Текст книги "Трамвай «Желание»"

Это обстоятельство не освобождает драматурга от обязанности наблюдать и исследовать со всей закономерной четкостью и тщательностью, но оно должно отвратить его от «патентованных» выводов, от облегченных, поверхностных толкований, которые делают пьесу только пьесой, а не ловушкой, призванной поймать живую правду человеческой жизни.

Следующая далее сцена должна играться с огромной сосредоточенностью и сдержанной силой, угадываемой в том, что остается невысказанным.

Чье же еще это предположение, может, твое? Кто еще думал, что мы с Капитаном были…

Папа (мягко). Погоди-ка, сынок, погоди минуту. Я немало пошатался по свету в свое время.

Брик. Какое это имеет отношение к…

Папа. Говорю тебе, погоди! Я бродяжничал, исходил вдоль и поперек всю страну, пока…

Брик. Кто так думал, кто еще так думал?

Папа. Спал в ночлежках для бродяг, в привокзальных клоповниках Армии спасения, в общих номерах дрянных гостиниц, почитай, всех городов, покуда я…

Брик. О, значит, и ты это думаешь! Ты называешь меня своим сыном и считаешь извращенцем. Так! Может, поэтому ты и поместил меня с Мэгги в этой комнате, которая была спальней Джека Строу и Питера Очелло, где эти две старые бабы до самой своей смерти спали в двуспальной кровати?

Папа. Вот что, не бросайся обвинениями…

Внезапно в дверях на галерею появляется его преподобие Тукер; он слегка склонил голову набок, придав лицу глуповато-игривое выражение, и улыбается заученной священнической улыбкой, такой же искренней, как птичий свист, издаваемый охотничьим манком, – живое воплощение благочестивой, вежливой лжи.

При его появлении – как будто нарочно в самый неподходящий момент – Папа, задохнувшись от негодования, спрашивает:

Что вы ищете, отец?

Тукер. Мужскую уборную, ха-ха? Хе-хе…

Папа (с деланой учтивостью). Вернитесь обратно, ваше преподобие, пройдите в дальний конец галереи, и вы найдете, что вам нужно, в ванной рядом с моей спальней, а если не сможете найти, попросите там, чтобы вам показали!

Тукер. А, спасибо! (Выходит с извиняющимся смешком.)

Папа. В этом доме не дают поговорить…

Брик. Вот кретин!

Папа (оставляя многое недосказанным). Так что я всего навидался и много чего понял до девятьсот десятого года. А в том году, боже ты мой, я дошел до последней крайности, износил башмаки до дыр, все с себя спустил. И вот в полумиле отсюда я спрыгнул с грязного товарного вагона и переночевал в повозке с хлопком. Джек Строу и Питер Очелло подобрали меня. Сделали меня управляющим этой плантацией, и она пошла расти как на дрожжах. Когда умер Джек Строу, старик Питер Очелло перестал есть, как перестает есть собака после смерти хозяина, и умер вслед за ним!

Брик. Господи!

Папа. Я только хочу сказать, что мне понятны такие…

Брик (неистово). Капитан умер. Я не перестал есть!

Папа. Да, но ты начал пить.

Брик (резко поворачивается на своем костыле и швыряет через всю комнату стакан, выкрикивая). И ты так думаешь?

Папа. Шшш!

Слышны быстрые шаги на галерее. Их окликают снаружи женские голоса.

(Подходит к двери.) Убирайтесь! Просто стакан разбился…

Брик совершенно преобразился – так преображается мирная гора, внезапно превращаясь в огнедышащий вулкан.

Брик. Ты тоже так думаешь? Ты тоже так думаешь? Ты думаешь, мы с Капитаном занимались, занимались… мужеложством?

Папа. Погоди!..

Брик. Вот что ты…

Папа. Минуту!

Брик. Ты думаешь, мы занимались пакостями, грязными…

Папа. Почему ты так кричишь? Почему ты…

Брик. …мерзостями, это ты думаешь про нас с Капитаном?

Папа. …так волнуешься? Я ничего не думаю. Я ничего не знаю. Я просто говорю тебе, что…

Брик. Ты думаешь, мы с Капитаном были такими, как эта пара грязных стариков?

Папа. Ну, уж это…

Брик. Как Строу ж Очелло? Как пара…

Папа. Постой же…

Брик. …гнусных педиков? Гомиков? Это ты…

Папа. Шш…

Брик. …думаешь? (Теряет равновесие и падает на колени; не обращая внимания на боль, хватается за край кровати и пытается подняться.)

Папа. Боже! Фю-ю… На мою руку!

Брик. Обойдусь, не нужна мне твоя рука…

Папа. Так мне нужна твоя. Вставай! (Поднимает сына и продолжает ласково обнимать его одной рукой.) Весь вспотел! А дышишь так, словно бежал наперегонки с…

Брик (высвобождаясь из-под отцовской руки). Папа, ты поражаешь меня! Папа, ты, ты… поражаешь меня! Говорить так (отворачиваясь от отца) легко о такой вещи, как… Разве ты не знаешь, как люди относятся к подобным вещам? Как… как отвратительны им такие вещи? Да когда в университете обнаружилось, что один малый из нашего с Капитаном студенческого братства сделал, попытался сделать противоестественную вещь с… Мы не только сразу же порвали с ним все отношения, мы велели ему убираться из университета, и он убрался, еще как убрался! К черту на кулички, в… (Смолкает, задохнувшись от волнения.)

Папа. Куда?

Брик. В Северную Африку, как я слышал!

Папа. Ну, я вернулся из более далеких мест. Я ведь только что возвратился с другой стороны луны, сынок, из страны мертвых, и меня тут трудно чем-нибудь поразить. (Выходит на авансцену и говорит, обернувшись лицом к залу.) Впрочем, вокруг меня всегда было столько пространства, что я мог жить своим умом, не заражаясь мыслями других людей. На большой плантации можно вырастить и кое-что поважней хлопка! Терпимость! (Возвращается к Брику.) У меня она есть.

Брик. Неужели же исключительная дружба, настоящая, тесная, глубокая дружба между двумя мужчинами не может пользоваться уважением как что-то чистое и порядочное, без того чтобы их сочли…

Папа. Ну конечно может, бог ты мой!

Брик. Извращенцами… (По тому, как он произносит это слово, ощущается, сколь глубоко и прочно усвоены его сознанием общепринятые нравственные представления того мира, который с юных лет увенчал его лаврами.)

Папа. Я сказал Мэй и Гуперу…

Брик. Плевал я на Мэй и Гупера, плевал на всех лжецов и на грязные выдумки! У нас с Капитаном была чистая, истинная дружба! Мы дружили с ним практически всю жизнь, пока Мэгги не вбила себе в голову то, о чем ты говоришь. Нормально это? Нет! Такая дружба – слишком большая редкость, чтобы быть чем-то нормальным, любое настоящее чувство между двумя людьми – слишком большая редкость, чтобы быть чем-то нормальным. О, иногда он клал руку мне на плечо или я клал руку ему на плечо; бывало даже, когда мы, выезжая на матчи в другие города и остановившись в одном номере, обменивались рукопожатием перед тем, как пожелать друг другу спокойной ночи; да, а еще мы пару раз…

Папа. Брик, никто же и не считает это ненормальным!

Брик. Напрасно, потому что это не было нормальным. Наша дружба была чистой и подлинной, а это как раз ненормально.

Они долго и пристально смотрят друг другу в глаза. Наконец напряжение спадает, и оба отворачиваются, словно почувствовав утомление.

Папа. Да-а, очень… трудно… разговаривать…

Брик. Что ж, тогда давай оставим это…

Папа. Отчего сломался Капитан? Отчего сломался ты?

Брик снова впивается глазами в отца. В глубине души Брик уже решил, пока еще сам не подозревая о принятом им решении, сказать отцу, что тот умирает от рака. Только так смогут они свести счеты: одна недопустимая вещь в обмен на другую.

Брик (зловеще). Ладно. Ты сам напросился, Папа. Мы наконец поговорим начистоту, как ты хотел. Уклоняться поздно, так давай уж доведем этот разговор до конца и не оставим ничего невысказанным. (Ковыляя, снова направляется к бару.) Да. (Открывает отделение для льда и неторопливо достает серебряные щипцы, любуясь их тусклым, заиндевелым блеском.) Мэгги уверяет, будто мы с Капитаном подались после университета в профессиональный футбол, потому что страшились стать взрослыми… (Шаркая ногой и стуча костылем, выходит на авансцену. Так же как и Маргарет в те моменты, когда ее речь становилась речитативной, он смотрит в зал, приковывая к себе внимание зрителей своим прямым, сосредоточенным, пристальным взглядом, – «трагически элегантная» фигура сломленного человека, просто и искренне рассказывающего всю правду, которая ему известна.) Хотели, мол, и дальше перебрасываться мячом, делать эти длинные-длинные, высокие-высокие передачи, которые никакой соперник не мог прервать, и дальше вести нашу знаменитую «воздушную атаку»! Мы и впрямь еще один сезон продолжали упиваться «воздушной атакой», играли азартно, классно! Да, но… тем летом Мэгги поставила вопрос ребром, сказала: «Или сейчас, или никогда», и тогда я женился на Мэгги…

Папа. Как она была в постели?

Брик (скривив губы). Великолепна! Лучше не бывает!

Папа кивает – он так и думал.

Осенью она поехала со «Звездами Юга» в спортивное турне по стране. О, Мэгги показала себя молодчагой, своим парнем, лучшей болельщицей в мире. Она носила… носила высокую медвежью шапку – мы называли ее кивером, крашеную кротовую шубку, кротовую шубку, выкрашенную в красный цвет! Чего только она не выделывала! Снимала бальные залы в отелях под торжества в честь победы и слышать не желала о том, чтобы отменить заказ, когда игра кончалась нашим поражением… Кошка Мэгги! Ха-ха!

Папа кивает.

Но Капитана трепала какая-то возвратная лихорадка, с которой никак не могли справиться врачи, а я получил тогда травму – ничего особенного, просто затемнение на рентгеновском снимке да легкий бурсит в придачу… Я лежал на больничной койке, смотрел наши игры по телевизору, видел Мэгги на скамейке для запасных игроков рядом с Капитаном, когда его убирали с поля за ошибки и слабую игру! Меня возмутило, что она так виснет на его руке! Знаешь, по-моему, Мэгги всегда чувствовала себя, ну, что ли, отверженной, потому что мы с ней не были по-настоящему близки: наша близость была близостью двух людей в постели, не больше, а это ведь недалеко ушло от близости кота и кошки на заборе… Вот так! Все это время, что я валялся в больнице, она обрабатывала беднягу Капитана. Тот ведь острым умом не отличался, в университете звезд с неба не хватал, да ты сам знаешь! Внушала ему грязную, лживую мысль, будто наша с ним дружба – это случай подавленного влечения, вроде как у той пары старых баб, что жили в этой комнате, Джека Строу и Питера Очелло! И он, бедняга Капитан, лег в постель с Мэгги, чтобы доказать, что это неправда, а когда у него ничего не получилось, он решил, что, значит, это правда!.. Капитан сломался, как гнилая палка, – ни один человек не превращался так быстро в пьяницу, и никто так скоро не умирал от пьянства… Теперь ты удовлетворен?

Папа, слушая этот рассказ, мысленно отделял существенное от поверхностного. Сейчас он глядит на сына.

Папа. А ты удовлетворен?

Брик. Чем?

Папа. Этой недосказанной историей!

Брик. Почему же недосказанной?

Папа. Потому что чего-то в ней не хватает. О чем ты умолчал?

В холле зазвонил телефон. Брик внезапно оглядывается на этот звук, как если бы звон телефона что-то ему напомнил.

Брик. Да! Я не сказал о междугородном телефонном звонке Капитана: пьяное признание, которое я не дослушал, повесил трубку! Это был наш последний в жизни разговор…

Приглушенный расстоянием телефонный звонок смолкает: в холле кто-то снял трубку и отвечает тихим, невнятно звучащим голосом.

Папа. Ты повесил трубку?

Брик. Повесил трубку. Так ведь…

Папа. Ну вот, Брик, мы и добрались до той лжи, которая внушает тебе отвращение и отвращение к которой ты заглушаешь вином. Ты перекладываешь с больной головы на здоровую. Ведь твое отвращение к фальши – это не что иное, как отвращение к себе. Ты, ты выкопал могилу своему другу и столкнул его туда! Лишь бы не взглянуть вместе с ним правде в лицо.

Брик. Его правде, не моей!

Папа. Хорошо, его правде! Но ты-то не пожелал взглянуть ей в лицо вместе с ним!

Брик. А кто может глядеть правде в лицо? Ты можешь?

Папа. Опять ты, дружок, принялся валить с больной головы на здоровую!

Брик. А как насчет всех этих поздравлений с днем рождения, пожеланий тебе многих, многих лет жизни, когда все, кроме тебя, знают, что их не будет!

Тот, кто разговаривает по телефону в холле, разражается тонким, визгливым хохотом; голос говорящего становится слышнее, и до нас долетают слова: «Нет-нет, вы не так поняли! Как раз наоборот! Вы с ума сошли!» Брик, осознав, что у него вырвалось ужасное признание, обрывает себя на полуслове. Он делает несколько ковыляющих шагов, затем замирает на месте и, не глядя в лицо потрясенному отцу, говорит: «Давай… теперь… выйдем и…»

Папа неожиданно бросается вперед и хватается за костыль Брика, словно это оружие, которое они вырывают друг у друга.

Папа. Нет-нет-нет! Не выйдешь! Что ты начал говорить?

Брик. Не помню.

Папа. «Многих, многих лет… когда все… знают, что их не будет»?

Брик. А, черт, забудь это, Папа! Пойдем на галерею, посмотрим, как пускают фейерверк в твою честь…

Папа. Сперва закончи фразу, которую ты начал. «Многих, многих лет… когда все… знают, что их не будет»? Так ведь ты только что сказал?

Брик. Послушай, в крайнем случае я и без этого костыля могу передвигаться, но, ей-богу, для мебели и посуды будет лучше, если я не стану прыгать, как Тарзан, хватаясь…

Папа. Договаривай, что начал!

Небо позади него окрашивается в зловещий зеленый цвет.

Брик (посасывает кубик льда из своего стакана, и его голос звучит невнятно). Оставь плантацию Гуперу и Мэй и пятерым их одинаковым мартышкам. Все, что мне нужно, – это…

Папа. Ты сказал «оставь плантацию»?

Брик (неопределенно). Все двадцать восемь тысяч акров лучшей земли в долине.

Папа. Кто сказал, что я «оставляю плантацию» Гуперу или вообще кому-нибудь? Мне только исполнилось шестьдесят пять. Я проживу еще лет пятнадцать-двадцать! Я тебя переживу! Я похороню тебя, и мне придется платить за твой гроб!

Брик. Конечно. Многих лет тебе. Ну а теперь пойдем смотреть фейерверк, пошли, пошли…

Папа. Лгали… Значит, мне солгали… о заключении из клиники? У меня… что-то нашли?.. Рак? Да?

Брик. Ложь, фальшь – это система всей нашей жизни. Вино – один выход из нее, смерть – другой… (Высвобождает костыль из рук Папы, переставшего крепко за него держаться, и торопливо выходит на галерею, оставив дверь открытой.)

Слышно пение, поют песню «Поднимай-ка кипу хлопка».

Мэй (появляясь в дверях). О Папа, работники с плантации поют там для вас!

Папа (хрипло кричит). Брик! Брик!

Мэй. Он на галерее, Папа, пьет.

Папа. Брик!

Мэй удаляется, напуганная исступленностью его голоса. Дети зовут Брика, передразнивая Папу. Его лицо искажается, приобретая сходство с куском потрескавшейся желтой штукатурки, готовым обвалиться и рассыпаться в прах.

Небо освещается. С галереи возвращается Брик. Он медленно входит в дверь с серьезным и совершенно трезвым лицом.

Брик. Прости, Папа. Голова у меня совсем теперь не работает, и мне просто непонятно, как может человека волновать, жив он или умер, или умирает, или вообще что бы то ни было, кроме как осталось ли еще виски в бутылке, и поэтому я сказал то, что сказал, не подумав. В чем-то я не лучше других, в чем-то – хуже, потому что они живые, а я – почти нет. Может, как раз то, что они живые, и побуждает их лгать, а то, что я почти неживой, делает меня случайно правдивым… не знаю, но… как бы там ни было… мы ведь друзья… А быть друзьями – значит говорить друг другу правду…

Пауза.

Ты сказал мне! Я сказал тебе!

В комнату вбегает ребенок, хватает пакет фейерверков и опять выбегает наружу.

Ребенок (вопит). Бах, бах, бах, бах, бах, бах, бах, бах, бах!

Папа (медленно и исступленно). Боже… проклятые… лжецы… Все они… лживые мерзавцы! (Наконец, выпрямившись, направляется к двери в холл. Уже в дверях он поворачивается и оглядывается, словно желая задать отчаянный вопрос, который не может выразить словами. Затем кивает в ответ каким-то своим мыслям и хриплым голосом добавляет.) Да, все лгуны, все лгуны, лживые, паршивые лгуны! (Это произносится очень медленно, с неистовым отвращением. Уходит, продолжая говорить: «Лживые, паршивые лгуны!»)

Звук его голоса замирает. Слышно, как шлепают ребенка. Наказанный ребенок с пронзительными воплями влетает в комнату и исчезает за дверью, ведущей в холл. Брик остается неподвижным. Огни рампы постепенно гаснут.

Занавес

Действие третье

Между действиями нет перерыва во времени.

Входит Мэй с его преподобием Тукером.

Мэй. Где Папа? Папа!

Мама (входя). Так начадили этими фейерверками, что меня даже замутило от запаха паленого. Где Папа?

Мэй. Вот и я интересуюсь, куда это Папа девался!

Мама. Наверно, к себе ушел. По-моему, он лег спать.

Входит Гупер.

Гупер. Где Папа?

Мэй. Сами не знаем, куда он пропал!

Мама. По-моему, он пошел спать.

Гупер. Ну что ж, тогда мы можем поговорить.

Мама. О чем ты, о чем еще поговорить?

На галерее появляется Маргарет, разговаривающая с доктором Бо.

Маргарет (мелодичным голосом). В моем роду рабов освободили еще за десять лет до отмены рабства! Мой прапрадед предоставил своим рабам свободу за пять лет до начала войны между Южными и Северными штатами!

Мэй. О боже милостивый! Мэгги снова взобралась на свое родословное дерево!

Маргарет (мелодично). Что-что, Мэй? О, а где же Папа?

Разговор ведется в очень быстром темпе: знаменитая «живость речи» южан.

Мама (ко всем присутствующим). По-моему, Папа просто устал. Он любит свою семью; любит, когда все близкие собираются вокруг него, но это, конечно, нагрузка для его нервов. Сегодня вечером он был сам не свой. Папа был совершенно сам не свой, я же видела, у него каждый нерв был напряжен.

Тукер. По-моему, он молодцом.

Мама. Да-да! Просто молодцом. Вы заметили, сколько всего он проглотил за ужином? Все заметили, какую гору еды он уписал? Прямо-таки за двоих поел!

Гупер. Как бы он не пожалел об этом.

Мама. Видели, как он уплетал огромный ломоть маисового хлеба с черной патокой?! Дважды подкладывал себе тушеной свинины с фасолью и рисом.

Маргарет. Папа – любитель тушеной свинины. У нас был настоящий деревенский ужин.

Мама (одновременно с Маргарет). О, он просто обожает тушеную свинину. А засахаренный батат? Да того, что он уничтожил за столом, хватило бы, чтобы до отвала накормить негра-поденщика!

Гупер (со злорадным удовольствием). Как бы не пришлось ему потом расплачиваться за это…

Мама (негодующе). Что ты мелешь, Гупер?

Мэй. Гупер говорит, как бы это не причинило Папе мучений сегодня ночью.

Мама. Ах, брось ты «Гупер говорит, Гупер говорит»! Почему это Папа должен мучиться? У него просто нормальный аппетит! Он же совершенно здоров, если не считать нервов; этот человек здоров как бык! А теперь он сам знает, что здоров, поэтому и умял такой ужин. У него прямо камень с души свалился: еще бы, узнать, что ты не обречен, когда уже считал себя обреченным…

Маргарет (грустно, мелодичным голосом). Дай ему Бог всего самого лучшего…

Мама (неопределенно). Дай бог, дай бог… А где Брик?

Мэй. Там…

Гупер. Пьет…

Мама. Я знаю, что он пьет. И нечего вам постоянно показывать мне пальцем на то, что Брик пьет. Как будто я без ваших напоминаний не знаю, что мальчик пьет!

Маргарет. Браво, Мама! (Хлопает в ладоши.)

Мама. Не он один. Люди пили, пьют и будут пить, покуда гонят это зелье и разливают по бутылкам.

Маргарет. Что правда, то правда. Непьющие мужчины никогда не внушали мне доверия.

Мэй. Гупер капли в рот не берет. Значит, Гупер не внушает тебе доверия?

Маргарет. Слушай, Гупер, разве ты не пьешь? Если бы я знала, что ты не пьешь, я бы воздержалась от этого замечания…

Мама. Брик!

Маргарет. …во всяком случае, в твоем присутствии. (Мелодично смеется.)

Мама. Брик!

Маргарет. Он все еще прохлаждается на галерее. Я пойду приведу его, и тогда мы сможем поговорить.

Мама (встревоженно). Не понимаю, к чему этот таинственный семейный совет.

Неловкое молчание. Мама переводит взгляд с одного лица на другое. Тихонько рыгнув, невнятно бормочет: «Прошу прощения…» Затем она раскрывает декоративный веер, висящий у нее на шее, черный кружевной веер, гармонирующий с ее кружевным платьем, и начинает обмахивать вянущий букетик, приколотый к корсажу, нервно втягивая воздух носом и поочередно вглядываясь в лица. По-прежнему царит тревожное молчание. Маргарет зовет: «Брик!» Брик что-то напевает на залитой лунным светом галерее.

Мама. Не понимаю, что здесь стряслось, у вас у всех такие вытянутые лица! Гупер, открой, пожалуйста, дверь в холл, а то тут прямо дышать нечем, никакого движения воздуха.

Мэй. По-моему, Мама, лучше оставить эту дверь закрытой до окончания нашего разговора.

Мама. Ваше преподобие, может быть, вы откроете эту дверь?

Тукер. Конечно, конечно.

Мэй. Я просто хотела сказать, что мы должны позаботиться о том, чтобы Папа не услышал ни слова из нашего разговора.

Мама. Вот те на! Нет уж, это Папин дом, и я не позволю говорить о нем ничего такого, что не предназначалось бы для его ушей!

Гупер. Послушай, Мама, дело в том…

Мэй больно тычет его в бек, чтобы он замолчал. Он бросает на нее яростный взгляд, а она кружится перед ним, как какая-то карикатурная балерина, воздев над головой тощие голые руки, звеня браслетами и восклицая: «Ветерок! Ветерок повеял!»

Гупер. По-моему, этот дом – самый прохладный в Дельте. А вы слышали, как почтила память Хэлси Бэнкса его вдова? Она установила в церкви и доме приходского священника в Фрайерс-Пойнтс кондиционеры.

Возобновляется общая беседа; голоса говорящих сливаются, и сцена напоминает большую клетку с птицами.

Гупер. Вот жалость, что никто не позаботится об охлаждении воздуха у вас в церкви, ваше преподобие. Пари держу, вы потеете, когда проповедуете в кафедры по воскресеньям в такую жару!

Тукер. Да, мое облачение – хоть выжми.

Мэй (одновременно с ним, обращаясь к доктору Бо). Скажите-ка, доктор, инъекции витамина В₁₂ действительно так целебны, как это расписывают?

Доктор Бо. Ну как вам сказать, если вы обязательно хотите колоться, то они ничем не хуже любых других уколов.

Мама (в дверях на галерею). Мэгги, Мэгги, что же ты не идешь с Бриком?

Мэй (неожиданно и громко, заставляя смолкнуть других). У меня странное чувство, очень странное чувство!

Мама (возвращаясь с галереи). Какое же у тебя чувство?

Мэй. Что Брик сказал Папе то, чего не должен был говорить.

Мама. Но что же такое мог сказать Брик Папе, чего он не должен был говорить?

Гупер. Мама, есть одна вещь…

Мэй. Погоди же! (Бросается к Маме, стремительно обнимает ее и целует.)

Мама нетерпеливым жестом отстраняет ее, а в создавшейся короткой паузе с безмятежным спокойствием звучит голос его преподобия Тукера.

Тукер. Да, в прошлое воскресенье золото на моей ризе побагровело от…

Гупер. Надо думать, в прошлое воскресенье вы, отец, толковали об адском пламени! (Хохочет, довольный своей остротой.)

Священник делано вторит ему. Тем временем Мама подходит к доктору Бо.

Мама (ее высокий, прерывистый от одышки голос перекрывает другие голоса). В мое время горьких пьяниц лечили так называемым средством доктора Кили. А теперь, насколько я понимаю, они просто принимают какие-то таблетки. Но Брику-то ничего не нужно принимать.

В дверях на галерею появляются Брик и идущая следом за ним Маргарет.

(Продолжает говорить, не подозревая о присутствии сына.) Мальчика просто очень расстроила смерть Капитана. Вы ведь знаете, как умер бедняга Капитан. Ему вкатили большую-большую дозу этого амитала натрия у него дома, а потом вызвали «скорую помощь» и вкатили ему еще одну большую-большую дозу того же самого в больнице, ну и сердце не выдержало, тем более что он столько месяцев подрывал свой организм алкоголем… Ох, боюсь я шприцев! Больше, чем ножа… По-моему, уколы отправили больше людей на тот свет, чем… (Останавливается на полуслове и резко поворачивается.) О! Вот и Брик! Мой дорогой малыш… (Делает движение навстречу Брику, протянув к нему короткие, толстые руки и громко всхлипнув, что производит комическое и трогательное впечатление.)

Брик улыбается и слегка наклоняет голову, карикатурно галантным жестом пропуская Мэгги вперед, в комнату. Затем он ковыляет, опираясь на костыль, прямо к бару. В наступившем полном молчании все смотрят на Брика, как все всегда смотрели на Брика, когда он говорил, двигался или появлялся. Один за другим опускает он кубики льда в стакан, затем внезапно, но не резко оборачивается, кривя губы обаятельной улыбкой.

Брик. Простите! Кому-нибудь еще?

Мама (грустно). Нет, сынок! Лучше бы ты и себе не подливал!

Брик. Я и сам не рад, Мама, но приходится: жду не дождусь, когда в голове у меня раздастся щелчок и мне станет легко и покойно!

Мама. О Брик, ты разбиваешь мне сердце.

Маргарет (одновременно). Брик, пойди сядь рядом с Мамой!

Мама. Я этого просто не вынесу. Это… (Bcхлипывает.)

Мэй. Теперь, когда мы все в сборе…

Гупер. Мы можем поговорить…

Мама. …разбивает мое сердце…

Маргарет. Сядь рядом с Мамой, Брик, и возьми ее за руку.

Мама трижды громко шмыгает носом, и в образовавшейся тишине этот звук раздается, как три барабанных удара.

Брик. Сделай это ты, Мэгги. Мне, увечному, не сидится. Я должен колобродить на своем костыле. (Ковыляет к двери на галерею и останавливается там, прислонясь к косяку, в выжидательной позе.)

Мэй садится рядом с Мамой, а Гупер, пройдя вперед, садится на кончик дивана лицом к Маме. Тукер, нервничая, встает где-то между ними; по другую сторону от них стоит доктор Бо, который, ни на кого не глядя, раскуривает сигару. Маргарет отворачивается.

Мама. Почему это вы окружили меня? Почему все вы так глядите на меня и делаете друг другу знаки?

Тукер испуганно отшатывается.

Мэй. Успокойтесь, Мама.

Мама. Сама успокойся, Сестрица. Как я могу успокоиться, когда все глядят на меня так, словно увидели на моем лице большие капли крови?! Что все это значит, а? В чем дело?

Гупер покашливает и занимает место посередине.

Гупер. Итак, доктор Бо.

Мэй. Доктор Бо!

Брик (неожиданно). Шшш! (Затем он широко улыбается, хмыкает и опечаленно качает головой.) Нет! Это не щелчок.

Гупер. Замолчи, Брик, или оставайся со своим виски на галерее! Мы должны поговорить на очень серьезную тему. Мама хочет знать всю правду о медицинском заключении, которое мы получили сегодня из Очснерской клиники.

Мэй (нетерпеливо). О состоянии здоровья Папы!

Гупер. Да, о состоянии здоровья Папы. Мы должны посмотреть правде в лицо…

Доктор Бо. Э…

Мама (с ужасом в голосе, поднимаясь). Разве есть что-то? Что-то такое, чего я не знаю?

В этих нескольких словах, в этом вопросе, который Мама задает тихим, упавшим голосом, получает выражение история всех сорока пяти лет ее обожания Папы, ее огромной, почти обескураживающей в своей беззаветной преданности, простодушной любви к Папе, который, должно быть, обладал той же способностью, что и Брик, – умением внушить к себе страстную любовь с помощью простого средства: не любить сильно, до утраты своей обаятельной отрешенности, – и был, как и Брик, по-мужски красив. В этот момент Мама исполнена достоинства: она почти перестает казаться толстой.

Доктор Бо (после паузы, испытывая неловкость). Что? Э-э…

Мама. Я! Хочу! Знать!.. (Сразу вслед за этим возгласом прижимает кулак ко рту, как будто желая взять свои слова обратно. Затем она, непонятно почему, отрывает увядший букетик, приколотый к ее корсажу, швыряет его на пол и наступает на него своей короткой, толстой ногой.) Значит, мне солгали! Я хочу знать!

Мэй. Сядьте, Мама, сядьте вот сюда на диван.

Маргарет (быстро). Брик, пойди сядь с Мамой.

Мама. Что у него? Что у него?

Доктор Бо. С таким тщательным, всесторонним обследованием, которому подвергли Папу Поллита в Очснерской клинике, я не сталкивался еще в моей практике.

Гупер. Это же одна из лучших клиник в стране.

Мэй. Не одна из лучших, а самая лучшая!

По какой-то причине она, проходя мимо Гупера, с силой тычет его в бок. Он бьет ее по руке, не отводя глаз от лица Мамы.

Доктор Бо. Правда, еще прежде чем приступить к обследованию, они были на девяносто девять и девять десятых процента уверены…

Мама. Уверены в чем, уверены в чем, уверены в чем? В чем?! (С испуганным всхлипыванием ловит ртом воздух.)

Мэй быстро целует ее. Она, продолжая смотреть на доктора, резко отпихивает Мэй от себя.

Мэй. Мамочка, мужайтесь!

Брик (стоя в дверях, тихо)

 
«Льется свет, льется свет
Серебристый луны-ы-ы…»
 

Гупер. Помолчи, Брик!

Брик. Извиняюсь… (Неторопливо выходит на галерею.)

Доктор Бо. Но на этот раз у него, понимаете, вырезали кусочек этой опухоли, то есть взяли образчик ткани и…

Мама. Опухоли? Вы сказали, что у Папы…

Доктор Бо. Погодите минутку.

Мама (неистово). Вы сказали нам с Папой, что он вполне здоров, если не считать…

Мэй. Мама, они ведь всегда…

Гупер. Слушай, дай доку Бо кончить!

Мама. …небольшого спастического расстройства… (Всхлипывает.)

Доктор Бо. Да, именно это мы сказали Папе. Но тот кусочек ткани был исследован в лаборатории, и я с сожалением должен сообщить, что анализ дал положительный результат. Опухоль… гм… злокачественна…

Пауза.

Мама. Рак?! Рак?!

Доктор Бо мрачно кивает. Мама издает протяжный сдавленный крик.

Мэй и Гупер. Ну-ну, Мама, не надо, крепитесь, ты же должна знать…

Мама. Почему же ее у него не вырезали? А? А?

Доктор Бо. Она слишком сильно разрослась, захватила слишком много органов.

Мэй. Мама, у него и печень затронута, и почки! Болезнь зашла так далеко, что опухоль стала, как они говорят…

Гупер. Неоперабельной.

Мэй. Да-да…

Мама вздыхает так, словно это ее последний вздох.

Тукер. Тс-тс-тс-тс-тс!

Доктор Бо. Операцию делать было уже поздно.

Мэй. Вот почему он так пожелтел, мамочка!

Мама. Отойди от меня, Мэй, отойди от меня! (Резко поднимается.) Я хочу видеть Брика! Где Брик? Где мой единственный сын?!

Мэй. Мама! Она сказала «единственный сын»?

Гупер. А кто же тогда я?

Мэй. Трезвый, ответственный человек, отец пятерых малюток! Шестерых!

Мама. Пусть мне Брик скажет! Брик! Брик!

Маргарет (очнувшись от раздумья, в которое она погрузилась в стороне от других). Брик так расстроился, что не выдержал и снова вышел.

Мама. Брик!

Маргарет. Мама, позвольте я вам скажу!

Мама. Нет, нет, оставь меня, ты не моя кровь!

Гупер. Мама, я твой сын! Выслушай меня!

Мэй. Гупер – ваш сын, он ваш первенец!

Мама. Гупер никогда не любил Папу.

Мэй (показывает всем своим видом, что ужасно возмущена). Это неправда!

Пауза. Священник покашливает и поднимается.

Тукер (к Мэй). Пожалуй, мне лучше теперь уйти.

Мэй (учтиво, печальным голосом). Да, ваше преподобие, идите.

Тукер (тихо). До свидания, спокойной ночи, да будет благословение Господне на вас… и на доме сем… (Выходит.)

Доктор Бо. Хороший, казалось бы, человек, но такта ни на грош нет. Завел эти разговоры о дарственных витражах в память усопших, и добро бы один случай припомнил, а то ведь десяток перебрал! Или еще о том, как ужасно, когда умирают без завещания, какие тогда начинаются юридические дрязги, и так далее и тому подобное.

Мэй показывает на Маму.

Да, так вот… (Вздыхает.)

Мама. Это какая-то ошибка. Я знаю, это просто дурной сон.

Доктор Бо. Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы облегчить его положение.