Текст книги "Финансист. Титан. Стоик. «Трилогия желания» в одном томе"

Батлер сверлил Каупервуда пронизывающим, расчетливым взглядом. Этому человеку нельзя было отказать в определенном достоинстве, но он обладал врожденным бесстыдством. Батлер прекрасно знал, каким образом Каупервуд получил чек; он знал много других вещей, связанных с этим. Та манера, в которой он сегодня разыгрывал свои карты, напомнила его обращение к старому подрядчику в ночь пожара в Чикаго. Он был хладнокровным, расчетливым и бессердечным.

– Не буду делать никаких обещаний, – сказал Батлер, стараясь держаться уважительного тона. – Скажите, где моя дочь, и я обдумаю это дело. Вы не можете ни на что рассчитывать, и я вам ничего не должен. Но я все же подумаю.

– Это совершенно нормально, – ответил Каупервуд. – Большего я и не ожидал. Но как насчет Эйлин? Вы не будете принуждать ее к отъезду из Филадельфии?

– Нет, если она успокоится и будет вести себя как следует, но с вашей связью должно быть покончено. Она позорит семью и губит свою бессмертную душу. То же самое вы делаете с вашей душой и семьей. У нас будет время поговорить об этом и обо всем остальном, когда вы будете свободным человеком. Большего я не обещаю.

Довольный тем, что его выступление в защиту Эйлин оказало ей реальную услугу, хотя и не особенно помогло ему самому, Каупервуд был убежден, что ей будет полезно как можно скорее вернуться домой. Он не представлял, каким будет результат его апелляции в Верховный суд штата. Его ходатайство о новом судебном слушании, поданное по праву свидетельства обоснованного сомнения, могло остаться без удовлетворения, и тогда ему придется отбыть срок в тюрьме. Если он будет вынужден отправиться за решетку, то для нее будет лучше и безопаснее оставаться в лоне семьи. В следующие два месяца он будет всецело поглощен собственными делами, пока не узнает о своей дальнейшей участи. А потом, что же, потом он продолжит борьбу во что бы то ни стало.

Все время, пока Каупервуд излагал свои аргументы, он думал, как обосновать свое компромиссное решение, чтобы сохранить любовь Эйлин и не ранить ее чувства настоятельной просьбой о возвращении домой. Он понимал, что она не согласится отказаться от встреч с ним, да он и сам не хотел этого. Без веской и основательной причины он выступит в жалкой роли осведомителя, если сообщит Батлеру, где она находится. Он понимал, что там она недолго сможет наслаждаться своей свободой. Ее побег отчасти был вызван явной враждебностью Батлера по отношению к ее возлюбленному, а отчасти решимостью отца отослать ее из Филадельфии в качестве воспитательной меры; теперь последнее препятствие было устранено. Несмотря на громкие слова, Батлер более не выступал в роли суровой Немезиды. Он был отходчивым человеком, который очень беспокоился за свою дочь и был готов простить ее. Он в буквальном смысле был повержен в игре характеров, которую сам и затеял, и Каупервуд мог видеть это в глазах старика. Если бы он мог лично поговорить с Эйлин и объяснить ей, как обстоят дела, то у него не было бы сомнений, что она поймет, что это будет выгодно для них обоих, по крайней мере в настоящее время. Проблема состояла в том, чтобы убедить Батлера где-то подождать, возможно прямо здесь, пока он съездит и побеседует с ней. Когда она поймет истинное положение вещей, то, скорее всего, согласится с ним.

– Лучшее, что я могу предложить в сложившихся обстоятельствах – это встретиться с Эйлин через два-три дня и спросить ее, как она намерена поступить, – сказал он после некоторой паузы. – Я могу объяснить ей суть дела, и если она захочет вернуться домой, то пускай вернется. Обещаю передать ей все, что вы скажете.

– Два-три дня! – раздраженно вскричал Батлер. – Что за вздор! Она должна вернуться домой сегодня ночью. Ее мать пока не знает, что она ушла из дома. Только сегодня, и никак иначе! Я сам приеду и заберу ее.

– Нет, так не пойдет, – сказал Каупервуд. – Я сам это сделаю. Если вы готовы подождать здесь, я посмотрю, что можно предпринять, и сообщу вам.

– Хорошо, – проворчал Батлер, который принялся расхаживать по комнате, заложив руки за спину. – Но ради всего святого, сделайте это поскорее. Нельзя терять времени.

Он думал о миссис Батлер. Каупервуд вызвал слугу, чтобы тот распорядился подать коляску, и велел Джорджу присматривать за его кабинетом, чтобы туда никто не заглядывал. Потом он вышел в ночь и уехал, а Батлер остался расхаживать по ненавистной комнате.

Глава 47

Хотя было почти одиннадцать вечера, когда он приехал к Кэллиганам, Эйлин еще не легла в постель. В своей спальне на втором этаже она делилась с Мэйми и миссис Кэллиган некоторыми впечатлениями о светской жизни, когда зазвенел колокольчик, и миссис Кэллиган открыла дверь перед Каупервудом.

– Полагаю, мисс Батлер находится здесь, – сказал он. – Будьте добры, передайте ей, что некто хочет передать сообщение от ее отца.

Хотя Эйлин внушила хозяевам, что о ее присутствии здесь не должен знать никто, включая членов ее семьи, сила личности Каупервуда и упоминание имени Батлера выбили миссис Кэллиган из колеи.

– Подождите минутку, – сказала она. – Я посмотрю.

Она отступила, и Каупервуд проворно вошел в дом, сняв шляпу с уверенностью человека, удовлетворенного выполненным делом.

– Скажите, что мне нужно только немного поговорить с ней наедине, – добавил он, пока миссис Кэллиган поднималась по лестнице, повысив голос в надежде, что Эйлин услышит его. Она услышала и без промедления спустилась в переднюю. Она была чрезвычайно удивлена, что он пришел так скоро, и тщеславно воображала, что это связано с переполохом, поднявшимся у нее дома. Ей предстояло горькое разочарование.

Кэллиганы с удовольствием бы подслушали их разговор, но Каупервуд был осторожен. Он приложил палец к губам в знак молчания и сказал:

– Насколько я понимаю, вы мисс Батлер.

– Да, – ответила Эйлин, пряча улыбку. Больше всего сейчас ей хотелось поцеловать его. – В чем дело, дорогой? – тихо добавила она.

– Боюсь, милая, тебе придется вернуться обратно, – прошептал Каупервуд. – Если ты этого не сделаешь, начнется настоящий хаос. Похоже, твоя мать еще не знает, что ты здесь, а твой отец сейчас сидит у меня в кабинете и дожидается тебя. Ты очень поможешь мне, если согласишься. Позволь рассказать тебе… – Он перешел к подробному пересказу своего разговора с Батлером и собственных взглядов на это дело. Выражение лица Эйлин менялось, когда он описывал повороты дискуссии, но, убежденная ясностью его доводов и уверенностью, что они смогут беспрепятственно продолжить свое общение, если дело уладится, решила вернуться. В определенном смысле капитуляция ее отца была огромным триумфом для нее. Она попрощалась с Кэллиганами, сказав с улыбкой, что дома без нее совсем не могут обойтись и что она позднее пришлет за своими вещами, а потом вернулась с Каупервудом к двери его дома. Там он попросил ее подождать в коляске до прихода ее отца.

– Итак? – спросил Батлер, повернувшись, когда открылась дверь, и не увидев Эйлин.

– Она сидит перед домом в моей коляске, – сообщил Каупервуд. – Можете ехать, если хотите. Я пришлю человека за экипажем.

– Нет, спасибо, – ответил Батлер. – Лучше мы прогуляемся.

Каупервуд вызвал слугу, чтобы отогнать коляску, и Батлер величаво пошел к выходу.

Ему приходилось признать, что влияние Каупервуда на его дочь было безусловным и, возможно, неискоренимым. Лучшее, что он мог сделать теперь, – держать ее в доме, где она успокоится и, наверное, придет в чувство. По дороге домой он лишь очень сдержанно поговорил с ней из опасения снова оскорбить ее чувства. О споре не могло быть и речи.

– Тебе следовало еще раз побеседовать со мной, Эйлин, прежде чем ты ушла, – сказал он. – Твоя мать была бы в ужасном состоянии, если бы узнала, что тебя нигде нет. Она до сих пор ничего не знает. Тебе придется сказать ей, что ты поужинала у кого-то из знакомых.

– Я была у Кэллиганов, – ответила Эйлин. – Все очень просто; мама не будет беспокоиться по такому поводу.

– У меня тяжело на сердце, Эйлин. Надеюсь, ты обдумаешь свое поведение и решишь, как будет лучше. Сейчас я больше ничего не буду говорить.

Эйлин вернулась в свою комнату, поздравляя себя с решительной победой, и на первый взгляд жизнь в семье Батлеров снова пошла по заведенному порядку. Но те, кто полагал, что это поражение навсегда изменило отношение Батлера к Каупервуду, глубоко заблуждались.

За два месяца, начиная со дня своего временного освобождения и до повторных слушаний по его апелляции, Каупервуд собирался приложить все силы, чтобы восстановить свои расстроенные дела. Он принялся за работу с того места, где оставил ее, но возможность реорганизации его предприятия явно уменьшилась после обвинительного приговора. Из-за своих действий по защите интересов самых крупных кредиторов незадолго до банкротства он полагал, что когда снова выйдет на свободу, то при прочих равных условиях найдет поддержку со стороны тех, кто был наиболее способен оказать ее, – банковских домов «Дрексель и Кº», «Кларк и Кº» «Джей Кук и Кº» и Джирардского Национального банка, – поскольку он не считал, что его репутации нанесен невосполнимый ущерб. Из-за своего природного оптимизма он совершенно не понимал, какое угнетающее воздействие юридическое решение подобного рода, справедливое или несправедливое, оказывало на умы даже самых энергичных его сторонников.

Теперь его лучшие друзья из мира финансов были убеждены, что его корабль идет ко дну. Ученый-экономист однажды заметил, что деньги – самый чувствительный предмет, а финансовые соображения в значительной мере основаны на качестве предмета, с которым имеешь дело. Не имело смысла вкладываться в помощь человеку, которому предстояло отправиться в тюрьму на несколько лет. За него можно было похлопотать перед губернатором, если он проиграет дело в Верховном суде и действительно отправится за решетку, но до этого оставалось еще два месяца, если не больше, и никто не мог предсказать исход дела. Поэтому неоднократные обращения Каупервуда о содействии, продлении кредита или согласования планов его финансовой реабилитации сталкивались с вежливыми отговорками и сомнениями. Да, они подумают об этом. Они посмотрят, что можно сделать. Существуют определенные препятствия. И так далее и тому подобное – бесконечные отговорки тех, кто не собирался ничего предпринимать. В эти дни Каупервуд с прежней беспечностью вращался в финансовых кругах, тепло приветствовал давних знакомых и в ответ на расспросы высказывал большие надежды на поправку своих дел. Но они не верили его словам, и ему на самом деле было безразлично, верят они или нет. Его задачей было убедить или переубедить тех, кто мог оказать ему реальную помощь, и он неустанно трудился над этим, игнорируя все остальное.

– Привет, Фрэнк, – окликали друзья, увидев его на улице. – Как идут дела?

– Отлично! – жизнерадостно отвечал он. – Просто замечательно! – и пускался в объяснения общего состояния своих дел. Он заражал своим оптимизмом тех, кто давно знал его и был заинтересован в его благополучии, но, разумеется, многие были заинтересованы в обратном.

В это время они со Стэджером часто встречались в судах общей юрисдикции, где регулярно пересматривались дела о финансовой несостоятельности. Это были душераздирающие дни, но он не дрогнул. Он хотел оставаться в Филадельфии и бороться до конца: вернуть свои дела в то состояние, в каком они пребывали до пожара, восстановить свою репутацию в глазах общества. Он чувствовал, что может этого добиться, если ему не придется на долгий срок отправиться за решетку, но даже тогда он надеялся на лучшее – такова была оптимистичная природа его характера. Однако, с точки зрения большинства жителей Филадельфии, его мечты были тщетными.

Одним из обстоятельств, ополчившихся против него, была неизменная враждебность Батлера и других политиканов. Каким-то образом, – никто не мог точно сказать почему, – в политических кругах созрело общее мнение, что финансист и городской казначей должны проиграть дела, возбужденные по их апелляциям, и быть осуждены вместе. Стинер, несмотря на свое первоначальное намерение признать свою вину и беспрекословно принять наказание, под влиянием кого-то из своих политических знакомых пришел к выводу, что ради его будущего будет лучше не признавать вину и утверждать, что правонарушение произошло в силу сложившейся традиции. Так он и поступил, но был осужден. Потом, для формальности, была составлена надуманная апелляция, которая теперь находилась на рассмотрении Верховного суда штата.

Кроме того, по городу поползли слухи об анонимных письмах Батлеру и жене Каупервуда и сплетни о предполагаемых интимных отношениях между Каупервудом и Эйлин, дочерью Батлера. Был некий дом на Десятой улице, который содержал Каупервуд для свиданий с ней. Неудивительно, что Батлер жаждал возмездия. Это и впрямь многое объясняло, и даже в прагматичном мире финансов критика теперь чаще звучала в адрес Каупервуда, нежели его противников. Разве не правда, что в начале его карьеры ему посчастливилось подружиться с Батлером? И чем он отплатил за такую ценную дружбу? Даже его старейшие и вернейшие почитатели качали головами. Они видели в этом очередной пример принципа «мои желания превыше всего остального», которым руководствовался Каупервуд. Разумеется, он был сильным мужчиной и обладал блестящим умом. Еще никогда Третья улица не видела столь великолепного и агрессивного финансового стратега и в то же время сдержанно-консервативного человека. Но не были ли его чрезмерный риск и эгоизм слишком большим искушением для судьбы? Судьба, как и смерть, благоволит ярким личностям. Вероятно, ему не следовало совращать дочь Батлера, и, несомненно, он не должен был так откровенно забирать чек, особенно после ссоры и разрыва со Стинером. Он был слишком агрессивным. Возможно ли, что с таким послужным списком он восстановит свое прежнее положение? Ближайшие к нему банкиры и бизнесмены решительно сомневались в этом.

Что касается самого Каупервуда и его отношения к жизни, то позиция «мои желания – превыше всего» в сочетании с его любовью к красоте вообще и к женщинам в частности по-прежнему делала его безрассудным и безжалостным. Даже сейчас красота и любовь такой девушки, как Эйлин Батлер, значила для него гораздо больше, чем доброжелательность пятидесяти миллионов человек, в которой он не видел никакой необходимости. До пожара в Чикаго и биржевой паники его звезда восходила так быстро, что в суматохе великих и благоприятных событий он почти не учитывал общественную значимость своих поступков. Юность и радость жизни были у него в крови. Он чувствовал себя молодым и энергичным, как зеленый побег. Все в нем дышало весенней свежестью, и он ни о чем не беспокоился. После биржевого краха, когда более осмотрительный человек счел бы благоразумным временно расстаться с Эйлин, он и не подумал этого сделать. Она была связующим звеном между его прошлым и все еще блистающим будущим.

Его главная забота состояла в том, что если он отправится в тюрьму или будет официально признан банкротом (или то и другое), то потеряет возможность иметь собственное место на бирже, и это временно – а может быть, и навсегда, – закроет для него самый достойный путь к процветанию в Филадельфии. В настоящее время из-за финансовых обременений его брокерское место было арестовано как один из его активов, и он не мог действовать на бирже. Эдвард и Джозеф, единственные сотрудники, которых он мог себе позволить, выполняли мелкие операции; разумеется, другие участники торгов подозревали, что братья являются его агентами, а разговоры об их самостоятельной деятельности лишь указывали другим брокерам и банкирам, что Каупервуд замышляет некий тайный ход, возможно, невыгодный для кредиторов и в любом случае незаконный. Однако он должен был во что бы то ни стало сохранить свое присутствие на бирже. После напряженных размышлений он пришел к выводу, что на случай официального банкротства или попадания за решетку ему необходимо заключить негласное партнерство с человеком, пользующимся хорошей репутацией на бирже, которого он сможет использовать в качестве подставного лица.

В конце концов он нашел подходящего кандидата. Этот человек добился немногого: он имел небольшой бизнес, но был честным и хорошо относился к Каупервуду. Его звали Стивен Уингейт, он зарабатывал себе на скромную жизнь, работая брокером на Третьей улице. Это был сорокапятилетний мужчина среднего роста, довольно плотный и солидный, достаточно умный и деятельный, но не предприимчивый и неагрессивный. Он действительно нуждался в человеке вроде Каупервуда, чтобы сделать решительный шаг, если вообще был способен на это. В прошлом он оказывал Каупервуду незначительные услуги: размещал мелкие займы под умеренные проценты, давал кое-какие советы и так далее, – а Каупервуд, с симпатией относившийся к нему и немного жалевший его, хорошо платил за это. Уингейта ждала малообеспеченная старость, а потому он был весьма сговорчивым. Никто бы не заподозрил в нем подручного Каупервуда, который, в свою очередь, мог полагаться на то, что его указания будут выполняться дословно. Он послал за Уингейтом и имел долгую беседу с ним. Он объяснил свою ситуацию. Он рассказал, что сможет сделать для Уингейта в качестве его партнера и какую долю в бизнесе он хочет иметь, а тот лишь кивал головой.

– Я буду рад сделать все, что вы скажете, мистер Каупервуд, – заверил он. – Я знаю: что бы ни случилось, вы защитите меня. Я никого не уважаю так, как вас, и сделаю все, что только смогу. Эта буря пройдет, и у вас все наладится. По крайней мере, мы можем попытаться. Если не получится, вы посмотрите, что можно будет сделать потом.

Так они вступили в негласные партнерские отношения, и Каупервуд приступил к осторожным действиям на фондовой бирже через Уингейта.

Глава 48

Когда Верховный суд штата наконец рассмотрел ходатайство Каупервуда о возвращении дела в суд первой инстанции и назначении новых слушаний, слухи о его связи с Эйлин ходили повсюду. Это продолжало наносить ущерб его интересам и подтверждало впечатление, изначально желательное для городских политических воротил: Каупервуд был истинным преступником, а Стинер играл роль жертвы. Его «серые» денежные схемы, подкрепленные его финансовым гением, – хотя и определенно не худшие, чем осуществляемые втихую и под всеобщее одобрение в других местах, – теперь рассматривались как бессовестные махинации самого опасного толка. Он имел жену и двух детей, поэтому, невзирая на его реальные мысли и намерения, одаренные богатым воображением граждане пришли к скоропалительному выводу, что он собирается бросить детей, развестись с Лилиан и жениться на Эйлин. С консервативной точки зрения это само по себе было преступным умыслом, но в сочетании с его финансовой репутацией, судом, тяжкими обвинениями и общей ситуацией с его банкротством люди были склонны верить всему, о чем говорили местные политиканы. Он подлежал осуждению. Верховный суд штата не должен был удовлетворять его ходатайство о новом судебном процессе. Именно так наши сокровенные мысли и намерения иногда неведомым способом проникают в общественное мнение и становятся его частью. Это заставляет задуматься о передаче мыслей на расстояние и трансцендентальной природе идей.

В частности, таким образом «общественное мнение» дошло до сведения пяти судей Верховного суда штата и губернатора Пенсильвании.

В течение четырех недель, пока Каупервуд находился на свободе по свидетельству обоснованного сомнения, Харпер Стэджер и Деннис Шэннон выступали перед членами Верховного суда и излагали свои аргументы в пользу или против назначения нового разбирательства. Благодаря своему юристу Каупервуд составил грамотную и убедительную апелляцию для судей, показывавшую, что обвинение в его адрес с самого начала было несправедливым из-за отсутствия реальных доказательств, позволявших обвинить его в хищении, растрате и других подобных вещах. Стэджеру понадобилось два часа и десять минут на изложение аргументов, ответ окружного прокурора Шэннона был еще более пространным, в то время как пятеро судей – людей со значительным юридическим опытом, но недостаточно хорошо разбиравшихся в финансовых тонкостях, – с напряженным вниманием слушали их речи. Трое из них, судьи Смитсон, Рэйни и Беквит, наиболее чуткие к политическим настроениям и желаниям своих покровителей, мало интересовались историей о сделках Каупервуда, особенно после того, как до них дошли слухи о его отношениях с дочерью Батлера и соответствующей враждебности к нему. На свой манер они полагали, что честно и беспристрастно рассматривают это дело, но та манера, в которой Каупервуд обошелся с Батлером, не выходила у них из головы. Двое других, судьи Мервин и Рафальски, которые обладали большим сочувствием и пониманием, но не имели большого политического веса, не сомневались, что с Каупервудом обошлись дурно, и не видели, что они могут предпринять в этой связи. Каупервуд поставил себя в сомнительное положение как с политической, так и с общественной точки зрения. Они понимали, что нужно было принять во внимание огромные материальные и репутационные потери, подробно описанные Стэджером. В жизни судьи Рафальски был случай, связанный с девушкой, поэтому он был настроен выступить против приговора Каупервуду, но по политическим соображениям понимал, что будет неразумно поступить таким образом. Однако когда они с Мервином узнали, что Смитсон, Рэйни и Беквит склонны осудить Каупервуда без особых аргументов, решили выступить с особым мнением. Суть дела была весьма запутанной. Каупервуд мог довести его до рассмотрения в Верховном суде Соединенных Штатов, согласно основополагающему принципу свободы действий. Так или иначе, другие судьи во всех судах Пенсильвании и других штатов проявят заинтересованность к такому громкому делу. Судьи, которые оставались в меньшинстве, полагали, что особое мнение не причинит им никакого вреда. Политики не будут возражать, если Каупервуд все-таки будет осужден; фактически так будет даже лучше. Такое решение выглядело более справедливым. Кроме того, Мервин и Рафальски не хотели принимать участия в огульных обвинениях против Каупервуда вместе со Смитсоном, Рэйни и Беквитом, если этого можно было избежать. Поэтому все пятеро судей воображали, будто они честно и беспристрастно разобрались в сути вопроса. Смитсон, выступавший от собственного лица, а также от имени Рэйни и Беквита 11 февраля 1872 года, сказал следующее:

– Ответчик в лице Фрэнка А. Каупервуда ходатайствует о том, чтобы решение коллегии присяжных в суде первой инстанции («штат Пенсильвания против Фрэнка А. Каупервуда») было пересмотрено с целью повторного судебного разбирательства. Этот суд не видит несправедливости, причиненной интересам ответчика. (Далее следовало пространное резюме истории дела, в котором было указано, что обычаи и прецеденты в канцелярии городского казначея, не говоря уже об упрощенной методике Каупервуда для ведения дел с казначейством, не имели никакого отношения к его нежеланию соблюдать букву и дух закона.) Получение выгоды под угрозой судебного преследования может быть приравнено к хищению чужой собственности. В настоящем деле определение злоумышленных намерений входило в компетенцию коллегии присяжных. Они приняли решение против ответчика, и суд не может утверждать, что им не хватало существенных доказательств для подкрепления вердикта. С какой целью ответчик получил чек? Он находился на грани разорения. Он уже использовал бумаги городского займа, предназначенные для продажи, для перекрестного кредитования собственного долга; он незаконным образом получил пятьсот тысяч долларов в виде займа, поэтому разумно предположить, что он больше ничего не мог добиться от городского казначейства любыми обычными средствами. Поэтому он пришел туда и на основе ложного свидетельства – подразумеваемого, если не фактического, – получил еще шестьдесят тысяч долларов. Коллегия присяжных установила намерение, стоявшее за этими действиями.

Таким образом, апелляция Каупервуда была отвергнута большинством судей.

Со своей стороны, судья Рафальски и судья Мервин написали следующее:

«Из показаний по делу явствует, что мистер Каупервуд получил указанный чек в рамках своих агентских полномочий, и не было четко доказано, что в этом качестве он не мог в полной мере выполнить обязательства, связанные с получением данного чека. На суде было продемонстрировано, что по политическим соображениям покупки для амортизационного фонда не должны были оглашаться на рынке или доводиться до сведения общественности и что мистер Каупервуд имел полную свободу в распоряжении своими активами и обязательствами при условии, что конечный результат был удовлетворительным для городского казначейства. Не существовало конкретного времени для покупки бумаг городского займа, как и конкретного объема бумаг, покупаемых в любое данное время. Ответчик мог быть призван виновным по первому пункту обвинения лишь в том случае, если он получил чек мошенническим образом, намереваясь использовать его в личных интересах. Этот факт не был установлен в вердикте коллегии присяжных, а имеющихся свидетельств недостаточно для убедительного доказательства. Кроме того, по остальным трем пунктам та же коллегия присяжных признала ответчика виновным вообще без всяких доказательств. Как мы можем утверждать, что выводы присяжных заседателей по первому пункту обвинения были безошибочными, если они так явно ошибались по другим пунктам? По мнению меньшинства, вердикт присяжных о хищении средств по первому пункту является необоснованным; этот вердикт должен быть отменен до назначения новых судебных слушаний».

Судья Рафальски, человек деятельный, с созерцательным складом ума, еврей по происхождению, имевший чисто американскую внешность, посчитал себя обязанным высказать третье мнение, отражающее итог его собственных размышлений и содержащее критические замечания в адрес большинства, а также незначительные дополнения и вариации по тем пунктам, в которых он соглашался с судьей Мервином. Вопрос о вине Каупервуда был весьма запутанным, и если оставить в стороне политическую необходимость его осуждения, это с наибольшей ясностью проявилось в различных мнениях судей Верховного суда. К примеру, судья Рафальски полагал, что если преступление вообще было совершено, то оно не относилось к хищению или незаконному присвоению средств. В этой связи он написал:

«Судя по доказательствам, невозможно прийти к выводу, что Каупервуд не собирался в скором времени возместить свой долг, а также что главный бухгалтер казначейства Альберт Стайерс или городской казначей не собирались расстаться не только с чеком, но и с ценными бумагами и деньгами, представленными в виде этого чека. Мистер Стайерс засвидетельствовал слова мистера Каупервуда о том, что он приобрел сертификаты городского займа на указанную сумму; никто не представил убедительных доказательств, что он этого не сделал. То обстоятельство, что он не разместил сертификаты в амортизационном фонде, несмотря на противоречие букве закона, по всей справедливости должно рассматриваться и обсуждаться в свете существующего обычая. Имел ли он обыкновение поступать таким образом? По моему мнению, толкование большинства членов Верховного суда неоправданно расширяет трактовку „хищение имущества“ до таких пределов, что любой предприниматель, который занимается обширными и законными операциями с ценными бумагами, из-за внезапной паники на рынке или пожара, как произошло в данном случае, может внезапно и без всякого злого умысла оказаться преступником. Когда утверждается норма, которая обосновывает такие прецеденты, приводящие к таким результатам, это, по меньшей мере, вызывает удивление».

Хотя Каупервуд находил определенное утешение в особом мнении меньшинства судей, уже приготовился к худшему и организовал свои дела наилучшим образом накануне такого события, он был горько разочарован. Было бы неверно утверждать, что, несмотря на силу воли и самостоятельность, он не испытывал никаких страданий. Он не был лишен сентиментальных чувств высшего порядка, но держал их под управлением своего холодного стального разума, никогда не покидавшего его. Стэджер заявил, что у него не осталось возможности для новых апелляций, за исключением Верховного суда США, и то лишь на основе конституционности того или иного этапа решения, который мог бы задевать его гражданские права и поэтому быть принят во внимание высшим судебным органом. Это была кропотливая и дорогостоящая процедура. Она подразумевала долгую отсрочку – полтора года или больше, – по окончании которой Каупервуд так или иначе может отправиться в тюрьму и до рассмотрения которой ему определенно предстоит некоторое время оставаться под арестом.

Когда Стэджер изложил обстоятельства дела, Каупервуд погрузился в долгое раздумье.

– Похоже, мне остается сесть в тюрьму или уехать из страны, так что я выбираю тюрьму, – наконец сказал он. – Я буду продолжать борьбу здесь, в Филадельфии, и победа будет за мной. Это решение может быть пересмотрено в Верховном суде, либо мы сможем добиться помилования у губернатора через некоторое время. Я не собираюсь убегать, и все знают об этом. Те, кто считает, будто они положили меня на лопатки, на самом деле даже не дотянулись до меня. Рано или поздно я выберусь из этого положения и тогда покажу этим ничтожным политиканам, что такое настоящая борьба. Теперь они не получат от меня ни доллара, ни одного чертова доллара! Я и впрямь собирался со временем вернуть те пятьсот тысяч долларов, если мне дадут остаться на свободе. Теперь они не получат ничего!

Он стиснул зубы, и его серые глаза гневно вспыхнули.

– Я сделал все, что мог, Фрэнк, – сочувственно произнес Стэджер. – Ты воздашь мне по заслугам, если скажешь, что я сражался очень хорошо. Ты сам должен решить, но я показал лучшее, на что способен. Если хочешь, я могу найти несколько зацепок, чтобы потянуть дело, но выбор за тобой. Будет так, как ты скажешь.

– Сейчас не время для такой чепухи, Харпер, – почти раздраженно откликнулся Каупервуд. – Я чувствую, когда я доволен, а если бы я был недоволен, то не замедлил бы сказать тебе об этом. Думаю, ты можешь посмотреть, нельзя ли найти что-нибудь еще для апелляции в Верховный суд США, а я тем временем начну отбывать свой срок. Полагаю, судья Пейдерсон назовет дату, когда он вынесет окончательный приговор.

– Это зависит от твоей позиции, Фрэнк. Я могу добиться отсрочки приговора на неделю или даже на десять дней, если это принесет тебе хоть какую-то пользу. Уверен, что Шэннон не будет возражать против этого. Есть лишь одно препятствие: Джасперс завтра явится сюда по твою душу. Он обязан снова взять тебя под стражу, когда получит уведомление, что тебе отказано в апелляции. Он снова посадит тебя под замок, если ты не заплатишь ему, но мы можем это уладить. Если ты хочешь подождать, то полагаю, он согласится выпустить тебя под присмотром своего заместителя, но, боюсь, тебе придется ночевать в тюрьме. Они очень строго относятся к этому после случая с Альбертсоном несколько лет назад.