Текст книги "Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика"

Когда сегодня я из магазина шла домой, меня догнал Карасик, обрадовавшись, что увидел меня, и провожал меня домой, уговаривая поехать с ним на днях кататься на лодке. Безусловно, он ко мне относится больше чем хорошо, всегда предупредителен, но я все же предпочла бы ему не нравиться. Я не могу побороть свое пренебрежение к его физической слабости, он иногда бывает просто жалок.

1 июля. После обеда пришел к нам Карасик и пригласил меня с ним поехать кататься на лодке. Вначале мы никак не могли отъехать от берега, лодка не слушалась гребца, и пришлось мне спасать положение, самой взяв весла. Карасик и дальше греб плохо, а его взгляды мне скоро надоели, и я уговорила его вернуться домой. Я даже не люблю, когда он прикасается к моей руке своими холодными, скользкими, как у лягушки, пальцами.

Когда мы вернулись домой, у нас на балконе сидели Лескевич и Витя, весело разговаривая с Борей. Ваня был в хорошем настроении, сияющий, интересный. Вскоре пришел Шевченко попрощаться и взять у меня письмо для Кати с ее адресом. Он уезжал в Ленинград учиться в академию, куда выдержал экзамен. Он просидел весь вечер, и мы вспоминали лето, проведенное в Рудяках, когда у нас гостили Катя и Алеша. Уходя, Лескевич и Карасик уговорили меня завтра с ними кататься на лодке, обещая зайти за мною, а Витя сказал: «Я на днях буду кататься на лодке один с Таней. Тогда она оценит, что такое настоящая гребля».

2 июля. Ваня Л. неожиданно сегодня с компанией своих товарищей уехал на Кавказ, а мне с Карасиком прислал письмо. Утром пришел ко мне Олесь со своей сестрой-студенткой из ИНО Марусей, и мы после обеда поехали втроем кататься на лодке. Вечером появился Витя Телеченко, и я снова каталась уже с ним.

На Витю было приятно смотреть, как он сильно и уверенно греб веслами, и наша лодка, как птица, летела по глади Днепра, быстро рассекая воду. Витя – сын рабочего-металлурга и сам уже успел поработать на заводе. Ему 20 лет. Отец его умер давно, и он живет с матерью. Он единственный сын у матери. Мне кажется, что завод вложил стальную силу своих машин в его крепкие мускулы, дал ловкость и гибкость всему его красивому, сильному телу. У него открытые, большие, дерзкие черные глаза, насмешливая улыбка на красиво очерченных губах. Он красив, обладает здравым взглядом на жизнь, чувством свежего, грубоватого юмора. Это человек, который нужен жизни и не пропадает. Правда, он любит «побалабанить», выпить и хорошо погулять, но я убеждена, что он знает границу всему и в грязь не полезет, потому что у него есть к этому отвращение. Если он в институте «треплется», рассказывая всякие анекдоты, не всегда приличные, то он понимает также, что Вася Суханов, «маменькин сынок», неизмеримо испорчен, и он всегда говорит о нем с брезгливой гримасой. Как-то, провожая меня домой, в разговоре о том, что у нас в институте много грубости и многие не стесняются в своих выражениях с девочками, он, вздохнув, сказал: «Если бы ты знала только, Таня, сколько грязи у нас в мыслях, весь Днепр можно было бы загрязнить ею; такова наша жизнь».

Пока мы с Витей катались, на небо надвинулась большая грозовая туча. Днепр потемнел, нахмурился, пролетел порыв сильного ветра, и наша лодка закачалась на волнах. Сверкнула яркая молния, прорезав зигзагами темную тучу, и послышался сильный удар грома. Гроза быстро приближалась, и еще больше заволновался Днепр, поднимая большие волны. Лодка высоко взлетала на волнах, но быстро и уверенно неслась к берегу. Я смотрела на смелые, сильные движения весел в руках Вити. Дождь застал нас на берегу, и мы, спрятавшись под деревом, ждали, когда он утихнет. Дома мама очень волновалась за нас, но, придя, мы ее успокоили, говоря, что не боимся грозы, а Днепр был очень красив, освещенный молниями.

4 июля. Я сижу в сельской школе на низкой парте. За окнами догорает солнечный день, красные пятна трепещут пугливо по верхушкам деревьев. Что за странное начало? Очень просто. Я здесь сейчас одна, и мне хочется записать впечатления этого дня. Сегодня на заре, когда чуть брезжил рассвет, я, Боря, Леня Шаровар[267]267
  Леня Шаровар – (ок. 1910 – не позже 1959); впоследствии геолог.


[Закрыть] – студент моей группы – и его брат, рабочий Петровского завода, вышли из Днепропетровска с Бориным велосипедом, чтобы посмотреть Ненасытец[268]268
  Ненасы́тец – один из днепровских порогов, находился между Звонецким и Вовниговским порогами, у села Василевка-на-Днепре; левый берег порога был низкий и пологий, с каменной насыпью, над правым нависала скала Монастырка; из всех порогов только Ненасытецкий из-за чрезвычайно быстрого течения не замерзал зимой; считается, что название произошло от его «ненасытности»: очень много народа погибало на нем; в результате постройки Днепрогэса (Днепровской гидроэлектростанции) в 1932 г. все пороги были затоплены.


[Закрыть] за сорок километров. Леня – типичный студент из потомственной рабочей семьи, спортсмен и гимнаст, некрасивый, но стройный и сильный, простой парень и хороший товарищ.

Часть дороги я шла, но больше ехала на раме велосипеда. По дороге мы видели Волошский порог[269]269
  Вóлошский порог – обычно Сурский, находится между Кодацким и Лоханским порогами, у села Волосское, при впадении в Днепр реки Мокрая Сура.


[Закрыть]. Мы смотрели на него издалека и сверху, и казалось, что часть Днепра от одного берега до другого закурчавилась белыми серебристыми кудрями, которые неспокойно, непокорно сплетаются вокруг беспорядочно нагроможденных камней, окатанных и сглаженных водой, но все же упрямо непобедимых. Далеко-далеко разносился глухой рев порога. Идя дальше, мы встретили Звонецкий порог[270]270
  Звóнецкий порог – между Лоханским и Ненасытецким порогами, у села Звонецкое.


[Закрыть], опоясавший Днепр двумя серебряными лентами, сверкающими ярко на горячем солнце. Шум был так звонок от ударов воды о выдолбленный камень, что все время, не переставая, звенело в ушах. По дороге встречали маленькие пороги – заборы – и наконец далеко издали мы услышали грозный голос Ненасытца. Он растянулся больше чем на километр по течению Днепра, и уровень воды, после того как она спадает по ступеням Ненасытца, понижается на много метров. Это сразу бросается в глаза. Когда смотришь на это паденье воды, то это – что-то потрясающее своей грандиозностью. По берегу мы перешли на остров – массивную гранитную глыбу, поднимающуюся из воды. В области порогов всюду на берегах обнажаются граниты разных оттенков. Такой же маленький скалистый остров, вернее, просто скала, на которую мы влезли. На ней прибита заржавленная доска с надписью: «В сем месте близь Днепровских порогов пал в 972 году в неравном бою с печенегами русский витязь Святослав Игорьевич[271]271
  Святослав Игорьевич – точнее, Игоревич (942?–972), великий князь Киевский с 945 г. (до 961/964 г. при регентстве княгини Ольги, его матери); погиб в печенежской засаде на днепровских порогах.


[Закрыть]». Передо мной встали картины далекого-далекого прошлого. Я видела безграничные широкие степи, поросшие высокой травой. Тогда они были дикими, нетронутыми, полными опасностей. Передо мной проходили и проносились дикие орды печенегов и на ослепительно-ярком солнце сверкали шлемы русских витязей, а все поле битвы было усеяно трупами тех и других, павших в жестоком бою. Тогда, как и теперь, также заходило солнце за степи и его догорающие лучи скользили косыми полосками по далеким просторам. Всюду, куда ни глянешь, на горизонте мелькают ряды давно забытых курганов, могилы бойцов. А сколько из них вовсе не нашло могил, и их белые кости долго лежали в степи, обглоданные воронами. Какая в этом далеком прошлом своеобразно-дикая поэзия! Эту часть степей в то время называли со страхом «дикое поле». Я долго сидела на скале, погруженная в думы о прошлом, и картины одна за другой, такие яркие, красочные, проносились в моем воображении под неумолчный, грозный шум Ненасытца.

На этом острове есть еще место, где, по преданию, будто бы когда-то сидела и завтракала Екатерина II. Для тарелки выдолблено место – углубление в камне – и есть надпись. А внизу, сейчас же под скалой, бешено несется с громким ревом, заглушая все слова и звуки, Ненасытец. Это захватывающая картина, и передать ее словами полностью очень трудно. Вода здесь то падает большими каскадами со сверкающей, гладкой, шелковистой поверхностью, то беспорядочными вспененными потоками прыгает с камня на камень, разлетаясь и дробясь брызгами, образуя водовороты. Бесчисленные струи воды, падая, сплетаются и все покрывают ослепительно белой клубящейся пеной. Шум, блеск, грохот неумолчный несется от одного берега Днепра до другого, больше чем на километр по течению. В этом столько своеобразной, необычной красоты, столько грозного, бурного величия, что стоишь молча и замираешь, полная очарования, но подавленная, не в силах оторвать свой взгляд от стихийного зрелища, которое захватывает тебя всю. Начинает кружиться голова, становится страшно, и по коже пробегают мурашки. Вода здесь до того катится быстро, что жутко на нее смотреть, а воздух наполнен несмолкаемым шумом.

Когда наступил вечер и стало темнеть, вода сделалась совсем черной, а пена на ее поверхности стала еще белее. Это было потрясающе красиво. Даже теперь, когда я сижу в классе сельской школы в селе Никольском, я непрерывно слышу рев и шум Ненасытца. Сгустились сумерки, и стало почти совсем темно, я пишу с трудом. Эту ночь мы будем ночевать здесь, в классе, на соломе, брошенной на пол, а когда взойдет луна, мы еще раз пойдем полюбоваться незабываемой картиной. Я очень довольна, что осуществила свое давнишнее желание посмотреть днепровские пороги. Представление об Украине, о ее вольном, поэтическом и героическом прошлом было бы неполным.

6 июля. Я сплю, читаю, бездельничаю. Коля и Мара то приходят к нам каждый день, то исчезают вдруг надолго. Последнее время около меня вертится еще один студент старшего курса, заводчик Нюся В. Он хорошо воспитан, прекрасно одет и довольно интересный, но в нем много самомненья, что мне не нравится. Я с ним катаюсь на лодке и вечерами сижу у нас на балконе. Мне хочется видеть только Колю и Мару, тех, кто забыл обо мне. Несколько раз была с Борей на пляже, но их там не встречала; а сегодня Боря был на Днепре со своими товарищами и там их встретил; они его расспрашивали обо мне, на днях обещая прийти.

Через несколько дней мама, я и Боря уезжаем в лагерь к папе. Он пишет нам, что для нас снял хорошую комнату с садом, только хозяйка была полтора года в сумасшедшем доме. Мама немного побаивается, как бы с ней чего не случилось. Жаль все же, что нашу квартиру в Рудяках заняли Мухины, мы так привыкли к старым хозяевам. Я пробуду в Рудяках недолго, потому что должна вернуться в Днепропетровск к началу геодезической практики. В свободное время я перевожу с украинского стихи Сосюры[272]272
  Сосюра – Владимир Николаевич Сосюра (1898/1901?–1965), украинский советский поэт, переводчик, журналист, в 1942–1944 гг. был военным корреспондентом.


[Закрыть], которые мне нравятся. Мне их приносят наши студенты.

7 июля. Наступили летние сумерки, когда бывает особенно приятно отдохнуть, сидя на балконе, после дневной жары. Я долго сидела с книжкой в руках и по временам смотрела на закат. По небу разливался приятный розовый свет, который постепенно на западе переходил в огненный. На начавшем темнеть голубовато-сером востоке красиво отражались отблески заката; постепенно ослабевая, они меркли, затягиваясь дымкой сумрака. Золотые и огненные краски неба быстро тускнели, переходя в малиновые, бледно-розовые, и только на самом краю горизонта оставалась еще красная полоска. Это виднелся край заходящего солнца, но вскоре оно угасло, и только его последние лучи, нехотя расставаясь с землей, еще грустно блестели золотом. Они еще освещали верхушки деревьев и ветки зеленых кустов, а сумерки медленно сгущались внизу, в тени ветвей на бульваре. Мрак спускался на землю, заволакивая все предметы легкой сероватой дымкой. Внизу балкона я услышала голоса Коли и Мары. Они меня звали и шли ко мне. Позднее пришел Нюся, и мы еще долго после вечернего чая сидели на балконе, оживленно разговаривая. Они много рассказывали о своих похождениях и новых знакомствах с «софочками» на пляже. Когда пришел также и Миша, стало еще веселее. Я люблю, когда эта неразлучная тройка приходит к нам. Я давно так много не смеялась, как в этот вечер.

8 июля. Во мне с прежней силой осталось стремление к чему-то не совсем обычному. Меня неудержимо тянет увидеть новые страны и знать все самой, а не только по книжкам. Я хотела бы побывать в Италии, Египте. Я всегда горю жаждой много видеть и знать. Я до смешного остро воспринимаю все впечатления, и Женя, подсмеиваясь надо мной, говорит, что моя мечта – сражаться с индейцами или тиграми, засунув в оба кармана по нагану и волоча за собой станковый пулемет.

Конечно, это все ерунда. Но мне понятна любовь Лавренева[273]273
  Лавренев – Борис Андреевич Лавренёв (наст. фамилия Сергеев; 1891–1959), русский советский писатель, переводчик, журналист, в финскую и Великую Отечественную войны был военным корреспондентом; лауреат двух Сталинских премий (1946, 1950).


[Закрыть] к бурям, в которых особенно ярко раскрываются человеческие характеры и человеческие силы, жизнь становится большой и яркой, все мелочное и обыденное отступает на задний план. Как Лавренев, я не терплю того, что он называет «мещанством», и, видимо, как и он, я не создана для того, чтобы «вертеть ручку котлетной машинки»[274]274
  «Вертеть ручку котлетной машинки» – из рассказа Б. А. Лавренёва «Марина» (1923); первая публикация в авторском сборнике «Ветер» (1924): «И люблю свист занесенной шашки и отсвет пожара на звонком клинке. Не люблю вертеть ручку котлетной машинки… Люблю небо, траву, лошадей, а больше всего – море», в последующих изданиях вторая фраза отсутствует.


[Закрыть]… хотя и понимаю, что в жизни это необходимо. Но разве не каждому свое, в соответствии со склонностями? И разве не следуя своим склонностям человек только и может осуществить себя полностью, а значит, и дать в жизни максимум того, на что он способен? Я ненавижу насилие над личностью.

9 июля. Вчера начала читать «Между двух зорь» Ивана Новикова[275]275
  «Между двух зорь» Ивана Новикова – Иван Алексеевич Новиков (1877–1959), русский советский писатель; роман «Между двух зорь» (1-е изд. 1915, 2-е изд. 1927) принес ему известность.


[Закрыть]. Он описывает молодежь 1905 года. Очень странная книга – в ней показана нравственно больная молодежь и поиски лучшего, нового, неудовлетворенность и безысходная тоска, неумение осуществить на деле свои запросы и в конце слабость и самоубийство. Мысль о самоубийстве является даже у 14-летних, как будто это единственный выход.

Вечером пришли Мара и Коля, и с ними Миша. Мы пошли гулять в парк, а придя домой, опять сидели на балконе. Коля за это время страшно загорел и похож на индейского вождя. В этот вечер он много острил. Ему вторил Миша, как всегда, был слегка меланхоличен и насмешлив Мара. Когда мы перешли после чая из столовой на балкон и Коля сел рядом со мной, я насмешливо несколько раз пригладила рукой его растрепавшиеся волосы, а он наговорил мне много комплиментов, уверяя всех, что я день ото дня, вырастая, становлюсь все привлекательнее, что я умнее всех «софочек», что только со мной интересно говорить и не бывает скучно. А давно ли, зимой, на одном из институтских вечеров Коля уверял всех и меня, что я самая маленькая в институте девочка, совсем еще ребенок и похожа на школьницу! Правда, теперь Коля испортил все свои комплименты, сказав: «Я еще не встречал таких, как ты, но через год, я уверен, когда ты еще больше вырастешь, ты изменишься и уже не будешь такой». – «Ты в этом уверен? – спросила я. – И тебе хочется, чтобы я стала похожа на прочих „софочек“? Я хотела бы всегда сохранить свое лицо и не быть ни на кого похожей». Мара меня поддержал, заметив: «В характере Тани есть много оттенков не всегда вполне уловимых, но принадлежащих ей одной».

Рудяки

1 августа. Давно я не писала свой дневник, а потому приходится возвращаться к прошлым дням. Вот я снова в Рудяках, куда Боря и я приехали 12 июля. Из Днепропетровска мы выехали пароходом, в Ржищеве нас встретил папа, и в лодке мы приехали в Рудяки в нашу новую квартиру. У нас хорошая большая комната, выходящая в сад. Хозяйка нас встретила приветливо, но она малоразговорчива, и в хате, кроме нее и мужа, который целый день на работе, никого нет. Мы с Борей бегаем купаться к Днепру, загораем на горячем песке и много гуляем. Здесь я встретилась с Юрой Семеновым, сыном начарта[276]276
  Начарт – начальник артиллерии.


[Закрыть], одних лет со мной, с которым мы встречались в детстве в Киеве, а потом разъехались по разным местам. За это время он вырос, стал другим, и только сохранились некоторые черты, напоминающие Юру-мальчика. Все дни он проводит с нами, и мы, взяв лодку и продукты, уезжаем по Днепру на целый день к песчаным горам. Мне доставляет удовольствие ходить босой, в купальном костюме и чувствовать себя дикаркой. Снова мы здесь встретились с Ипатовыми, Мухиными, но Фоминых и Сергеевых уже не было. Здесь все знакомо, все, как было раньше, и без перемен, но только внешне. В действительности многое слишком для меня изменилось.

3 августа. Раннее летнее утро, и еще чувствуется ночная свежесть воздуха, а солнце, поднимаясь выше, разгорается ярко, предвещая жаркий день. Я сижу под яблоней с книгой, а Боря пошел с Юрой копать червей для рыбной ловли. К нам в полк из Киева в легкой маленькой лодке приплыли два командира запаса и попросили свою лодку спрятать в сарае нашего хозяина и ею пользоваться, когда мы хотим. Боря с Юрой часто выносят на реку и плавают на ней, иногда переворачиваясь, за что на них сердится мама. Кругом все тихо, с полей и лугов несется аромат трав. Я снова раскрываю книжку, углубляясь в стихи Сосюры, и некоторые из них особенно [хочется] переводить.

Продолжаю писать позднее. День был очень жаркий, и я несколько раз бегала купаться. На Днепре видела Ипатову и долго с ней разговаривала. Ее муж – рыболов и часами сидит в лодке с удочкой, как и Мухин. Мы теперь живем дальше от Днепра и к реке проходим через двор нашей бывшей хозяйки. Когда кто-нибудь из них видит нас, всегда нас останавливают и Алена приносит угощение. Они очень жалеют, что мы у них не живем. Проходя мимо хаты, я часто вижу Мухину; она все так же неискренно приветлива, а ее сын как картинка красив и похож на отца. Вечером приехал папа из лагеря с новым комиссаром Рябогиным, вместо Фомина. К нему скоро приедет его жена и остановится у нас. Мама все же побаивается нашей хозяйки и по ночам долго не засыпает. Я здесь пробуду до 15-го числа и поеду в Днепропетровск пароходом, одна, на практику.

4 августа. По целым дням мы гуляем, Боря, я и Юра, каждый раз выискивая новые места и возвращаясь к особенно красивым. Сидя на берегу озера, мы смотрим, как качаются белые нежные лилии и желтые кувшинки. Сорванные Борей и Юрой, они наполняют мои руки. Больше всего мы бродим по берегу Днепра и, выбрав хорошее местечко, лежим и читаем или разговариваем. Несколько раз я ездила верхом на Пьеро с ординарцем. Были в лагерях у папы. Я осматривала на коновязи лошадей. Ко мне подошли Мухин и Лисицкий, и мы долго разговаривали, вспоминая нашу поездку в Гусеницы, призовую стрельбу, а также Катю и Алешу.

7 августа. Сегодня серенькое теплое утро смотрит в окна нашей белой хаты, и мне не хочется вставать с постели. Несколько раз шел крупный короткий дождь, после которого выглядывало солнце, обливая светом зазеленевшую после дождя зелень. Набегающий ветерок доносил аромат степей. Задорней и громче кричали воробьи, купаясь в лужах. На одну из хат прилетел аист и стоял, застыв силуэтом, на одной ноге, а потом, взмахнув большими крыльями, плавно полетел в небо, постепенно скрываясь из глаз. Я люблю эту птицу и всегда жду ее, когда она прилетит и, как трещоткой, застучит своим клювом. Гуляя на озере, мы часто встречали в камышах и на воде голубую цаплю, ищущую в тине себе пищу.

Я долго читала и переводила стихи Сосюры. После обеда, когда дождь перестал и яркое солнце осушило землю, а полевые цветы сильнее запахли, я нарвала букет и принесла маме. Когда пришли Юра и Боря, они спустили лодку на воду и уговорили маму поехать с ними покататься. Солнце начинало клониться к западу, и его угасающие лучи были нежны и ласковы. На берегу были многие из полка. Наша лодка была на воде и готовилась к отплытию. Мама сидела в ней с мальчиками, а я стояла на берегу. Мне тоже хотелось поехать с ними, и я уговаривала мальчиков взять меня в лодку, но лодка была маленькая, мелкая, предназначенная для двоих, и, когда я села в нее и мы оттолкнулись от берега, она медленно начала погружаться на дно. Мы очутились сидящими выше чем по пояс в воде. Это была забавная картина, и на нас было невозможно смотреть без смеха. Но особенно у нас был жалкий и смешной вид, когда мы вылезли из воды и мокрые шли домой. Смеялись не только мы, но и те, кто был на берегу.

10 августа. Очень жаркий день, и мы с Борей несколько раз бегали к Днепру купаться и загорать. На этих днях я должна уезжать в Днепропетровск и буду там жить с домработницей, которая осталась в нашей квартире. Через две недели вернутся мама с Борей, а папа еще останется в лагерях. Уезжать отсюда не хочется, стоят чудные дни, а в городе духота и пыль.

Когда спала жара, Боря достал у хозяина хорошую лодку, и мы решили поехать к песчаным горам. С нами поехал и Юра. Медленно скользила лодка по неподвижной глади реки. С одной стороны возвышался высокий берег Днепра, а с другой стороны берег был плоский, покрытый яркой, сочной, зеленой травой; хотелось ее потрогать руками. Среди густой зелени вдали виднелась ветряная мельница, машущая своими крыльями. В этом месте река была широкой, и берега розовели от вечернего заката. Тихая вода, заходящее солнце и голубое небо, как все красиво кругом! Но вот наша лодка въехала в узкую полосу старицы, по берегам которой рос густой камыш, а на воде, среди густой, темной, круглой листвы, белели белые лилии и желтые кувшинки. Наклонив голову, я смотрела на лениво бегущие струйки воды, переливающиеся вдоль лодки, как жидкое стекло, и по временам становящиеся розовыми. Наша лодка была укрыта от всего мира, и над ней носились белые чайки, пролетая близко над водой, даже чувствовалось дуновение от их сильного полета. В чаще тростника у них, наверно, гнездо. Когда мы подъехали к высокому берегу, мы выкупались и, оставив лодку, поднялись на вершину песчаной горы, где лежа долго смотрели на далекие луговые просторы, на деревни, тонущие в зелени садов и высоких, стройных тополей. Белые хатки приветливо мелькали среди зелени, а внизу блестело небольшое озеро, заросшее камышом с цветами лилий. По берегу ходили две голубые цапли, освещенные красноватыми лучами вечернего солнца. Было так красиво вокруг, что не хотелось идти к лодке и возвращаться домой. Медленно угасало солнце, играя в воде яркими отраженными огнями. Когда мы садились в лодку, в сторону зари вода в реке была розовая, тихая, а позади она сгущалась, морщилась, синела и в ней было что-то неприветливо-пугающее. Я думала опять о том, как все здесь так же и совсем иначе, чем два года назад. Потому что я иная. Грустно!

14 августа. Через три дня я одна уезжаю пароходом в Днепропетровск. Мама готовит мне к отъезду, а уезжать не хочется. Дни стоят летние, солнечные, в садах много фруктов. Спелые, красивые яблоки со стуком падают с деревьев, гнутся ветки от слив. Утром купалась и долго лежала на горячем песке, читая и разговаривая с Борей и Юрой. Они жалеют, что я уезжаю. Вчера папа обещал приехать из лагеря на Пьеро с тем, чтобы я смогла перед отъездом покататься верхом. После обеда я обошла с мальчиками все наши любимые места, и, когда незаметно спустился вечер, я услышала знакомый топот лошадей. К калитке подъезжал папа. Я выбежала его встречать и, подбежав к Пьеро, ласково гладила его густую гриву. Потом, быстро вскочив в седло и взяв в руки поводья, я с ординарцем выехала на дорогу. Проехав деревню, мы поехали лугом. Четко доносился запах трав и полевых цветов. Голубое небо, золотое угасающее солнце, зеленая высокая густая трава и чудесный воздух опьяняли. Я чувствовала, что я молода и сильна. Быстрый бег лошади и равномерное покачивание в седле доставляли мне удовольствие. Временами высокая трава хлестала мне колени, а белые цветы ромашек бежали назад из-под ног лошади. По легкому, чуть слышному шевелению уздечки Пьеро понимал, когда ему можно прибавить ходу, и, фыркая, ускорял бег. Он рвался вперед, но, сдерживаемый моей рукой, немного поднимаясь на задние ноги, встряхивал шеей и шел широкой рысью. Я чувствовала живое, умное существо, послушное воле человека, и сама сливалась с лошадью в одно целое.

Домой мы возвращались берегом реки, когда удлинялись вечерние тени, а вдали виднелись ясные очертания леса и жилых строений. Всюду был разлит покой, на земле и в небе. Тихо пенились прозрачные узоры облаков, окрашенные заходящим солнцем. Подъехав к дому шагом, я соскочила с седла, погладила Пьеро и вбежала в сад. На веранде сидел папа, поджидая меня.

17 августа. Идет дождик, и мы целый день сидим дома. Я читаю, перевожу стихи Сосюры, играю в карты с Борей и Юрой. Завтра уезжаю, снова увижу своих студентов на практике, многие из них будут приходить ко мне сидеть на нашем балконе. Зовут обедать, я бросаю дневник и бегу накрывать на стол. Хотя бы перестал моросить мелкий дождик! Кругом непроходимые лужи и грязь невылазная.

Днепропетровск

21 августа. Вот я и живу в Днепропетровске, куда приехала пароходом по Днепру. Были чудные летние дни, от воды не чувствовалось большой жары, и я часами сидела на палубе парохода, любуясь видами. В дороге познакомилась с двумя инженерами-попутчиками, и они развлекали меня разговором. Как я живу одна в Днепропетровске – рассказать не трудно. Встаю в 5 часов утра, наша домработница Маня приготовляет завтрак, и к 6 часам я являюсь на работу, где бываю до вечера с перерывом на обед. Это наша первая практика. Весь день в поле, запыленная, обожженная горячим солнцем. Работаем с нивелиром и теодолитом. К вечеру я так устаю, что засыпаю как убитая. Дома чувствую себя полной хозяйкой, заказываю Мане обед, чаще всего мои любимые вареники с вишнями. Ничего не читаю и не пишу – некогда.

Дома нашла два письма от Павлуши и одно от Кати из Детского.

Ничто, ничто не меняется.

Под выходной день и в выходной ко мне приходят мальчики: Сережа, Коля и чаще других Витя. Женя на практику не приехал, он задержался на курорте. Вот общий фон этих дней, но на этом фоне были кое-какие события.

На время геодезических работ я попала в бригаду Вити. Шура Кудрявцев[277]277
  Шура Кудрявцев – Александр (ок. 1911–?).


[Закрыть], я и Витя работаем дружно и хорошо. Витя – бригадир строгий и крепко держит в руках свою бригаду, всегда осыпая замечаниями и насмешками ленивого Тернавского, чем вызывает негодование и обиду Мелиховой[278]278
  Мелихова – Ольга (ок. 1910–?); у автора также встречалось написание «Мелехова».


[Закрыть]. Это давно влюбленная пара. Моя дружба с Витей в них вызывает постоянное изумление, о чем они не раз твердили мне, говоря, что Витя плохо воспитан, резок, имеет слишком длинный язык и с ним трудно быть в хороших отношениях. На работе все очень нервничают, часто ссорятся между собой, и Витя как-то сказал: «Все ссорятся, из-за пустяков ругаются, и только мы с тобой никак не поссоримся». Действительно, мы только в шутку осыпаем друг друга насмешками. Я всматриваюсь в Витю и чем больше его узнаю, тем дружественнее к нему отношусь.

Дни стоят нестерпимо жаркие, мы по целым дням сгораем на солнце в поле, и это нелегко. После работы мы обыкновенно идем к Днепру купаться. Витя бесцеремонно тащит меня за руку на глубокое место и заставляет плыть, а когда я начинаю захлебываться и просить его на разные голоса мне помочь, он плывет рядом со мной, подает мне свою руку, и я плыву, держась за него. В свободное время он заходит ко мне, и мы, напившись чаю, сидим на нашем балконе, разговаривая. Я заметила, что он ни к одной из студенток не относится так, как ко мне, и мне дороги эти признаки внимания и расположения со стороны грубоватого задиры и зубоскала. Наши студентки Витю недолюбливают, плохого о нем мнения, считая его грубым в насмешках, болтающим разные, не совсем приличные глупости, но за это время я его узнала ближе и знаю, что в нем есть твердая воля, ясный ум и он богат внутренним своеобразным содержанием, как и честностью. Ему недостает выдержки и воспитания. Но этот человек твердый, сильный, смелый. Отбросив свой резкий шутливый тон, он часто говорит со мной серьезно и откровенно.

Как-то Тернавский сказал, что скоро закроют нашу студенческую столовую. «Ну и пускай», – насмешливо заметил Витя. – «Как пускай, ведь без столовой все наше отделение геологов вымрет», – воскликнула я. – «Нет, не все, останемся ты и я». – «А разве этого достаточно?» – засмеялась я. – «Да, вполне достаточно», – ответил он уверенно. – «Тогда среди геологов наступит мир и тишина и станет скучно», – заметила я. – «Нет, тогда я начну с тобой ссориться». После одного анекдота, рассказанного Витей, Сережа всех называл «Абрамом Яковлевичем», а меня Витя окрестил «Абрашей», и это имя пристало ко мне.

Я иногда прощаю Вите многое такое, что не прощают ему другие девочки, но по отношению ко мне он всегда сдержан. В общем, я привязалась к Вите как к хорошему товарищу. Высокий, стройный, бронзовый от загара, с блестящими белыми зубами, черными глазами, с улыбкой на губах, он красив, и я невольно любуюсь им. Сережа прав, когда говорит, что каждая из наших студенток была бы рада его вниманию, хотя и отзывается о нем нелестно.

23 августа. Через несколько дней наши работы кончаются, и мы 1 сентября поедем с двумя нашими руководителями на практику в Крым. Наше отделение разбивается на две группы, в одной будут Осипов и Алексеев, оба доценты, в другой – профессор Гембицкий[279]279
  Гембицкий – Сергей Самуилович (1880–1943), геолог, гидрогеолог, минералог, в Днепропетровском горном институте преподавал с 1925 г.; в 1937 г. репрессирован, осужден на восемь лет лагерей, в Ухтижемлаге работал по специальности.


[Закрыть].

Вчера Оля Пинчук праздновала свое рождение и позвала меня к себе. У нее я застала Шуру Снегирева, в которого Оля давно влюблена. Шура хороший спортсмен, он интересен, развит, много читал… Но он напоминает Алешу Абрамова своей исключительной беспринципностью и дурными наклонностями. Пока он и обаятельный, и вместе с тем неприятный шалопай.

Но что из него выйдет дальше? Оля с ума сходит из-за него, а он ее только мучает, обращаясь с ней то с развязным вниманием, то с пренебрежением. Пришли также Миша, Коля и подруга Оли Таня, которая зашла за мной. За ужином было много выпивки, и из всех я оказалась самой трезвой, хотя, должна сознаться, у меня тоже кружилась голова от выпитого вина и все казалось особенным. Я в первый раз была в таком состоянии и потому все время с некоторым любопытством следила за собой. Но я во всем отдавала себе ясный отчет и хорошо помню, что происходило кругом. Я видела, насколько Оля и Таня опьянели. Они все время ссорились с Шурой, кричали и говорили что-то несуразное, особенно Оля. Коля старался их помирить, утешая Олю. В конце ужина им было совсем плохо. Я долго гуляла с Колей в саду. Ночь была лунная, тихая, звездная. Серебристый свет луны дрожал на дорожках сада, и высокие тополя грустно стояли, опустив свои зеленые листья, залитые лунным светом. Мы сели на ступени, было уже поздно. Коля заботливо спрашивал, не холодно ли мне, как я себя чувствую после выпитого вина и не болит ли голова у меня. В его словах было много мягкости и заботливой дружеской нежности, как будто он говорил с ребенком. Потом он обнял меня, положил мою голову на свое плечо и, сняв пиджак, набросил мне его на плечи. Я сидела, положив голову на его плечо, а потом легла головой на его колени и смотрела на крупные звезды, горящие в небе. Мне казалось, что они дрожат и двигаются, меняя свои места. Я отыскивала любимые созвездия и называла их Коле, говоря, что люблю звезды. «Зачем, Таня, любить звезды? – улыбнулся он, и я видела, как блеснула полоска его белых зубов. – Звезды слишком высоко от нас, Танюша, надо любить что-нибудь реальное, достижимое». – «Но я тебе, Коля, не сказала, что люблю одни звезды». Его лицо озарилось улыбкой. «Ты рассуждаешь вполне здраво, и ты мне определенно нравишься. Хотя ты и дитя, а ум у тебя не детский, у тебя есть чувство меры, и ты умеешь владеть собой. Молодец, хотя ты и выпила лишнее, но меру знаешь, не то что Оля и Таня. Скажи мне, неужели ты зимой сердилась на меня за мой поцелуй в день твоего рождения? Но я тогда тебя поцеловал не случайно, это было вполне искренно. Знаешь, ты тогда в белом платье была особенно хороша. Скажи, если бы я поцеловал тебя сейчас, неужели бы ты обиделась на меня?» – «В данный момент – нет, а в другое время не знаю». Он наклонился ко мне и поцеловал меня в губы, потом целовал волосы, глаза, щеки. «Дорогая Танюша, почему ты такая непонятная для меня?» – сказал он, грустно улыбаясь.