Текст книги "Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика"

14 сентября. Мы сегодня расстаемся с Алуштой и рано утром, на рассвете, идем на пристань. Там ждем катер, который должен привезти сюда нашу вторую группу – бахчисарайскую, двигавшуюся нам навстречу в обратном направлении. На несколько минут появляются знакомые лица и слышатся знакомые голоса, но это все так быстро мелькает, что не успеваешь остановить ни на ком внимательный взгляд. Только Черненький Козлик, Валя Соменко, совсем почерневший от загара, маленький и оживленный, в белой панаме, успевает заключить меня в дружеские объятия. Из его глаз сыплются искры оживления. И вот мы уже стоим на корме катера. Раздается последний гудок, и берег быстро отдаляется от нас полоской воды. Я всматриваюсь в голубое море. Чем дальше от берега, тем окраска его мягче и нежнее, а вблизи оно зеленое, как малахит, и не хочется отрывать глаз от его оттенков и от его шелковистой поверхности.

По дороге происходит маленький скандал между Леней и тощим гражданином в роговых очках, занявшим его место. Но после обмена не совсем приятными любезностями с обеих сторон инцидент, наконец, улаживается. Мерно стучит машина катера, плавно рассекая морскую поверхность, а за кормой шумит и пенится вода. С каждой минутой все ярче становится розовая окраска неба, и, наконец, из воды выплывает огненный шар солнца. Быстро оно отделяется от горизонта, и по поверхности моря бегут золотые блики. Они радостно плещутся и играют в набежавшей волне, нежно искрятся на голубой глади. Солнце, как живое, все выше движется в небе. Во всем чувствуется пробуждение после ночного отдыха. Мимо проплывают, сменяясь, вершины гор, острые выступы скал, зеленые виноградники, белые пятна домов отдыха и дач. Вот мы огибаем Аю-Даг, и позади остается Гурзуф, а мы подплываем к хорошо мне знакомым местам. Когда я вижу Ялту, в моей памяти отчетливо проносятся воспоминания о весне и живо встает образ Аю, его хорошие серые глаза, белозубая улыбка, его слова: «Танюша, горнячка, посмотрите, как хорошо кругом». Я невольно предаюсь этим воспоминаниям. Теперь я сравниваю май и сентябрь в Крыму. Все краски стали намного мягче, бледнее, исчезла волнующая страстность и резкость пылающих оттенков, всюду тихая сосредоточенность и покой. Зато в природе появилась тихая созерцательность и мягкая задумчивость. Море стало спокойней. Весной оно было темно-синим с резкой линией горизонта; ослепительно белые обрывки пены покрывали гребни волн, а прибой с тревожной силой ударялся, разбиваясь, о прибрежные скалы и камни. Пора буйного цветения, пьянящих ароматов, мятежных снов прошла с весной. Слой известковой пыли теперь лежит на блестящей поверхности зеленых листьев, и с каждым днем все больше желтеют, краснеют и осыпаются листья кустарника. Это – начало осени. На набережной, в том месте, где весной продавали чудесные розы, теперь продают цветы осени – астры. Май с его цветами ушел, но пришли другие цветы и другие оттенки…

На базе места не оказалось, и нас всех поместили в школе, в одной большой комнате без кроватей и тюфяков, прямо на голом полу. Но за день я так устала, что, подостлав свое тоненькое одеяло, не ощущала твердости пола и крепко спала.

15 сентября. Какой сегодня ослепительный, яркий, солнечный день! Проснувшись рано утром, мы пошли на мыс Ай-Тодор[321]321
  Ай-Тодóр – мыс на юге Крымского полуострова, в 8,5 км к юго-западу от Ялты, замыкает с запада Ялтинский залив; в переводе с греческого «святой Фёдор».


[Закрыть], то есть к «Жемчужине». Теперь уже проводником была я, и мы шли по хорошо знакомой аллее мимо Ливадии и Ореанды. В зеленой листве теперь не было сплетения розовых цветов иудейского дерева с кистями цветущей акации и лиловой глицинии. Все деревья давно отцвели. Но мне опять вспоминалась нарядная весна. Вспоминались опять прогулки с Аю в лесистых горах, где вершины могучих деревьев сплетались в зеленый шатер, а в их чаще царствовал покой, нарушаемый только неумолкаемым пением птиц. Наверно, я больше никогда в жизни не увижу Аю.

По дороге мы выкупались в море, и когда проходили через Кичкине, я там встретила Мухина. Он отдыхал в военном санатории, без жены, поэтому проводил меня по аллее до выхода из сада. Наконец мы спустились в «Жемчужину». Я там встретила знакомые лица обслуживающих санаторий и даже видела Ваню, который был удивлен и обрадован, встретив меня. Но я знала, что не встречу здесь ни Лиду, ни Аю, ни Попова. Идя по дороге, мы с Витей поссорились, и я ему сказала, что он глуп как пробка. Он после моих слов обиделся и заявил, что больше со мной разговаривать не будет. «А еще нас поучала», – проворчал он. – «Ну что же, у вас я и научилась ругаться!» – Вскоре он об этом забыл и обратился ко мне с вопросом, а потом, спохватившись, заметил: «Я совсем и забыл, что не разговариваю с тобой; но ты уж как ляпнешь, так от твоих слов уши вянут. Еще хуже, чем мы». – Я засмеялась и, подойдя к нему, протянув руку, сказала: «Не сердись на меня, давай мириться, это я сгоряча». Мы продолжали свой путь, весело разговаривая.

Ил. 13. Александр Кудрявцев. 1930 г. Днепропетровск

В Ялту возвращались на моторной лодке. Вечер был тихий и теплый, солнце касалось огненным краем моря, и по морю бежала угасающая золотая лента, становясь все уже и бледнее, пока, наконец, солнце не утонуло в море.

Конечно, моя бригада опять не удержалась вечером от похода в какой-то ресторанчик. Но теперь обычно в этом случае «наблюдение» за мной поручается Шуре Кудрявцеву (ил. 13), конечно, с соответствующими шутками надо мной и над моим стражем, которому строго внушается, что он ответственный за мою сохранность и за мое поведение. Шуру же не берут с собой, считая его «младенцем», которого незачем развращать пивными. Он, действительно, младше всех и всего на год старше меня. Но, главное, он и внешне и внутренне совсем мальчик, хороший и забавный. Интеллигентный, много читавший, он застенчив, страшно рассеян, одним словом, то, что называется «растяпа». Виктор и его зовет дружески-насмешливо «Сапог» или «Сапожок». Он же относится к Виктору – к его силе, удали, задиристости – с покорным восхищением, пытаясь робко и неумело ему подражать. Но он тщедушен, сутул, бледен, и, конечно, из подражания выходит один смех. И не только смех! Не желая отстать от Вити, он уплыл за ним один раз в море так далеко, что чуть не утонул, – Витя его спас и вытащил на берег.

Мне проводить с ним вечера хорошо. После шумной бригады, шуток, балагурства, смеха, грубоватых выходок мне бывает приятно сидеть тихо с Шурой, разговаривая о книгах, о стихах и любуясь природой.

Сегодня, еще не исчезнув из глаз нашей бригады, мы шли по берегу моря, разговаривая о чем-то поэтическом и, не заметив натянутого поперек берега троса, по рассеянности ударились о него лбами. Какой хохот это вызвало! Особенно, конечно, Виктор был рад поводу посмеяться.

Позже мы с Шурой пошли в городской сад и там встретили Алексеева и Осипова. Они подошли к нам, и мы гуляли вместе. Алексеев подарил мне большой букет из астр и гвоздики.

16 сентября. С утра пошли в Никитский сад, где я была в мае. Я снова была проводником и вела всех по тропинке, вьющейся у самого моря. В саду мы долго осматривали его достопримечательности; теперь там цвели новые цветы, которых весной не было, и розы сменились ароматными олеандрами, махровыми астрами и прекрасными гвоздиками. Из Никитского сада мы на моторной лодке поехали в Гурзуф, где пообедали и пошли к Аю-Дагу. У подножья громадного лакколита мы долго сидели на диоритовых зеленых валунах и слушали слова Алексеева. Я сидела с Витей на одном камне и, когда поднимала глаза, видела его темные, густые ресницы, встречала ласкающий взгляд его красивых глаз. Постепенно солнце начало клониться к закату, и вдали колебались розовые тени, переходя в огненные цвета. В небе угасали солнечные лучи, они, исчезая, меркли, заменяясь легкой дымкой вечернего сумрака. Море было поразительно спокойным в этот вечерний час и сливалось в одно с небом. Я подумала: если бы я сидела в маленькой лодке далеко от берега, то мне было бы трудно определить, где небо и вода, и казалось бы, что я нахожусь в дымчатом бледном эфире, окружающем лодку снизу и сверху. Иногда виднелись белые паруса лодок и очертания их тонких мачт. Вдалеке бесшумно плескались дельфины, мелькая над поверхностью моря. Море меня звало своим простором, тянуло к себе переменчивой красотой, и мне в этот вечер хотелось ехать далеко-далеко, сидя на палубе большого парохода, пристально всматриваясь вдаль, думая о многом… Витя, посмотрев на меня задумчиво, повторил мою мысль вслух. Как странно, – мы думали в одно время об одном и том же. Мне было хорошо сидеть с ним в этот вечер на зеленом камне, не шевелясь, и только по временам останавливая взгляд на его красивом побледневшем лице, ставшем таким серьезным и задумчивым. И вместе с тем я время от времени устремляла невольно глаза на Женю, тоже серьезного и задумчиво сидевшего поодаль. Уже не в первый раз во время путешествия я думала о том, что Виктор как-то оттеснил его от меня… И я втайне досадовала на Женю, что он скорее наблюдал за этим со стороны, чем этому противился. Порой я ощущала такую теплоту, такое внимание с его стороны, которые меня волновали. Но и сама его непонятность, сдержанность, скрытность, своеобразная созерцательность вместо властной активности Вити меня волновали, опять и опять напоминая Павлушу.

В Гурзуф мы возвращались, когда было совсем темно, и довольно долго ждали на пристани катера. Леня, сидя рядом со мной, проектировал, как было бы хорошо нам еще раз приехать сюда для более детального осмотра окрестностей, потому что я ощущаю красоту природы, со мной можно делиться впечатлениями, а к тому же я хорошо хожу и даже могла бы влезть на вершину Аю-Дага. «Нет, Леня, ты забываешь о том, что мне трудно спускаться с гор… С голых склонов Аю-Дага мне пришлось бы катиться, и у тебя было бы много хлопот», – с улыбкой сказала я. Когда подошел катер, была темная южная ночь, и море было черное, молчаливо-загадочное, строгое; только огни катера ярко горели в темноте, освещая берег, когда катер подошел к пристани. Я сидела на корме рядом с Витей. «Посмотри, Таня, как жутко темно в открытом море. Пожалуй, так же темно, как в мыслях моего соседа», – с грустью в голосе промолвил Витя. – «Да, это бывает, даже когда хорошо знаешь человека, и тогда он остается для тебя загадкой надолго. Самое трудное – до конца узнать чужую душу, отгадать мысли и желания; вероятно, чаще всего ошибаешься, и неприятно бывает разочаровываться». – «Скажи, Таня, в чей это огород ты бросаешь камешки, не в мой ли? Скажи мне прямо все, что ты думаешь», – с затаенной тревогой в голосе спрашивал Витя, и глаза его были прикрыты густыми ресницами. – «То, что я говорю, это тебя, Витя, касается мало; это мысль вообще, относящаяся ко многим. Для примера можно взять хотя бы Виталия, зимой он иногда приходил к нам, и я о нем думала, что он много лучше; а когда я его ближе узнала, я поняла, что по своим моральным качествам он мало стоящий человек, но, к сожалению, ведь он не один, а таких много». – «Я тебя понимаю, Таня. Я последнее время болтаю много ненужного, лишнего, и я думал, что все, что ты говоришь, также относится и ко мне. Но я хочу в этом отношении сократиться, чтобы это не вошло в привычку, – тихо сказал он. – Мне надо тоже за собой следить и о многом серьезно подумать». – «У тебя хорошее намерение, Витя, но, знаешь, на меня глупые разговоры и не всегда приличные словечки, которыми ты любишь перебрасываться с некоторыми из наших девочек, хотя они и бывают неприятны, действуют гораздо меньше, чем философствования Виталия. Вообще, ты сам хорошо понимаешь, как бывает неприятно слушать циничную и распущенную болтовню, особенно людей не безграмотных, а чему-то учившихся». – «А ты что-нибудь знаешь о Виталии? Он говорил с тобой о чем-нибудь?» – спросил Виктор. – «Да, недавно у меня был с ним разговор. Он удивлялся, почему я до сих пор не интересуюсь легкими знакомствами и ни с кем по дороге не флиртую, как многие наши студентки, хотя я это могла бы. Он доказывал мне, что самая большая радость жизни заключается в подобных увлечениях и что избегать их не следует, а надо пользоваться годами молодости. Я ему ответила, что все это для меня неинтересно; ради развлечения, поверхностно и легко, я развлекаться не умею, это мне противно, я разборчива, мне редко кто нравится, и целоваться с первым встречным просто противно. Тогда он начал возмущаться, что я неискренна, отрицая удовольствие поцелуев, и что я вообще несовременная и отсталая.

Я ему объяснила, что он меня не совсем понимает, я ведь не сказала ему, что не люблю поцелуев, но что мне могут принести радость только поцелуи того, кого бы я полюбила, или, по крайней мере, кто мне очень бы понравился, а таких немного. Тогда он спросил, неужели из всех наших студентов ни один не сумел мне понравиться и привлечь меня к себе. Я засмеялась и ответила, что он не знает, – может быть, я и влюблена в кого-нибудь. Он заявил, что этого не может быть, что это неправда, так как я со всеми студентами держу себя одинаково. «Но я не люблю проявлять свои чувства, – сказала я ему, – и если бы даже действительно в кого-нибудь была влюблена, едва ли стала бы вешаться на него при всех; для этого я достаточно самолюбива и горда». Виталий начал смеяться над тем, что в наши дни может существовать такая устарелая, молчаливая, ничего не стоящая любовь, что я большая индивидуалистка и что теперь таких отсталых быть не должно. Теперь взгляд на любовь, говорил он, намного упростился, как и отношения между женщиной и мужчиной стали намного проще; а если я об этом думаю иначе, значит, я отстаю от жизни и не иду с ней в ногу. Я ответила ему раздраженно, что у меня на этот счет свой взгляд, я считаю, что чувство любви – это большой дар и опошлять его и топтать в грязь поцелуями с кем попало не собираюсь. Он продолжал говорить о том, что все девочки без исключения любят флиртовать, хвастаясь друг перед другом своими победами, а я получаюсь неестественной и поэтому у меня нет подруг. Я заметила, что подобное хвастовство девочек показывает только их глупость, а такой упрощенный подход к чувству мне чужд и в этом отношении моя отсталость меня не пугает; я всегда хочу оставаться тем, что я есть, и считаю, что нам на эту тему говорить не стоит. Тем и кончился наш разговор.

Напрасно только я вообще разговаривала с Виталием. Мне с ним говорить не о чем. Я скажу тебе прямо, Витя, что мне очень неприятен тот подход мужчины к женщине, который теперь часто встречается. Я его считаю грубым и даже, отчасти, оскорбительным. Вы не хотите понять, что не к каждой женщине можно подойти просто, видя в ней только женщину, не понимая, что ей надо что-то другое, большое и серьезное, что не каждый может быть ей приятен со своими поцелуями. А вы часто опустошаете свои сердца, растрачивая лучшие чувства, которые не приносят вам настоящей радости, настоящей любви». Некоторое время мы сидели молча. Потом Витя заговорил: «Скажи, откуда у тебя, Таня, выработались такие понятия? Ты слишком молода и жизни не знаешь, а рассуждаешь совсем как взрослая». – Я, улыбнувшись, сказала: «Я не такой ребенок, как вы все считаете, и о многом люблю подумать». – «Во всяком случае, Виталий не должен был с тобой так говорить, ведь тебе только 18 лет, а он слишком грязный. Может быть, с годами твои взгляды изменятся, но чтобы сходиться со взглядами Виталия, надо быть просто свиньей, – и, помолчав, добавил: – Видишь, мы ради развлечения заводим мимолетные знакомства, это получается доступно и легко с обеих сторон. Но ведь это не исключает того, чтобы ценить по-настоящему серьезное чувство, когда оно приходит. Правда, это бывает не со всеми и не часто, может быть, раз в жизни… И это, конечно, непохоже на простое увлечение, а во много раз сложнее. Женщине же искать легких поцелуев с кем попало не подходит; она слишком много теряет от этого, становясь вульгарной, для всех доступной». – «Да, я не оправдываю таких девушек, о которых восторженно говорит Виталий, но в твоих словах, Витя, я слышу мужчину-собственника, для которого все можно и хорошо, что плохо для женщины. Так рассуждать нельзя тоже. Это время ушло в прошлое, и равенство мужчины и женщины не только в службе и любой работе, но и в моральном отношении: если для мужчины бывает неприятно, когда женщина заводит легкие знакомства, то это также может быть неприятно и для женщины».

Некоторое время мы сидим молча опять, погруженные в свои думы, охваченные тишиной ночи. Ночь окутывала нас своим покровом, разбросав по небу сверкающие звезды, и словами не хотелось нарушать ее таинственную красоту. Позднее на бархатном небе появилась луна, и через все море легла длинная серебристая дорога, убегающая вдаль. Она сверкала, дрожала, куда-то звала, и так хотелось ей довериться и ступить на нее ногой. Только вокруг [море] по-прежнему оставалось темным, спокойным, и на его поверхности трепетали бледные, светящиеся отблески. Временами пробегал легкий ветерок, играя с набежавшей волной. Все выше в небе поднималась луна, заливая светом уснувшую природу, и ничто не нарушало величавый покой. Как прекрасна была эта ночь! Лунный свет бросал отблеск на красивое лицо Вити, и оно было снова задумчиво, строго и грустно. «О чем ты думаешь, Таня?» – спросил он. – «Я думаю, почему в жизни бывает много неясного, сложного, противоречивого, когда мир вместе с тем так прекрасен и в нем все как будто так гармонично. Но человек – самое сложное существо. Ему принадлежит весь мир, а он не всегда бывает счастлив, хотя для счастья ему много дано. Но он, не замечая, проходит мимо красоты и счастья, растрачивая богатства души по мелочам. Если он стремится к чему-то прекрасному, содержательному, то он многое может сделать для себя и других – особенно живя в творчестве, которое делает жизнь счастливой и содержательной». Снова мы сидели молча. «Я часто думаю, почему мне бывает скучно с нашими девочками? Ведь между ними встречаются и не такие уж неинтересные по уму и развитию, а также и по другим качествам, хотя в общей массе эти исключения редки и теряются. О себе я думаю, что плохо быть не ярко выраженным представителем своего пола. Читал ли ты роман Франса[322]322
  Роман Франса – французский писатель Анатоль Франс (настоящее имя Франсуа Анатоль Тибо; 1844–1924); возможно, имеется в виду его роман «Восстание ангелов» (1914).


[Закрыть] о том, что бог начал лепить из глины людей, а потом напился и, когда кончал свою работу, то перепутал многие свойства характера? Получилось, что в некоторых женщинах оказались мужские черты, и, наоборот, мужчины получили черты женского характера; это часто является основой противоречий внутри. Вот почему мне чужды и непонятны некоторые свойства женщин, и дурные, и хорошие: ссоры из-за мелочей, хитрость, излишнее любопытство, как и излишняя болтливость, частые обиды, слезы по пустякам, старание выдвинуть во всем на первый план себя, часто искусственность, притворство, замаскированная фальшь. У них часто нет широты взгляда, они узки в повседневных интересах жизни. Чем это можно объяснить? Но вместе с тем у меня нет и их чувствительности, доходящей до слез, над книгой или в кино, нет их склонности хлопотать и заботиться о других, их интереса к быту, к семейной жизни, их способности, не протестуя, жить мелочами будничной жизни. Я чувствую, как я им чужда со своими интересами; большинство моих подруг, после попыток со мной сблизиться, находили, что я неоткровенна и у меня тяжелый характер. А я с детства ненавижу, что я женщина, и сознаю, что это для меня в жизни большой недостаток». – «Таня, но пойми, ведь это малодушие, протест против самой себя и разлад с собой. Ведь если ты создана женщиной, ты этого изменить не можешь и, значит, должна всю жизнь прожить женщиной», – взволнованно говорил Витя. – «Я это хорошо понимаю, и, поверь мне, я сумею прожить женщиной, как бы это мне ни было трудно. Есть во мне и женские стороны, что говорить. Но многие неженские черты характера, от меня не зависящие, изменить я не смогу. Да и не хочу. Малодушие не в протесте против судьбы, а в пассивном примирении с ней вопреки запросам своего „я“. Надо отстаивать это „я“, его свободу и своеобразие. Как бы ни было это сложно. Даже если порой я и сознаю, что от женщин я отстала, а к вам не пристала. С вами мне бывает хорошо, но бывает время, когда я чувствую свою отчужденность от вас и остаюсь одна». – «И тебе бывает неприятно, когда, как в Симферополе, ты остаешься в стороне?» – «Да, только ты не подумай, Витя, что я хочу жаловаться. Жалобы, какие бы то ни было, я презираю. Видишь, мама ждала мальчика, даже имя мне предназначалось Володя, и в детстве я себя этим именем называла», – я засмеялась. – «Но все же я советую тебе не избегать девочек и стать к ним ближе. У мальчиков есть свои большие недостатки, о которых ты не знаешь». – Я покачала головой: «Нет, Витя, я часто люблю оставаться одна со своими мыслями, думами, книгами, стихами. И это гораздо приятней, чем быть с теми, кто мне неинтересен. А иногда хочется побыть одной даже и без тех, кто интересен». Наш катер причалил к пристани, и мы все вышли на набережную Ялты, залитую огнями и нарядной, гуляющей публикой.

17 сентября. Полдня я сегодня пролежала на пляже. День жаркий, и лежать на горячей гальке, подставляя лицо солнцу, приятно. С шумом плещутся о береговые камни волны, догоняя друг друга и охлаждая мое разгоряченное тело. Вдали в море, как белые лебеди, гордо плывут парусные лодки, а в небесной лазури носятся белые чайки, спускаясь к воде и задевая крылом бегущую волну. Только когда я почувствовала голод и было время вернуться на базу, я пошла на набережную. По дороге меня нагнал Миша, который нес какие-то свертки, и мы пошли вместе. Он обещал меня на базе угостить чем-то вкусным, и мы с ним наелись дельфиньего мяса, запив его розовым мускатом. Когда нас увидал Сережа, то удивлялся, как я могла есть такую гадость. «Это, верно, потому, что ты, – сказал он, – выпила мускату». Пожалуй, он был прав, потому что, когда я вспоминаю вкус дельфиньего жира, мне становилось нехорошо. Сережа эти дни не совсем здоров и на экскурсии не ходит из-за сердца. Допивши розовый мускат, наша бригада и другие пошли к небольшой горе; там слушали Алексеева, отбивая и рассматривая образцы пород. На этот раз экскурсия была небольшая, и на базу мы вернулись рано. Отдохнув, все отправились развлекаться кто куда, а я с Кудрявцевым пошла бродить по берегу моря. Мы медленно шли, разговаривая, по набережной, и я по временам наблюдала за морем, за цветом его воды. Море было тихое, оно как будто засыпало, и только случайно набегавший ветерок на берегу натягивал канат, поднимая волну, которая качала лодку, а та, задев вторую, качалась вместе с ней. На самом краю горизонта, где-то далеко на море, ложилась синеватая, темная тень. Кругом была полная тишина, царил покой наступающего вечера. Под теплыми, нежными лучами заходящего солнца я закрывала глаза и, открыв, видела яхту, которая словно чувствовала жизнь моря и вся трепетала на волнах. Вдали выступала горная цепь, и при свете угасающего дня лесистые участки гор выступали темными пятнами. По склонам были разбросаны санатории. Мы долго шли, делясь своими впечатлениями, и на базу вернулись усталые, но довольные. Сегодня в последний раз мы спим на грязном полу ялтинской базы, а завтра опять в путь.

18 сентября. Из Ялты сегодня мы вышли ранним утром и, растянувшись лентой, пошли по Ай-Петринскому шоссе. В густом сосновом лесу белой полосой вилась дорога. Кругом стояли стройные, высокие сосны. Их красноватые стволы были увенчаны большими мохнатыми шапками зеленых ветвей. Всюду пахло смолой и хвоей, доносился запах моря. Я дышала с наслаждением легким воздухом, ловя его губами, ноздрями, ощущая его едва заметную скользящую ласку на своем лице. Идти было неутомительно, приятно и легко. Дорога была очень красивая. Сосновые леса сменялись лиственными, мелькали могучие дубы и нежные березы, меняющие теперь свой летний наряд на золотой, осенний. Я наблюдала за всем, что видела, боясь пропустить каждую мелочь, замыкаясь в своем собственном, особом, полном впечатлений и созерцания мире.

Дорога постепенно все выше поднималась в гору. Сережа, заболевший перегревом, чем-то связанным с сердцем, уехал автомобилем в Симферополь, чтобы оттуда отправиться домой в Днепропетровск. Я с ним послала письмо маме. По дороге мы заходили посмотреть водопад Учан-Су[323]323
  Учан-Сý – водопад одноименной реке на юго-западных склонах Ялтинской яйлы, в 6 км к западу от Ялты, самый высокий в Крыму (98,5 м); в переводе с крымско-татарского «летящая вода».


[Закрыть]. В конце лета он невелик, воды в нем мало, но я себе представила, какой он бывает эффектный весной. Вода здесь падает совершенно отвесно с очень высокой скалы, прыгая с камня на камень и разбиваясь с шумом. Она кристально чистая, звенящая. Под струями водопада мы выкупались, наполнили водой наши фляжки и с жадностью ее пили.

Идя дальше, мы встретили пьяный лес, с причудливо изогнутыми стволами, а потом любовались замечательным видом с верхушки скалы Апедикюль[324]324
  Апедикю́ль – точнее, Пендикюль (также Пиникюль, Пендико, Педи-Коль), гора высотой 865 м в 2,5 км к югу от водопада Учан-Су; название смешанное греко-тюркское, переводится как «равнинная башня».


[Закрыть]. Внизу нас были леса, ущелья, пропасти. Какое-то особенное волнение охватывало душу, когда с такой высоты я смотрела на расстилающийся у моих ног причудливый пейзаж. Свежий ветер трепал мои волосы и платье; я долго не могла уйти с этой скалы. Идя дальше, мы все разбрелись по тропинкам, потеряв друг друга. Я шла с Олесем и Витей, было очень забавно смотреть на догнавшего нас Серикова, который одел платье и шляпу Сони поверх трусов и был похож на неуклюжую гувернантку, отвечавшую на все смехом, похожим на громкое ржание.

Только к вечеру мы, усталые, забрались на верхушку Ай-Петри. Там дул пронизывающий ветер и было очень холодно. На базу нас не пустили, она была занята. Девочкам пришлось идти ночевать к леснику, а все остальные разместились в маленькой сторожке, где спали кое-как на голом полу. Было уже совсем темно, когда Соня, я и Чумаченко, который решил ночевать с девочками, пошли к леснику. Холодный сильный ветер срывал пальто, которое мне на плечи, поверх моего плаща, накинул Кудрявцев, провожая меня. Противный ветер мешал идти, все время срывал шляпу с головы. В темноте мы с трудом отыскивали дорогу. Было настолько холодно, что я вся дрожала. Где-то внизу, далеко, как золотой бисер, были рассыпаны огни Ялты, и впереди чуть виднелась в темноте тропинка, по которой мы шли. Но вот, наконец, и домик лесника. Мы вошли в дом, но оказалось, что он был весь полон охотников с ружьями и собаками. В это время был перелет перепелов, и охотники бродили по вершинам гор, их подстреливая. Наших девочек здесь не было, хотя они пошли сюда много раньше нас. Мы их ждали довольно долго и начали уже беспокоиться, когда их привел лесник, который пошел их искать. Они пришли испуганные и злые. Оказалось, что дорогу сюда знали только Тина и Валя, но, дойдя до ворот, они весьма логично решили, что это не те ворота, потому что те были открыты, а эти закрыты, и, повернув в другую сторону, пошли, сами не зная куда. В темноте они растерялись совсем, потеряли дорогу и бродили по краю обрыва, не зная, какие впереди мелькают огни – Ялты или базы. Одни ругались, другие плакали, а вид лесника с ружьем напугал их еще больше, и он едва уговорил их идти за ним. Когда все успокоились и разговоры наши стихли, мы начали засыпать на тюфяках, брошенных на пол. В открытую дверь врывался горный воздух и заглядывали собачьи морды.

Я еще ни разу не писала о нашем студенте Ванечке Каменском[325]325
  Ванечка Каменский – Иван (ок. 1910–?).


[Закрыть], маленьком, черненьком, с большими умными глазами и очень остроумным языком. Он известен под названием Афоня. Ваня любит в шутку, но с серьезным видом, называть всех наших девочек «козявками» и часто поет: «Козявки, козявки, козявки кабаре…»[326]326
  «Козявки, козявки, козявки кабаре…» – отсылка к дуэту Ферри и Бони «Красотки, красотки, красотки кабаре…» из оперетты венгерского композитора Имре Кальмана «Королева чардаша» (1915), авторы либретто Л. Штайн, Б. Йенбах; в России премьера этой оперетты под названием «Сильва» состоялась в 1916 г., на русский язык либретто перевели В. С. Михайлов, Д. Г. Толмачев.


[Закрыть] Мне он говорит: «Мы с тобой, Таня, самые маленькие козявки, а потому заключим между собой договор никогда не ссориться». Наши девочки его не любят, как и мою бригаду, за насмешки. Но мне Ваня нравится. Он многим интересуется, много читает, любит искусство, очень способный, умный, хорошо рисует, пишет стихи, но никогда не кончает начатого рисунка или стихотворения из-за своей лени. Мне доставляет удовольствие с ним болтать, слушая его меткие остроты.

19 сентября. На заре, когда чуть-чуть брезжил рассвет, угасали последние звезды, а на побледневшем востоке загорались бледно-розовые отблески солнца, несколько человек студентов, а с ними и я, пошли на зубцы Ай-Петри, чтобы там встретить восход солнца. Я люблю предрассветный холодок утренний, когда начинает пробуждаться земля, а воздух еще не утратил ночную свежесть и полон чистоты. До самых зубцов дошли только два студента, и с ними я. Было очень холодно, дул пронизывающий ветер, и хотя я одела на себя все, что у меня было теплого, а сверху Женя меня еще укутал своим одеялом, но все же у меня стучали зубы и я вся дрожала от холода. Здесь собралось много туристов, они смеялись, говорили всякий вздор, глупости и сальности, и мне хотелось их спросить, зачем они сюда пришли, если их не интересует восход солнца и они не понимают величия и красоты просыпающейся природы.

Из-за моря огненным шаром выплывало солнце, и где-то далеко зарождался первый трепетный луч. Он робко скользил, блестя на поверхности воды, все ярче разгораясь, и вдруг за ним, блестя, хлынули целые потоки ярких лучей. Они упали на нас, озолотив вершины гор и согревая лаской своих прикосновений. В дыхании наступающего утра чувствовалась чистота и радость пробуждения. Внизу было еще темно, и берег моря казался синим, а склоны гор – лиловыми. Это было настолько необычно и красиво, что передать словами трудно. Вслед за лучами медленно выплывало ослепительное солнце, и казалось, будто это лучезарная богиня выкупалась в чистых волнах и теперь поднимается, юная и прекрасная, чтобы согреть и озарить всю землю. Теперь вся природа сияла, сверкала зеленью, цветами, неуловимыми красками юга. Это была захватывающая картина. Мы стояли выше облаков, которые мягко и бесшумно проносились по временам мимо нас белыми пушистыми хлопьями и исчезали где-то далеко внизу. Неуловимо сливалось море с небом, зеленели леса по склонам гор, в зелени белыми точками мелькали дачи.

Мне трудно передать чувства, волновавшие меня в то утро. В увиденном было что-то потрясающее, сверхчеловеческое, демоническое, и невольно мои губы шептали строки лермонтовского «Демона»[327]327
  «Демон» – поэма М. Ю. Лермонтова, написана в 1829–1839 гг., была запрещена цензурой и распространялась в списках; отрывки напечатаны в 1842 г., первая полная публикация – в Германии в 1856 г., в России – в 1860 г.


[Закрыть], когда с такой высоты я окинула взглядом необъятную землю, горы, море, лежавшие у моих ног. Я чувствовала себя гордой тем, что я живу и могу восхищаться потрясающими картинами природы, несмотря на то, что я являюсь только маленьким ее кусочком. С каждой минутой все ярче разгоралось солнце, становилось теплее, утихал ветер на вершине горы, и все краски у подножья Ай-Петри светлели, становясь радостными.

Позднее мы собирали окаменевшие кораллы. Затем целый день спускались с Ай-Петри к северу и только к вечеру пришли ночевать в бывший дворец Юсупова Кокоз[328]328
  Кокóз – точнее, Коккоз, дворец (охотничий дом) в крымско-татарском стиле, построен в 1910 г. по проекту Н. В. Краснова князем Феликсом Феликсовичем Юсуповым (1887–1967) в имении, купленном им в 1908 г. и расположенном в селе Коккозы (ныне Соколиное); хозяин дал дворцу название Аскерин, в переводе с крымско-татарского «принадлежащая воину»; в 1914 г. дворец подарен князем невестке, племяннице Николая II Ирине Александровне Романовой (1895–1970); после национализации в нем в разное время размещались школа, сельсовет, изба-читальня, клуб, музей, турбаза, школа-интернат.


[Закрыть]. До ужина я с Кудрявцевым успела все осмотреть, полюбовавшись архитектурой в татарском стиле, парком и цветами. Наши студенты играли в горелки с туристками, а на следующий день оказалось, что Женя умудрился где-то повиснуть на колючей проволоке и ободрать себе до крови руку, а также порвать брюки. Я над ним смеялась, говоря, что это его покусали собаки, в наказанье за его донжуанство.