту пробудило во мне трогательное письмо Шуры, на которое он решился, не решившись не только повидаться со мной в последние дни перед отъездом, но даже прийти проводить меня на вокзал. Это было ему слишком тяжело, пишет он. Но он слышал гудок паровоза, меня увозившего, и потом всю бессонную ночь ему казалось, что этот паровоз унес из его жизни все светлое и радостное, унес часть его самого, его молодость. А я-то и не подозревала об его чувствах вплоть до того, когда Витя полунасмешливо, полусочувственно к Сапожку сказал мне об этом, добавив: «Да ведь это давно всякому дураку ясно. Что ты на меня удивленно смотришь? Вот уж действительно, ты и он – два сапога пара. Дети!» – и он фыркнул с обычной для него резкостью.

Я ответила теперь Шуре как только могла ласково, благодаря его за его чувство к себе, за все хорошие часы, проведенные с ним, особенно в Крыму. Я попыталась его утешить, что любовь проходит, что время и разлука все сгладят, что он еще не раз будет любить… Что я могла еще написать? Да и действительно, – не все же в любви так безумны, как я. Для него первая любовь может быть более коротким переживанием. Но, конечно, такого письма, как это, он уже никогда не напишет, и в глубине души мне не может [не] быть приятно, что оно досталось мне. Как эгоистические натуры любят, чтобы их любили, даже тогда, когда не могут ничем ответить!

И вместе с тем как это бывает мучительно! Я буквально холодею от боли, получив почти одновременно письма от Вити и Жени. От Вити короткое, не очень складное, но такое красноречивое письмо, несмотря на то что в нем не было ни слов любви, ни вопросов, уточняющих наши отношения… только слова о тоске, о том, как пусто без меня, о том, что он старается не пить (но, видимо, пьет!) и неожиданное обращение ко мне, кроме обычного «Абраши», – «ты – моя хозяйка»! Опять и опять я думала о том, насколько я виновата в его состоянии. Не знаю. Я никогда не стремилась увлечь его. Да и других тоже. Я не способна ни к какому флирту и кокетству. Я привязалась к нему так дружески и товарищески. А потом, конечно, сама поддавалась и огню его чувства, и обаянию его силы и красоты, хотя и не могла в него влюбиться. Должна ли я была начать его избегать, дать понять ему, что ему не на что надеяться? Сделать это раньше, чем все зашло так далеко и оказалось так болезненно и для его сердца, и для его самолюбия? Не знаю! Но такое благородное безумие явно не в моих возможностях. Я просто даже и самой себе не отдавала до позднего времени отчета, насколько это серьезно, беря то, что меня тайно тоже волновало. Конечно, общепринятая этика в этом плане многое прощает женщинам, позволяя им играть сердцами и увлекать, чтобы потом отвергнуть. Только для мужчин это остается неблагородным, и их поведение считается их к чему-то обязывающим. Но для меня никогда не было принципиальной разницы между мной и мужчинами, я всегда ставлю себя на одну доску с ними. Поэтому я не могу оправдать себя женскими привилегиями. В одном только я могу себя не упрекнуть – здесь не было ничего преднамеренного с моей стороны, никакого кокетства, никакой тщеславной игры чужим сердцем. Слишком дорого для меня это сердце, и слишком мучаюсь я сейчас вместе с ним.

Я вспомнила слова, сказанные мне как-то в Крыму Кудрявцевым и совершенно тогда для меня неожиданные в устах этого застенчивого мальчика: «Ты странная, – сказал он задумчиво, – в тебе нет того, что я вижу в других девочках – кокетства. Твое кокетство как будто и заключается в полном отсутствии кокетства». – Я засмеялась тогда и ответила: «Поэтому вы все и называете меня так часто „Абраша“? И поэтому наша бригада мелет при мне, не стесняясь, уже просто черт знает что? И тебе, Шура, еще рано вообще смотреть на девочек и думать об их кокетстве. Вот я пожалуюсь на тебя Вите!»

И еще я вспомнила, что я не писала в дневнике об одной детали прощания с Витей. После того, как мы второй раз целовались, он сказал мне: «Подари мне на память тот твой рисунок, который висел в круглой рамке… ты знаешь». Речь шла о моей акварели – копии какой-то английской открытки; я подарила маме, и та повесила ее, застеклив, в одной из комнат. Изображен на ней «Поцелуй»: среди золотых осенних листьев юношеская и девичья головы, слившиеся в поцелуе. Все уже было упаковано, но я помнила, в каком чемодане эта картинка, и, несмотря на протесты мамы, вытащила ее. В день отъезда, когда Витя был пьян, я передала ему, прощаясь, этот подарок с надписью, говорившей: «Пусть „поцелуй“ навсегда останется для нас светлым воспоминанием». И еще перефразировала любимого им Есенина:

 
До свиданья, друг мой, без руки и слова.
Не грусти и не печаль бровей!
В этой жизни полюбить не ново,
Расставанье тоже не новей[360]360
  «До свиданья <…> не новей» – из последнего стихотворения С. А. Есенина «До свиданья, друг мой, до свиданья…» (1925), в оригинале:
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,Не грусти и не печаль бровей, —В этой жизни умирать не ново,Но и жить, конечно, не новей.

[Закрыть].
 

Мне хотелось искренно дать ему понять, как небезразличны для меня и его чувства, и его поцелуи (что говорить, возбудившие во мне острое волнение и тайное наслаждение!), сказать ему, что он мне дорог и, вместе с тем, что надежд я ему не могу оставить и расставание наше – не расставание для соединения после разлуки.

Теперь по его письму я чувствовала, что он это больше чем наполовину понял, и все-таки, все-таки… Но разве я сама не писала о любви Павлуше, не имея никаких надежд? Такова уж любовь!

Мне было очень трудно ответить на письмо Вити. Я несколько раз начинала писать и рвала написанное. Всеми силами я старалась найти слова, которые не ранили бы самолюбие и говорили ему о том, что он мне дорог и что мне тоже нелегко. Но оставлять ему какие-то иллюзии и надежды было нечестно. Я написала о том, что я любила уже до приезда в Днепропетровск, что эта любовь, которую я считала неудавшейся, все-таки стояла между мной и теми, кого я могла бы полюбить, и что теперь достаточно было одной встречи, чтобы прошлое воскресло и чтобы судьба моя была решена.

Но еще тяжелее мне с Женей. Я получила от него уже два письма. И шутливые, и дружеские, и нежные одновременно, но не ставящие точки над «i». Я чувствую, что он пока ничего не хочет у меня решительно и окончательно спрашивать, – ежели бы он задал прямо вопрос, я, конечно, должна была бы так же прямо уже сейчас ответить. Но он, как будто, с одной стороны, во всем уже уверен, с другой стороны, хочет дать мне время прийти в себя и серьезно отдать себе отчет в своих чувствах. Ведь и он все-таки считает меня еще слишком девочкой! И мне больно от его писем. Я понимаю, что он меня очень любит. Понимаю, что я дала ему уже веру в успех. Понимаю и то, что он занял большое место в моем сердце и в моей жизни. И все же мне придется сказать ему «нет», – ведь эта неделя даже помимо меня, силою непреодолимой первой любви решила для меня выбор. Сказать сейчас, не дожидаясь вопроса? Я уже садилась за письмо, чтобы это сделать. И останавливалась. Не из малодушия, нет! Может быть, время разлуки сгладит в нем ту остроту, которую приобрело его чувство в последние недели и дни, когда он пьянел и терял голову от часу к часу, опьяняя также и меня. Я буду писать ему это время письма, ничего не обещающие, просто дружеские; может быть, тогда в решительный момент мое «нет» не будет для него таким ударом, каким оно было бы сейчас. Ведь «да» я тоже в этих письмах не скажу. Как сложна, нелепо сложна бывает жизнь! И как мне сейчас от этого больно, несмотря на свое счастье. Может ли не быть моей болью боль тех, кто мне стал так дорог, навсегда, на всю жизнь, как бы ни видоизменялось по своим оттенкам мое чувство? Особенно если я сама виновата в их боли, – не нарочно, и все-таки виновата? Мне трудно выразить даже для себя самой все то, что я чувствую сейчас. Поэтому пропадает желание и потребность писать дневник, хотя, конечно, я уж очень привыкла к нему. Когда пишешь, яснее отдаешь себе отчет и в том личном, что творится в душе. Что говорить? Я как-то, и не мало, люблю и Женю. Но так любить его, как я любила и опять люблю Павлушу, в такой беспредельной вере, я все же не смогла бы. Видимо, вторая любовь уже не первая! И в выборе нет у меня никаких колебаний. Разве он зависит от меня? Нечто более сильное, чем ум, даже сознательная воля, нечто стихийное, властное, непреодолимое делает его неизбежно таким, а не иным. Такова уж, видно, моя натура! А боль остается, несмотря на это, болью, и нежность – нежностью, какой бы характер она ни носила.

15 января. Я опять ездила в Детское и там ночевала. Миша по-прежнему любит Катюшу, Боря женился на Тасе, чем очень недоволен Михаил Ефремович. Теперь я хоть могу написать об этом. В первое посещение Детского Села мне ни до кого, кроме Павлуши, не было там дела. Все-таки скверный у меня характер. Ведь это люди для меня близкие, но как все отступает, когда предъявляет свои права любовь. Оказывается, мама с Марией Ивановной уже обсуждали мою судьбу при первой встрече, еще до того, как все для меня решилось. Мама сказала, что я скоро выйду замуж за Женю, а Мария Ивановна возразила с горячностью, что этого не может быть, потому что меня давно любит Павлуша.

Я снова учусь в горном институте[361]361
  Горный институт – Ленинградский (Санкт-Петербургский) горный институт как высшее учебное заведение по горному делу основан в 1804 г. на базе Горного училища, созданного в 1773 г. по указу Екатерины II, является первым в России высшим учебным заведением в области технического образования.


[Закрыть], но перешла на новый факультет – гидрогеологический. В связи с переменой факультета у меня получились 3 «хвоста». По некоторым же предметам я ушла вперед, отчего у меня есть свободные часы. Боря поступил в электротехникум[362]362
  Электротехникум – открытые в 1918 г. на Петроградской стороне частные платные курсы подготовки квалифицированных рабочих-электриков в январе 1919 г. были национализированы, а в 1920 г. на их базе основано Электротехническое училище, в 1921 г. преобразованное в Первый петроградский электротехникум; в 1924 г. он переехал в здание на 10-й линии Васильевского острова, д. 3; ныне Санкт-Петербургский энергетический техникум.


[Закрыть] на Васильевском острове.

18 января. Главным стали письма. Я пишу их почти непрерывно, а Павлуша отвечает тоже так часто, что это для меня удивительно. Он уже называет меня маленькой женой большого Павлуши. Между тем ведь еще ни разу устно, в глаза, а не письменно, мы не сказали друг другу «люблю», ни разу не поцеловались наедине, по-настоящему (увы! я теперь знаю, что значит целоваться!), и даже продолжаем в письмах говорить друг другу «вы». Павлуша еще никак не может свыкнуться с мыслью, что я ему принадлежу. Его сложный и замкнутый характер, мучительные его сомнения и тревоги за будущее этому мешают. Но сколько чувства в его письмах!

Мои глаза готовы сказать ему много раз «люблю», но, к сожалению, он их не может увидеть. Какой долгий срок разделяет нас опять! Мне вспоминается его давнее письмо ко мне, в котором он писал, что одна мысль о женитьбе его пугает, что, полюбив, он боится разлюбить и что он не уверен, способен ли любить по-настоящему. Я хотела бы, чтобы теперь он серьезно проверил все и не пожалел о своем решении. Как он пришел к этому? Я в состоянии и тревожном и радостном. Мне бы очень хотелось видеть его, чтобы о многом говорить с ним и рассеять все свои недоумения.

С сегодняшнего дня я начала отрабатывать в институтской лаборатории качественный анализ, и, принимая всякие колбы и пробирки, я задумалась, что привело к гибели нескольких пробирок. Очевидно, во время лабораторных работ думать о «нас» очень вредно, Павлуша! Придется себе это запретить! Но все равно, эти мысли все время во мне, спрятанные в уголке моего сознания. Конечно, я вытерплю срок разлуки, но сейчас я могу только внешне справляться с охватившим меня чувством.

20 января. Снова берусь за дневник. До 1 февраля у меня отпуск, но за это время мне много надо сделать, главное – ликвидировать свои «хвосты», которых у меня раньше не было и они появились с переходом на новый факультет. Я хотела бы сейчас никого не видеть и углубиться в стихи, а больше всего в самою себя. Мне хочется отдохнуть, привести в порядок свои мысли, чувства и дела. Я думаю, как в жизни бывает много случайного и странного… Долгая разлука, тоска по утраченному счастью, нежданная встреча и новый расцвет любви, и снова длительная разлука. За это время никто не смог полностью мне заменить Павлушу. На некоторое время в мою жизнь входили другие, занимая место в моем сердце, но никто не мог стать для меня таким близким, и моя любовь осталась неизменной. Я никогда не сказала бы этого ему, если бы он сам не спросил об этом меня и не сказал, что он любит. Но солгать я не смогла. Наша короткая встреча мне кажется сном, который слишком рано для меня кончился. Как за эти годы я изменилась, стала старше, научилась владеть собой! Теперь я не такая наивная, какой была раньше, и мне хочется, чтобы он знал меня всесторонне: ведь я не так гармонична, как, может быть, он думает обо мне.

В Ленинграде сильные морозы, и я сейчас мерзну по утрам, когда езжу в институт. В моем воображении всегда Ленинград был связан с Павлушей и теперь кажется пустым. Вчера я видела во сне Павлушу, а проснувшись, попросила маму дать мне бумагу, карандаш и поторопилась записать стихи, чтобы не забыть их.

3 февраля. Дорогой мой Павлуша! Да, теперь уже, наверно, мой. Что я могу ответить на Ваше последнее письмо? Для этого надо было бы много говорить с Вами. Мои мысли еще не приведены в полный порядок, и я, раньше чем начну говорить с Вами голосом рассудка, дам возможность высказаться сердцу. Люблю Вас по-прежнему сильно, и Вы это знаете. Я чувствую, как трепещет сердце, будто выпущенная из клетки птица. Если бы не Ваше признание и наш разговор на вокзале, птица никогда не была бы выпущена на волю, а все-таки любовь к Вам не может сравниться с тем, что было после этого. Как я это чувствую сейчас! Теперь не надо ломать и разбивать то, что горит ярким огнем во мне. Все стало ясно и просто. Ваша любовь наполнила мое сердце опьянением, радостью, счастливой надеждой, и жизнь для меня стала полна нового значения. Но голос разума моего все же делает многое тревожным. Я хочу, чтобы Вы сказали откровенно: значит ли, что Ваша любовь многое изменила в Вас, что она действительно захватила Вас? Как Вы дошли до этой любви? Достаточно ли Вы сильно любите меня, чтобы потом не пожалеть о том, что связали свою жизнь с моей? Подумайте хорошо об этом. Такая жена, какой буду я, не является жизненным удобством: жена, не отдающая себя женским, домашним, повседневным обязанностям, тому, что является обыденным «семейным счастьем». Я думаю, что Вы поймете мое стремление быть независимой и иметь в жизни любимое дело, выходящее за рамки домашней жизни. Она одна меня не удовлетворит. Как много есть вопросов, которые мне хотелось бы задать Вам, но об этом мы будем говорить при встрече. Теперь же я хочу сказать Вам, что я не даю Вам никаких слов и обещаний и не требую их от Вас. Я хочу только искренней правды. Если кто-нибудь из нас почему-либо изменит, другой ведь не будет упрекать? Так и должно быть в будущем. Нас ничто не должно связывать, кроме правдивой любви. Настоящая, свободная, правдивая любовь – это лучшая связь, дающая настоящее счастье. Она сама себя оправдывает, и, пока она жива в сердце, не лишни ли слова и обещания? Мои глаза не обманули Вас при встрече, даже против моей воли.

10 февраля. У меня в ушах звучат своеобразно-лирические, полные северной поэзии мелодии Грига. Мне очень хотелось бы побывать когда-нибудь в Норвегии, стране морских ветров, несущих с собою туманы на скалистые берега. Побывать в стране узких, извилистых фиордов, голубоглазых сильных рыбаков, наивных и суровых. Мне бы хотелось послушать их песни, сказки и посмотреть их очаровательные, неуклюжие народные танцы. Не города мне хотелось бы посмотреть, а побывать в горах, в глуши лесов, в рыбачьих поселках. Мечты – мечты… Мало ли где я хотела бы побывать? Я понимаю, что это смешно, быть такой неисправимой мечтательницей и фантазеркой, как я. Возможно, что Павлуша не раз над этим посмеется, но такая уж я есть.