Текст книги "Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика"

Последние дни я его снова вижу в институте, и он не приходит к нам. Что с ним?

18 ноября. За окнами черная тьма… Тревожно стучит ветер в стекла. Зеленая лампа бросает тени на стол, и тихо звучит по радио музыка Грига[346]346
  Григ – Эдвард Хагеруп Григ (1843–1907), норвежский композитор, пианист, дирижер.


[Закрыть]. Этот мотив меня слишком волнует. И опять во мне просыпается грусть о таком возможном, но утраченном счастье, и в голове кружатся воспоминания прошедших дней.

Я хочу описать одну белую ночь в Ленинграде с Димой Ядыгиным[347]347
  Дима Ядыгин – Дмитрий, брат мужа Натальи Михайловны, урожд. Абрамовой.


[Закрыть]. Я раньше не писала о нем, хотя и знала его давно – как простодушного, открытого, очень откровенного и малоинтересного. И никогда мы не говорили с ним откровенно и серьезно, ни раньше, ни после этой белой ночи. Это было неожиданно для нас обоих. Поздно вечером, почти ночью, мы вышли из ворот Петропавловской крепости, где под тяжелыми, гнетущими сводами притаился сумрак. Казалось, он скользкими пальцами трогал натянутые нервы. Я невольно ускорила шаг… И когда мы вышли на мост, мне сразу сделалось легко. Белая ночь смотрела в Неву, и мне чудилось, что я не только вижу ее взгляд, но я чувствую, как от этого взгляда мой собственный делается тревожным и грустным… Потому что мне было больно, потому что во мне была пустота, которую не могла заполнить эта светлая ночь. Мне хотелось тогда прижать свой лоб к тяжелой решетке моста и думать… Нет, даже не думать, а просто слиться с белой ночью и вместе с ней пристально смотреть в Неву, даже не плача. У меня не было слез. И разве могут слезы заполнить пустоту тоскующей души? Я медленно шла по широкому мосту и молчала. Казалось, что я в первый раз вижу такую Неву и в первый раз вижу такими далекие силуэты дворцов на длинной набережной.

И вот я слышу голос Димы. Но он не тот, о ком я думаю, он просто знакомый. Он идет рядом со мной и взволнованно говорит. Я не оглядываюсь и не могу избавиться от мысли, что это голос не его, а самой белой ночи, ожившей для меня. И я его слушаю, слушаю и молчу. «Скажите, Таня… Я боюсь, что вы рассердитесь… я не имею права спрашивать об этом, но все же я должен вас спросить». Он останавливается и пристально смотрит мне в лицо. Я жду… Я не вижу ясно его лица, бледная ночная рябь Невы в моих глазах, и я не могу оторвать от нее взгляд. «Таня, – продолжает он, и в его голосе звучит не вопрос, а уверенность, – вы тоскуете сейчас, вы больны, в вашей душе пустота, которая смотрит из ваших глаз, которая вас давит. Вы, верно, очень несчастны, потому что скоро должны уехать». Я знаю, что его слова должна обратить в шутку и рассердиться за то, что он затрагивает больное место, но я не нахожу в себе нужных слов для возражения, потому что он говорит правду. Может быть, пройдут года, и многое во мне изменится, но сейчас я люблю, с мукой, с тоской, как едва ли уже полюблю опять… Меня загипнотизировали силуэт громадного шумного города, узкая решетка моста, белый, обволакивающий мысль сумрак. У меня нет шутки на губах. Я чувствую, что не могу солгать. И я молча смотрю на Неву, стараясь уловить неуловимые оттенки белой ночи, боюсь встретить взгляд пристальных глаз, которые могут прочесть всю боль моей безысходной тоски… Я снова слышу голос, задумчиво звучащий в прозрачном ночном тумане: «Таня, скажите, вы очень любите его?» Я не удивляюсь. У меня мелькает мысль, что это говорит не он со мной, а мое собственное сознанье. «Вы любите, я знаю, и ваша любовь не мимолетная вспышка в сердце, которая не приносит большой, яркой радости, но и не дает острого страданья… Ваша любовь – что-то большое, захватывающее сердце целиком, и является вопросом всей жизни. Я долго следил за вашим лицом и вашими глазами и видел, как вы менялись при его приходе. Вы радостно загорались, и я все понял без слов, остановившись, удивленный красотой и силой вашего чувства. Я не мог спросить вас раньше, правильны ли мои догадки, но я чувствовал, что я не ошибся». Он умолкает, и тогда звенит мой голос. Я даже не узнаю его звука, столько в нем боли. Как будто говорю не я, а само мое сгорающее сердце. Холодная Нева ловит живое человеческое слово, бережно унося его с собой куда-то далеко, и только громадному городу с его величественными дымчатыми площадями нет дела до муки сердца. «Да, я люблю, и для моей любви нет слов, потому что любовь и жизнь – одно». Мгновенья одно за другим падают в Неву, и наши шаги на мосту затихают. Белая ночь разбивает все преграды, уничтожая ложь и замкнутость, и мы, как два друга, никогда раньше не говорившие серьезно, обмениваемся удивленными взглядами. И когда мы идем по Марсову полю, я говорю с полунасмешливой, грустной улыбкой, больной, как я сама в эту ночь: «Раньше я смеялась над сентиментальностью и любовью. А теперь, уезжая, он протянул мне на прощанье букет белых ландышей… Они давно завяли, высохли, а я не могу их бросить, разве это не смешно?» – «Нет, это не смешно. В этих ландышах не сентиментальность, а чистота. Не выбрасывайте их, они всегда будут вам безгранично дороги в вашей жизни».

И вдруг он с грустью стал говорить о себе, о том, что я не ожидала от него слышать. Он торопился высказать мне все, чем полна его душа и что его волновало, ни на что не надеясь… Я слушала его и удивлялась. Но в эту ночь ничто не могло показаться странным… Он хорошо знал, что я понимаю его печаль и что этих слов больше никогда никто не услышит, потому что такая ночь больше не повторится. Только она раскрыла наши сердца, и мы знали, что никогда уже больше не будем откровенны, далеко разойдясь по жизненным дорогам. У трамвая мы остановились. Он, крепко пожав мне руку, сказал: «Помните, Таня, что я ваш друг и всегда буду помнить вас». Я вошла в трамвай. Звонил звонок, стучали колеса, и куда-то уходила белая ночь с ее необычайными красками; теперь ее вытесняла обыденная действительность. И сном казались Нева, кружево на мосту, слова, прозвучавшие из глубины души…

Потом мы редко встречались и, будто сговорившись, не вспоминали белой ночи. Затем уехала я, унося в сердце последний взгляд любимого, не вспомнив о том, кто назвал себя моим другом. А он, хотя и знал, какое чувство сжигало меня, не решился подойти ко мне с участием, понимая, что это было бы лишним. Только один раз ночь, бродившая по мостам и площадям Ленинграда, могла сделать понятной и естественной неожиданную откровенность. Но такая ночь редко повторяется. И когда пишешь о таких вещах, напрасно стараешься использовать «красивость» слов, – они не передают настоящей красоты.

19 ноября. Эти дни Витя не приходит в институт, но мне думается, что он уж не так серьезно болен, и я теряюсь в догадках, беспокоясь за него. Я сижу с Борей в нашей комнате за письменным столом и пишу свой дневник. Вдруг звонок по телефону. Боря вскакивает, берет трубку и зовет к телефону меня. Я слышу голос Вити: «Это ты, Абраша?» Он быстро говорит, пересыпая свои слова шутками. Теперь я узнала, что он мне звонит из больницы, что он действительно болен и даже серьезно. У него высокая температура, больше 38. Он сказал, в какой больнице лежит, и просил непременно прислать к нему Женю и никого больше. Потом быстро повесил трубку, и я даже не успела спросить его, чем он болен и скоро ли я его увижу. Если у него такая высокая температура, возможно, он долго пролежит в больнице, а я не узнала, можно ли мне к нему прийти. Почему он так быстро повесил трубку?

21 ноября. Вчера Женя был в больнице, видел Витю и узнал, что у него брюшной тиф, так что я его не увижу скоро. Я за него волнуюсь. Женя говорит, что ему сейчас уже лучше, температура постепенно понижается. Я собираюсь на днях поехать к нему с Женей, когда будет приемный день. Бедный Витя, я никак не думала, что он так сильно заболел. Скорей бы поправлялся.

24 ноября. Женя у нас бывает каждый день, как и раньше, а Сережа приходит, даже когда нас не бывает дома, садится за письменный стол и занимается. В общежитии ему часто мешают сосредоточиться над учебниками. Мы все к нему привыкли, он нас не стесняет и сам чувствует себя как дома. С Женей мы подолгу разговариваем о прочитанных книгах, о музыке, о всякой всячине и иногда спорим. С ним у меня всегда находится столько разнообразных тем для разговоров. Когда я бываю одна, я с книгой люблю забраться в уютный уголок комнаты, а порой помечтать о картинах старой живописи, мысленно обходя залы музеев в Москве и Ленинграде. Неужели я опять буду в музеях и в Филармонии с Павлушей? Ведь он меня зовет! Но хорошо ли это? И хочется, и страшно.

Сегодня вечером, когда пришел Женя, мы с ним слушали по радио концерт из Москвы. Передавали Римского-Корсакова, «Шехерезаду»[348]348
  «Шехерезада» – точнее, «Шехеразада» (1888), симфоническая сюита по мотивам арабских сказок «Тысяча и одна ночь» Н. А. Римского-Корсакова.


[Закрыть]. Мне всегда бывает хорошо, когда я слушаю музыку вместе с Женей, сидя на диване дома или в концертном зале, – как раз недавно мы слушали с ним Шопена в исполнении Ю. Брюшкова[349]349
  Ю. Брюшков – Юрий (Георгий) Васильевич Брюшков (1903–1971), советский пианист, педагог.


[Закрыть]. В этот вечер, после «Шехерезады», я вдруг решилась спросить Женю о том, что давно задумала: «Почему ты бросил консерваторию, почти ее окончив? Ведь ты так любишь музыку». – Он посмотрел на меня серьезно и ответил: «Трудно это объяснить… Я порою и сам не понимаю этого до конца. Ведь мне предсказывали будущее… Считали меня одним из самых талантливых пианистов среди учащихся… Собирались послать в Москву в аспирантуру… И вдруг я, с детства живший музыкой и своим предназначением только для нее, пережил какой-то сложный психологический перелом. Во мне, видимо, уже до того постепенно накапливался протест против консерваторской среды в Ростове[350]350
  Ростóв – имеется в виду Ростов-на-Дону.


[Закрыть] и в Одессе, – другую я близко не знал. А здесь эти бледные юноши, эти истеричные девицы, без конца говорящие о музыке и в конце концов опошляющие ее своими разговорами… Их оторванность от жизни, от всего нормального, полнокровного… Какой-то особый, замкнутый в себе и, в сущности, нездоровый, тепличный, искусственный мир… Я ощутил вдруг себя в нем чужим. И вместе с тем потерял веру в себя, в то, что музыка, как профессия, – действительно мое призвание. Может быть, это было ребячеством, глупостью, данью временному настроению. Но я сразу и бесповоротно решил все и бросил консерваторию, несмотря на протесты родителей и моих учителей. Вот и все. Я даже не знаю, жалею ли. Конечно, без музыки я существовать не могу. Но одно дело – музыка для себя, по настроению, другое дело – для публики, на эстраде… Вероятно, все-таки меня на это не хватило бы. Иначе талант заставил бы побороть все… Не знаю. В жизни бывают странные вещи. И себя самого знать до конца трудно».

Мы долго сидели молча. Я задумалась над этой, тронувшей меня, откровенностью человека, не склонного к откровенности. Опять я внимательно посмотрела на мелькающие в его темных волосах серебряные нити. Ведь ему всего 26 лет! Вспомнила о каком-то пережитом романе… и о том, что он после того пережил еще период бурных донжуанских похождений, как втихомолку сплетничали о нем другие студенты. Даже какой-то ревнивый муж поранил ему ножом ногу в Донбассе, когда он выпрыгивал из окна. Правда ли это? Но ведь действительно у него большой шрам на ноге, – я видела в Крыму. И от воинской повинности он освобожден из-за повреждения связок… Я снова и снова вглядывалась испытующе в Женю, понимая, что сама я обо всем этом его, конечно, не спрошу. А он задумчиво слушал радио, а потом перешел на свой обычный насмешливый, шутливый тон. «Странный он и сложный», – подумала я. И еще подумала: «Но ведь странных и сложных людей я люблю. К таким меня влечет, хотя насколько легче в жизни с простыми, открытыми, насквозь ясными».

Позднее позвонил телефон, и Женя, взяв трубку, позвал меня. Со мной говорил Витя. Он мне сказал, что потихоньку сбежал из своей палаты, чтобы поговорить со мной, за что ему попало от сестры. Я слушала его голос, в котором звучали насмешливые нотки, и радовалась, что он выздоравливает. Он говорил, что очень скучал, не видя долго меня, что больничная обстановка его своим однообразием тяготит и время течет бесконечно долго, температура у него почти нормальная. Я сказала ему, что очень хочу его видеть и на днях приду к нему с Женей. «И не думай, – услышала я его голос, – ни за что не пущу тебя, – волновался он. – Я стал такой страшный, оброс бородой, и ты, увидев меня таким, испугаешься. Всем нянькам и сиделкам скажу, чтобы тебя ни в коем случае не пускали. Вот скоро буду здоров и сам приду к тебе…»

27 ноября. Я радуюсь, что Витя скоро выпишется из больницы и что такая серьезная болезнь, как тиф, прошла у него без последствий. Теперь он часто говорит со мной по телефону, но в больницу мне запрещено приходить. Женя ездит часто к нему и, придя ко мне, все рассказывает о нем. Вчера весь вечер просидели у нас Мара, Коля и Миша, неразлучная тройка. Коля пригласил меня завтра пойти с ним в русский театр, обещая за мной зайти. Как всегда, много острили, высмеивая недостатки незнакомых девушек.

30 ноября. Придя домой из института, я на столе нашла два письма – от Павлуши и Кати. Павлуша пишет, что в первых числах января, а может быть и раньше, он приедет в Ленинград, о чем меня известит, и просит к этому времени обязательно приехать. «Очень хочется встретиться с вами, Новый год встретить вместе, вспомнив школьные года, проведя несколько дней у Кати, повидав всех друзей, с которыми связаны незабываемые воспоминания». Катя в своем письме тоже зовет меня приехать к ним. Она много пишет о себе, а также о Мише и наших знакомых мальчиках. Мне бы так хотелось повидать Павлушу! Но осуществимо ли это?

3 декабря. На днях был вечер в нашем полку по случаю выпуска одногодичников[351]351
  Одногодичники – видимо, при полку существовали одногодичные курсы всевобуча (всеобщего военного обучения) для подготовки рядового состава.


[Закрыть]. Я туда поехала с папой, Борей, Зямой, с которым я всегда танцую на вечерах. Он танцует блистательно, лучшего партнера не найдешь. Вначале, после небольшого торжественного выступления, был спектакль самодеятельности, в котором лучше всех играл Коля Раздобурдин[352]352
  Коля Раздобурдин – Николай (1910 – не раньше 1970-х), знакомый автора по детскосельской школе, одноклассник П. С. Чахурского.


[Закрыть] из Детского Села, из нашей школы. Когда он приходил к нам, мы часто вспоминали Детское Село. После спектакля были танцы, и, конечно, все одногодичники сияли. Весь вечер от меня не отходили Коля Раздобурдин и Женя Кухарский. Женя юрист, умеет красиво говорить и ухаживать, к тому же он интересный, только сладкий и театральный. Он весь вечер осыпал меня комплиментами и красивыми фразами, был предупредителен, и в его глазах скользила мимолетная томная нежность. А когда я подсмеивалась над его умением говорить любезности и очаровывать взглядами, он уверял меня в искренности своих слов, говоря, что я обижаю его своим недоверием. Конечно, это все было несерьезно. Только красивая иллюзия нежности с его стороны и задорная насмешливость – с моей. Он обещал на следующий день зайти попрощаться и написать мне длинное письмо из Киева, где он живет.

4 декабря. Сегодня, когда я пришла домой из института и, взяв книжки, углубилась в чтение, раздался звонок и в комнату вошли Коля Раздобурдин и с ним Женя Кухарский. Они у нас пробыли весь вечер, который прошел оживленно в остроумных шутках и смехе. Кухарский так же был красив, сладок и внимателен, как и на вечере. Завтра они уезжают, и, наверное, мы больше не увидимся.

6 декабря. Вчера была в кино с Нюсей и Борей, а после кино Нюся у нас просидел весь вечер. Могу сказать определенно, что он мне не нравится. С ним можно ходить в театр и кино, а провести весь вечер – неинтересно и скучно. Ради шутки можно иногда с ним «покрутить» (институтское выражение), и то не всегда. А Сережа сегодня целый день не дает мне покоя, допытываясь и приставая ко мне: «Кто он? И почему этот заводчик водит меня в театр и кино?» Сережа всегда следит за мной и на все обращает внимание, интересуясь, с кем я разговариваю в институте и кто ко мне «латается» (это одно из выражений его своеобразного языка). А последнее время мне оказывает внимание еще один студент 4-го курса, белобрысый геолог Скорняков, выдвинутый на научную работу. Как-то, провожая меня домой, он сказал мне: «Ваши глаза, Танечка, всегда горят и искрятся, озаряя всех радостью; в них как будто сосредоточен весь солнечный зной, и они не только согревают, но их свет часто проникает в самое сердце». – Я засмеялась, сказав: «А вы не боитесь обжечься?» Это было летом, а теперь, когда падают снежинки, он, встретив меня в коридоре института, сказал: «Как я рад, встретив вас. Я смотрю снова в ваши глаза, Таня, ощущаю в них остатки солнечной теплоты, летних солнечных отблесков. И сколько бы я ни смотрел в ваши глаза, я всегда нахожу их особенными, светящимися каким-то внутренним светом. Они так много могут сказать, но они никогда не договаривают… Загляните когда-нибудь сами в зеркало. Я уверен, что многие, смотря в ваши глаза, с волнением изучают их неуловимые оттенки». – «Мне думается, что, кроме вас, никто моими глазами не интересуется», – вздохнув, сказала я. Его высокопарность надоедлива и просто смешна. Последнее время он часто останавливает меня в институте и старается подольше со мной поговорить, а Сережа подсмеивается над моим успехом.

Я теперь снова, как и раньше, хожу на уроки английского языка к симпатичной старушке, с удовольствием с ней читаю английские романы и разговариваю. Меня часто к ней провожает Сережа. Все дни заняты учебой, они мелькают очень быстро, и я не успеваю все охватить, над чем хотелось бы подумать, так же, как и прочитать интересующие меня книги. От Павлуши до сих пор нет письма. Где он? Его молчание меня беспокоит.

9 декабря. Я рада, что, наконец, Витя здоров и приходит в институт. Вчера вечером он был у нас и рассказывал мне о своей болезни, о том, как он тосковал, не видя меня. За это время он похудел, побледнел, и я, смотря на него, невольно любовалась его красивым лицом. Недавно мне мама, смеясь, сказала: «Когда к тебе приходят твои мальчики, я, смотря на некоторых из них, думаю: если бы спросили меня, за кого из них я хотела бы выйти замуж, я не смогла бы ответить, настолько лучшие из них хороши; выбор сделать очень трудно. Когда придет время, я не знаю, как ты будешь решать этот вопрос? А тебе его решать, видимо, придется».

В институте занятия идут усиленным темпом. В свободные часы бесконечные разговоры, споры и шутки на разные темы. Чаще всего ссоримся на палеонтологии, над трупами несчастных древних моллюсков. Один раз, когда я начала над ними зевать, Витя со свойственным ему озорством бросил мне в рот грязного окаменелого морского ежа. Я рассердилась, но все так хохотали, что я тоже не удержалась от смеха. В другой раз, когда я решила вдруг сделать маникюр, он был зверски уничтожен Витей, соскоблившим лак с моих ногтей, приговаривая: «Это что еще придумала! Разве можно детям красить ногти? Может быть, еще какие-нибудь бабские штучки начнешь применять?» Потом поспорили об украинском языке; говорили о том, что в конце концов они меня заставят учить его как следует, особенно если наш институт переведут в Киев, о чем у нас носились слухи. Больше всех спорили Сережа и Олесь, щирые украинцы. Их поддерживали Витя и Павлик Нацик, а Женя был на моей стороне. Я им доказывала, что не могу много времени тратить на изучение языка, что вполне достаточно того, что я знаю, а если институт переведут в Киев, я уеду в Ленинград. «Ну и уезжай, пожалуйста, нашла, чем пугать», – с сердцем возразил Витя. Это был один из наших бесчисленных споров; мы всегда о чем-нибудь спорим, иногда даже ссоримся, но это ненадолго. А вечером снова собираемся у нас, и друг без друга скучаем. Я часто говорю и чувствую себя в их компании совсем не девочкой, а их товарищем-мальчишкой, впадая в непринужденность, с точки зрения других девочек, вероятно, недопустимую. Теперь они нашли новый способ дразнить меня, объявив меня невестой Шуры Кудрявцева. Мне-то это – ничего, я мало обращаю внимания на подобные шутки и не остаюсь в долгу; но бедный, скромный Шура краснеет как рак и не знает, куда деваться от насмешек.

Вечером, когда мы сидели с Борей на диване, делясь впечатлениями последних дней, пришли Коля и Мара. Поиграв в пинг-понг, мы долго потом болтали о всякой всячине, уютно сидя на диване.

10 декабря. Когда я возвращалась с урока английского языка, медленно идя по бульвару, кругом была такая тишина, как бывает только в зимний вечер. На ветках высоких деревьев повисли снежные, пышные комья. Они клонили ветки вниз, придавая им чудесный, сказочный вид. Во всем чувствовался зимний белый покой, и мной овладело тихое очарование этого холодного вечера. Я смотрела, как легкие снежинки, точно бабочки, летали по воздуху, перегоняя друг друга. Они падали на мою шубу, засыпая шапочку белым пухом и тая на моем лице. Пушистые ветки кустов, будто сквозь сон, по временам стряхивали с себя хлопья снега. Я вдыхала в себя морозный воздух, радуясь зимним дням. По дороге я встретила Сережу, который шел меня встречать, и мы пошли вместе. «Ну, Таня, ты недаром недавно вспоминала Ленинград. Теперь я тебя поздравляю с Ленинградом», – сказал он. Я ничего не могла сразу понять. Оказалось, что он был у нас и узнал о новом назначении папы в Ленинград, в 1-ю артиллерийскую школу, начальником штаба. Я была так удивлена этим известием, взволнована и не знала: радоваться ли мне или нет? Сразу как-то все завертелось в моей голове, и мне стало жалко покидать мою студенческую бригаду. А Павлуша? Что меня ждет? Верно, ничего, ничего хорошего! И все-таки, ведь я всегда мечтала жить в Ленинграде! Я торопилась домой, все время ускоряя шаг, и не замечала больше очарования зимнего вечера, которым только что была полна.

14 декабря. Придя сегодня в институт, я сообщила о моем отъезде. Витя ничего не сказал, но в продолжение дня был резким и старался держаться в стороне от меня. Когда ко мне подошел Женя, у меня вырвалось: «Мне очень жаль теперь, что мы последнее время часто спорили из-за всяких пустяков, и я должна сознаться, что мне тяжело расставаться со всеми, с кем мне было хорошо, как и с институтом; тяжелее даже, чем я думала». – «Ну, Абраша, не надо грустить, мы с тобой еще увидимся», – уговаривал меня Женя, сев около меня. Он ласково гладил рукой мои волосы, заглядывая в глаза. На собрании я сидела рядом с Кудрявцевым, и Сережа, проходя мимо и обращаясь к нему, сказал: «Что загрустил, Сапожок? Уедет – мы другую найдем. Мало ли девчонок на свете?» Олесь, сидя с другой стороны рядом со мной, заявил с юмористическим вздохом: «Вот скоро Таня уедет, и ни одной порядочной девочки у нас не останется. Я даже ни с одной из них не буду сидеть рядом». – «Ого! – расхохотался, подойдя, Витя. – Может, это потому, что все остальные девочки на тебя слишком сильно действуют, и ты не можешь сидеть с ними, не обнимаясь?» Витя ушел, но его резкий смех звенел в другом конце зала. Когда о моем отъезде узнали все, то начались бесконечные вопросы и сожаления. Но мой отъезд был не раньше чем через две недели, и дни потянулись обычной вереницей.

18 декабря. Теперь, встречаясь в институте, мы больше ни о чем не спорили, не ссорились и каждый день по вечерам собирались у нас. Когда говорили о моем отъезде, Витя резко прерывал этот разговор и заявлял, что это еще вилами на воде писано. Очевидно, он не хотел верить в скорый мой отъезд, в скорое расставание. Я замечала последнее время, что он был [то] слишком резок и даже груб с другими, то грустно мягок, но со мной всегда внимательно нежен. И вот в последние дни декабря события начали разворачиваться усиленным темпом. Вырывалось все наружу, что постепенно зрело в сердцах, но что было скрыто и, наверно, еще долго не проявилось бы, если бы не мой отъезд.

На днях мы большой компанией пошли в кино, и вышло так, что в толпе все растерялись, я осталась с Витей одна, и мы сели рядом. Когда в зале потух свет и началась картина, я почувствовала, что Витя, взяв мою руку, крепко ее пожал. Я этому не удивилась, его любовь не была для меня новостью. Первая мысль у меня была вырвать руку, но мне не хотелось обидеть старого хорошего товарища, который ведь и мне нравился и не был безразличен. Я чувствовала, как он нежно гладил пальцы моей руки, как будто этим осторожным прикосновением хотел выразить свое чувство ко мне. Поддаваясь какому-то безрассудному чувству теплоты и влечения, я в ответ тоже погладила его большую, сильную руку. С этого безмолвного признания и началось все остальное, в чем я себя обвиняю. Когда на другой день я встретила его в институте, он мне сказал, что ему очень тяжело последние дни и он бы хотел видеть меня реже; но затем продолжал бывать у нас ежедневно.

В квартире началась упаковка вещей, все готовились к отъезду. Приехал новый командир полка с женой и девочкой, папин заместитель, и мама предложила им это время пожить с нами, пока мы уедем и освободим нашу квартиру для них. Все в каком-то угаре, а я, говоря по правде, я совсем угорела. Когда один раз я осталась с Витей одна в комнате, он подошел ко мне и, взяв мою голову в руки, стал говорить о том, как он меня любит. Он целовал мои глаза, губы, и я ответила ему поцелуем. «Таня, моя любимая, поверь мне, что я люблю тебя больше жизни!» – говорил он. В его словах была ласка, глаза были полны любви. Он зажигал меня силой своего чувства, как и своей красотой. Это было увлечение, похожее на головокружение. Но если бы в то время меня спросили, хочу ли я быть его женой, я бы ответила, что нет. Потому что я чувствовала – это не настоящая любовь. Значит, с моей стороны было нечестно принять его поцелуи и даже ответить ему? Конечно! Но у меня закружилась голова, и он почувствовал это, прошептав: «Я даже не думал, что в тебе такой огонек». Но ведь я ничего не обещала, и я ничего ему не сказала. И мне было больно его оттолкнуть, остановить. У меня мелькнула компромиссная мысль: почему мне не дать ему эти несколько минут радости и ласки, для меня самой волнующие? Мы расстаемся, разлука заглушит его чувство. А красивое воспоминание об этих минутах все-таки останется у него, как что-то для него дорогое. И еще шевельнулась горькая мысль – разве жаль растратить свои поцелуи, если та единственная, первая любовь меня обманула? Не все ли равно?

20 декабря. К нам пришел Витя с Кудрявцевым. Мы пошли в кино. Когда Кудрявцев стоял в очереди за билетами, Витя сказал мне: «Ты посмотри, Таня, ведь это он для тебя сегодня одел новый костюм, и сам сознался в этом. В институте он был в отчаянии, что тебя не увидит, и не знал, как тебя еще раз повидать. А зайти к тебе сам он не решился бы; вот я пожалел его и привел. Ты только не стоишь всего этого». Я поняла, что он хотел сказать этой фразой, и почувствовала свою виновность перед ним. В зале Витя оставил нас вдвоем, чтобы доставить удовольствие Сапожку, как объяснил он насмешливо позднее. В этот вечер Кудрявцев ничего мне не сказал, и только когда мы возвращались домой, он взял мою руку и держал в своей руке. Так мы и шли. Он еще никогда ни с одной девочкой не ходил под руку даже. Подойдя к дому, он остановился и растерянно смотрел мне в глаза грустными серыми глазами, в которых блестели слезы. Потом сказал: «Танюша, мне очень хочется иметь твою карточку в память о многих прекрасных, для меня незабываемых днях, проведенных с тобою в Крыму и здесь в институте». – «Хорошо, я тебе обещаю прислать ее из Ленинграда. Сердечное тебе спасибо за все. Но я еще с тобою не прощаюсь, мы еще увидимся, ты ко мне придешь, когда захочешь».

21 декабря. Вчера Анна Ивановна Голайдо устраивала нам у себя проводы, позвав к себе мою бригаду. Я пошла к ней с Борей и папой, который хотел присоединиться к молодежи. Мальчики принесли с собой вина и разных сладостей. Вначале Жени не было. Пили, ели и все были возбуждены. Пили за нашу скорую встречу в Ленинграде и за разные пожелания в дальнейшей жизни. Было шумно, много шутили, вспоминали разные эпизоды из институтской жизни, смеялись, а мне было безотчетно грустно, и веселая улыбка часто сбегала с лица. В разгар вечера пришел Женя. Сверкая своими слегка сощуренными глазами, с задорной улыбкой он выставил Борю с его места и сел рядом со мной, стараясь придвинуться ближе ко мне. Витя сидел в другом конце стола и играл в карты. И вот Женя, всегда осторожный и сдержанный, меня удивил. «Смотри, Танюша, – шептал он мне, касаясь губами моих волос и кончика уха, – смотри, какой он мрачный, даже карты бросил, – и он указал глазами в сторону Вити. – О, конечно, у него не в порядке нервы, у меня тоже, но я достаточно собой владею и чувства свои скрываю. Да, вот он, мой соперник. Зачем ты отворачиваешься? Скажи, разве тебе не приятно быть между двух огней, да еще каких огней? Ты только сравни: один строен и высок, красив и черноволос, а другой тоже высок и черноволос, пожалуй, не так красив, но зато у него есть кое-что другое, чего так недостает Вите, что имеет большую ценность для тебя». В круговороте моих спутанных мыслей у меня в голове мелькнуло: кое-что другое? О, как Женя прав! Разве не это так влекло всегда меня к нему и именно этого недостает Вите? Я подумала еще: неужели Женя не понимает, что соперник ему, в сущности, не страшен? А может быть, понимает… Но как угадать? У меня все сильнее кружилась голова от слов Жени и от выпитого вина. А он продолжал тихо мне говорить, так что это могла слышать только я. Но наш вид, очевидно, выдавал многое… На одно мгновенье в моих глазах мелькнуло побледневшее лицо Вити, хмурое, с подергивающейся щекой. Его глаза, совсем потемневшие, смотрели куда-то в сторону, и я почувствовала, что теперь он для меня был далек. И, однако, в этот момент мне это показалось безразлично и стало стыдно от остро осознанной вины. А Женя продолжал говорить: «О, тебе, Танюша, еще придется подумать об этом серьезно, выбирая одного из нас. Это неизбежно. Ты думаешь, что, уезжая в Ленинград, ты совсем уехала от нас? Нет, если не здесь, то мы встретимся в Ленинграде, и я уверен, что там встречу также и Витю. Вернее всего, это должно решиться весной. Не исключается возможность, что в Ленинграде встретится и третий. Я ведь знаю, что он сюда приезжал, когда ты была в Крыму… Да и догадываюсь кое о чем. Но об этом пока думать не будем. Все возможно… Посмотрим, кто возьмет.

Я очень терпелив, и если бы ты была более взрослой женщиной, то ты бы уже теперь рискнула выбрать одного из нас. А то ты только играешь нами обоими, ни на что не решаясь». Мне хотелось улыбнуться Жене и шепнуть, что я давно ждала от него этих слов, этого признания; что, не сознаваясь в этом, я давно старалась уловить признаки его чувства к себе. И вот теперь мой выбор почти сделан. Но я молчала, слушала без улыбки на губах, с опущенными ресницами. Почему почти? Снова мелькнула мысль о третьем? Что я почувствую, встретив его? Могу ли я быть уверена, что не воскреснет прежнее? «Знаешь, – продолжал Женя, – ты уж не так ценна, как женщина в полном смысле слова; ведь ты еще совсем девочка, и, какою станешь, неизвестно. Но в тебе есть что-то особенное, чего не встретишь в обыкновенной женщине… И при этом еще твои моральные качества, твои способности, твоя оригинальность, что-то такое неуловимое, полудетское, полумальчишеское, что тебя делает непохожей на всех, но что так сильно влечет к тебе. Ты умна, проста и самобытна, ты всегда живешь в каком-то своем высоком мире, наполненном своими мечтами, искусством, музыкой, живописью, стихами, чутко понимая красоту природы. Для тебя имеют значение и первый распустившийся цветок, и зеленая трава, и голубое небо. Ты видишь настоящую красоту не только в природе, но в человеке, и в самой жизни. Мы говорим, что для нас все это не имеет большого значения, а оказывается, что имеет. Я не знаю, чем это объяснить, – как-то незаметно в сердце зарождалось большое чувство, с которым я боролся. И когда настал твой отъезд, для меня все стало ясным. Твой ум и твои яркие дарования, как и вся твоя индивидуальность, получили оценку вдруг последнюю, решающую, и стало без слов понятно, что в моей жизни ты неизбежна. Знаешь, мне так хочется тебя сейчас поцеловать, ведь ты скоро уедешь. Как бы это сделать так, чтобы мы были одни?» Я почувствовала, как он взял мою руку и крепко ее пожал, а его губы быстро коснулись моих волос и легким поцелуем моей шеи, но этого никто не заметил. По моим губам скользнула растерянная улыбка, а он продолжал тихо шептать: «Обещай же мне, Танюша, что ты меня поцелуешь, хоть один раз, когда хочешь и где хочешь. Я этого так хочу». Я хотела шепнуть ему: «Женя, милый, конечно…» Но я вызывающе улыбнулась и, взглянув на него, сказала: «А что, если я не одного тебя поцелую? Что, если я уже кого-то целовала?» – «Ну что ж? Я это предполагал. Тогда пусть я буду для тебя не первым, но последним».