Текст книги "Оплот"

– Что дальше? – спросила Ада.

– А что дальше? – отозвался Стюарт, заглядывая ей в глаза, а рука тем временем потянулась к шее, погладила щеку.

– Что ж дальше-то? – не унималась Ада.

Стюарт приблизился к ее лицу, впился губами в рот. Ада не противилась. Поцелуй длился мгновение, затем Ада словно нехотя отстранилась и шепнула:

– Гляди в оба и сними меня с верхотуры. Увидят, не ровен час.

Стюарт снял ее – но лишь для того, чтобы уложить на сухую листву. Туча уронила несколько первых несмелых снежинок.

– Не надо, Стюарт. Не тронь… Какой ты баловник…

– А ты – сладкая, – прошептал Стюарт.

Процесс инициации завершился бурно, даром что очень скоро.

Глава 6

Стюарт, который и раньше загорался страстью точно солома, после близости с Адой Морер просто зациклился на сексе. Однако предсказуемых уловок девицы было недостаточно, чтобы он к ней прикипел, напротив: он уверился, что с легкостью добьется теперь любую девушку. Да-да, именно теперь мир открылся Стюарту во всем своем блеске. Сколько возможностей предоставлялось ему, притом повсюду – в вагоне поезда, в ресторане, на вокзале, даже на улице; буквально на каждом шагу можно было встретить соблазнительную особу, готовую благосклонно принять ухаживания молодого человека, если тот выказывал должную степень заинтересованности. Вскоре Стюарт уже практиковался в искусстве флирта сам по себе, без Дженнингса и Бруджа.

С той поездки в Атлантик-Сити Рэй Паттерсон считалась девушкой Дженнингса; чуть ли не каждую субботу по вечерам он брал ее покататься. Брудж, в отличие от Стюарта не стесненный в средствах, хвастал, что свел знакомство еще с несколькими красотками, однако продолжал время от времени встречаться и с Психеей Танзер. Эта длинноногая блондинка чаровала и дразнила Бруджа, по неведомым причинам не давая ему удовлетворить страсть.

Дженнингс и Брудж – оба сыновья явно агрессивных родителей – проводили выходные на свое усмотрение. Однажды в субботу Стюарт изловчился улизнуть из школы вместе с ними, и опять они мчались по сельской местности на машине Дженнингса-старшего, и опять с ними были те же девицы, а сумерки имели восхитительный привкус метелицы. Вернувшись в Филадельфию поздним вечером, компания шикарно поужинала в популярном кафе в центре города. Затем девушек развезли по домам. Расстались все, очень довольные друг другом: юноши закрепили свой успех, девушки были признательны своим кавалерам за погружение, пусть кратковременное, в мир, столь непохожий на тот, в котором они прозябали.

Назавтра, в воскресенье, у Стюарта было назначено свидание с Адой. Увы, он накануне промотал большую часть денег и смог всего-навсего повести ее в дешевую забегаловку. Перекусив, парочка доехала трамваем до парка, где в укромном уголке девица опять отдалась ему. Наслаждение от этой близости оказалось столь велико, что Стюарт теперь только и думал, как бы встречаться с Адой почаще и в более комфортных условиях. Поездки вшестером его уже не устраивали – во-первых, Дженнингс не мог ведь брать отцовский автомобиль когда вздумается, а во-вторых, зачем им двоим еще целая компания? Но как, как достать денег? Стюарт и без того задолжал Дженнингсу приличную сумму, отец же не даст ни гроша, пока не выспросит, какая такая нужда возникла у сына, да еще не преминет прочитать нотацию – а вот этого Стюарт страшился более всего. Размер необходимой суммы не позволял обратиться к матери – та непременно расскажет отцу и вообще лишится покоя.

Оставалось одно – просить тетушку Роду. Но ведь Стюарт и так уже пользовался ее щедротами – вытянул сотню долларов, а то и больше, причем не провел в Нью-Брансуике ни одних выходных, как того хотелось Роде. Всякий раз, когда Рода приглашала его на субботу и воскресенье, давая замечательную возможность слинять из школы, Стюарт предпочитал встретиться с Адой.

И вот, не придумав ничего умнее, он решил поехать в субботу домой. Он попросит хорошенько, а может, возьмет в долг сумму, достаточную, чтобы и дальше вести приятную жизнь. На дорогу ушли последние гроши, зато в Торнбро оказался Орвилл с одним из своих плановых визитов. Мысль занять у брата возникла в голове Стюарта, но сразу была сочтена негодной – Орвилл непременно устроил бы настоящий допрос.

Тем вечером Стюарт, снедаемый финансовыми проблемами, слонялся по дому и, очутившись в гостиной, заметил кошелек матери, забытый на столике для рукоделия. Искушение было слишком велико, и Стюарт заглянул в кошелек. Вором он себя не считал: родители ведь сами в деньгах купаются, ему же отслюнивают куда меньше положенного. Кошелек, лежащий на виду и вдобавок открытый, заставил Стюарта острее почувствовать, до какой степени он обделен. Мать, решил он, не заметит, если взять несколько купюр: она не скупа, да и бдительной ее не назовешь. Стюарт медлил не дольше мгновения, затем извлек две купюры – в пять и десять долларов – и метнулся вон из комнаты. Десятка пойдет Дженнингсу – столько Стюарт должен, а пятерки на неделю хватит.

Увы, этот поступок не умерил ни аппетитов Стюарта, ни стремления их удовлетворять. Для встреч с Адой Морер требовались деньги, пяти долларов было недостаточно. Назавтра, проходя мимо комнаты Орвилла, Стюарт заметил его брюки, висевшие на стуле; самого брата не наблюдалось, зато из ванной доносился плеск воды. Через несколько секунд Стюарт уже обшаривал карманы его брюк, нашел бумажник и вынул из него десятидолларовую купюру. Боясь разоблачения, Стюарт спрятал деньги в шкафу, под стопкой старых газет, и достал потихоньку только вечером, перед отъездом во Франклин-холл.

Но и эти уже явно воровские действия не заронили в Стюарте мысль, что он совершает преступление. Наоборот, он думал лишь об удовольствиях, коих скоро вкусит. Параллельно с раздражением – почему он вынужден идти на крайние меры? – Стюарт ощутил лишь минутную неприязнь к отцу, не способному понять нужды родного сына. Что стоит ему выделить Стюарту приличное содержание? Изобель, Доротея и Этта получают проценты с наследства тети Эстер. Орвилл не напрягается на своей высокооплачиваемой работе, да и жена у него богачка. Три сестры и брат обеспечены куда лучше Стюарта, а между тем разве есть у них вкус к радостям жизни? Пожалуй, Этта ему ближе остальных. Как она там, в Нью-Йорке? Стюарт подумывал, не съездить ли к ней повидаться. Она бы, наверно, поняла его – может, даже лучше, чем тетя Рода.

Через две недели Стюарт снова облегчил материнский кошелек. Другого выхода он не видел, и к тому же решил для себя так: мама есть мама, и брать у нее вовсе не значит воровать. В письмах к отцу он по-прежнему клянчил «на непредвиденные расходы», но здесь требовалась осторожность, ведь Солон тщательно изучал каждую такую просьбу. В конце концов страх, что придется отчитываться перед отцом, лег на разум Стюарта словно тяжкое бремя: юноше теперь казалось, что он скорее украдет, чем попросит денег у отца.

Заглянув однажды в комнату к Дженнингсу, Стюарт заметил, что ящик комода выдвинут, а в уголке лежат деньги – купюры и мелочь. Мот и баловень вроде Дженнингса, мгновенно решил Стюарт, едва ли заметит пропажу пары-тройки банкнот. В тот же день, улучив момент, когда Дженнингса не было в комнате, он взял три долларовые купюры.

Назавтра Дженнингс сказал:

– По-моему, Стью, в дортуаре орудует вор. У тебя ничего не пропадало?

– Нет, – заверил Стюарт, изобразив удивление. – Вот только попадись он мне – уж я его отделаю, кем бы он ни был. А вообще надо бы декану сообщить.

Так и сделали, но ничего не воспоследовало. Правда, воровать у своих товарищей Стюарт больше не решался, но жажда свободы никуда не делась, напротив: переступая черту за чертой, он лишь сильнее распалялся, в то время как Солон, которого угнетали мысли об Этте, которого очень беспокоила нерадивость Стюарта и эти его «непредвиденные расходы», делался все суровее и подозрительнее заодно и к остальным членам своей семьи.

Глава 7

Примерно в тот же период положение Солона в Торгово-строительном банке осложнилось рядом принципиально новых обстоятельств, которые бросали вызов его честности.

По тогдашним законам, банк мог выдавать ссуды на сумму, которая не превышала бы семидесяти пяти процентов основного капитала, считая с деньгами вкладчиков, причем ссуда одному лицу или предприятию не должна была превышать десяти процентов от этой суммы. Отдельные банки, правда, весьма ловко обходили данный закон: создавали подставные компании, которым можно было получить разрешенную сумму для перекредитования юридическому или физическому лицу, исчерпавшему свой лимит. Консервативные банки относили такие действия к категории афер. Впрочем, аферы имели место, и аферистов не смущала даже перспектива угодить за решетку.

Банкиры по большей части считали, что им дозволено лично определять сумму ссуды, особенно если речь идет о людях, с которыми они поддерживают приятельские отношения, либо о солидных корпорациях. «Человек с хорошей репутацией» просто давал расписку или предоставлял справку о финансовом положении компании. На оформление ссуд были уполномочены все члены банковского руководства – такой сотрудник распоряжался выписать запрашиваемую сумму постоянному клиенту банка. Предполагалось, что на ближайшем заседании совета директоров ссуда будет одобрена. Случалось, что за сорокапятиминутное собрание рассматривались сотни таких запросов, сделанных Сэйблуорсом, Эверардом или Барнсом. Одного слова или даже кивка любого члена совета директоров хватало, чтобы уладить дело, если оно касалось не слишком крупных сумм. Если же требовалось одобрить изрядную ссуду, если клиент прежде не обращался в Торгово-строительный банк или если его финансовый статус вызывал сомнения, вопрос о ссуде обсуждали самым тщательным образом.

При трех новых директорах, Уилкерсоне, Бейкере и Сэе, дела шли как прежде, разве только теперь участились запросы на крупные займы. Из бесед со всеми тремя директорами Солон узнал о многочисленных новых предприятиях, суливших сверхприбыли всякому, кто имеет средства и не боится вкладывать их в эти самые предприятия. Речь шла главным образом о газоснабжении, электрификации, железных дорогах, городских трамвайных линиях, а также о компаниях, планирующих расширить производство. Однако Солон предпочитал по старинке инвестировать в закладные на землю и в недвижимость – сверхдоходов такие инвестиции не давали, зато и риски тут были минимальные. Лишь недавно Солон забеспокоился: в газетах и журналах все чаще с осуждением писали о монополиях, о том, как прибираются к рукам поставщики и каналы распространения отдельных товаров первой необходимости. Цены на них пошли в рост, и немногочисленные монополисты сколотили себе целые состояния.

Возникло – и прогрессировало – мнение, что труд рабочих оплачивается несправедливо; стали возникать профсоюзы. Всерьез заговорили о необходимости сократить рабочий день до восьми часов. На уилкерсоновской ковроткацкой фабрике была в разгаре забастовка, и весь город гудел, переполошенный. Уилкерсона называли самым скупым хозяином во всей отрасли – мол, меньше, чем у него, рабочие нигде не получают, он сам либо начальники цехов постоянно увеличивают требования к ткачам, а поскольку оплата сдельная, бедняги влачат существование, недостойное человека. Профсоюзные лидеры выставляли пикеты и устраивали беспорядки, и в конце концов Уилкерсон нанял штрейкбрехеров и обратился в суд с требованием официального запрета на вмешательство профсоюза в производственный процесс на его фабрике.

В свете происходящего Солон начал задумываться: а что, собственно, за человек этот Уилкерсон? Вон его фабрика – темная громада – бездействует не первый месяц. А между тем на дворе зима – холодная, сырая, снежная. Каково сейчас живется ткачам, что остались без работы, а значит, без жалованья? Уилкерсон держится так, будто на сто процентов уверен: все люди со средствами и положением в обществе на его стороне, – а это особенно гадко. Судя по всему, он и Солона уже зачислил в свой лагерь. Однажды днем – как раз закончилось заседание совета директоров, во время которого Уилкерсон читал новости о ходе забастовки (статья была написана умно, журналист не скрывал своего возмущения), – он уже в дверях обратился к Солону, оказавшемуся рядом:

– Полагаю, вы читали сегодняшние газеты? Ложь и еще раз ложь! Ничего: скоро я с этим разберусь. Ведь если деньги не защитят человека, я уж и не знаю, на какие средства тогда уповать!

Солон со своей всегдашней осторожностью ответил:

– Судя по всему, год от года проблемы, связанные с управлением фабриками и заводами, лишь усугубляются.

– Вы абсолютно правы. – Уилкерсон, не готовый к такой уклончивости, поспешил сгладить и свою резкость. – Если мы, бизнесмены, хотим и дальше спокойно вести дела в этой стране, придется нам всерьез озаботиться. По-прежнему, видно, уже не будет. Консолидация всех наших сил, всего нашего влияния – и чтоб никаких уступок! Не то через год-другой на собственном предприятии хозяином себя чувствовать перестанешь.

Тут нужно заметить, что Солон никогда не был склонен отстаивать права широких масс. Он слишком долго имел дело с людьми предприимчивыми, и умение управлять полагал редким и ценным качеством. Однако, взращенный в вере, которая, по его мнению, более, чем любое другое религиозное течение, упирала на необходимость добиваться благословенного равновесия во всех человеческих делах, Солон не мог отмахнуться от соображения, что забастовки, штрейкбрехеры, вражда и злоба отнюдь не являются способами решить проблемы рабочих. Вдобавок он уже смекнул: Уилкерсон одержим грехом стяжательства. В памяти Солона даже всплыл один пассаж из «Квакерской веры и практики», подходящий к случаю, а именно: «Во всех наших делах, во всех спорах, кои мы урегулируем, следует строжайше придерживаться справедливости, а также следить, чтобы корыстные интересы не позволяли одним членам Общества обманывать других». Впрочем, от цитирования Солон воздержался, решив, что с его стороны это будет неосмотрительно.

Всплыли и другие факты, говорившие не в пользу Уилкерсона, а также Бейкера и Сэя. Солон всерьез обеспокоился. Эти трое получали в Торгово-строительном крупные ссуды еще до того, как вошли в совет директоров, и такая практика продолжалась. Правда, ничего противозаконного тут не было: на ссуду мог претендовать любой гражданин, в том числе директор, другое дело, что прежде в Торгово-строительном банке подобное не было заведено. А с некоторых пор Солон стал замечать, что аппетиты Уилкерсона, Бейкера и Сэя растут. Запрашиваемые ими суммы становились все крупнее, под обеспечение же они предлагали акции и облигации компаний, с которыми сами были связаны, причем, по мнению Солона, надежность этого обеспечения вызывала вопросы.

Сэйблуорс и Эверард, казалось, считали каждый авантюрный проект новых директоров блестящим, перспективным и так далее; это озадачивало и смущало Солона. Пару раз, отметив про себя, что акции и закладные, предложенные Уилкерсоном, Бейкером и Сэем, явно переоценены, Солон указывал на этот факт Эверарду, но тот просто отмахивался от тревог своего подчиненного: «Пустяки. И вообще эти джентльмены в высшей степени кредитоспособны».

Вторично получив такую отповедь, Солон больше со своими опасениями не лез. Но они его не оставили, даром что банковский ревизор, кажется, не обнаружил ничего подозрительного – по крайней мере, не сказал об этом вслух. Правда, это был новый человек в банке – его предшественник, служивший еще при Скидморе, ушел на пенсию.

Зато когда компании, контролируемые Уилкерсоном, Бейкером и Сэем, независимо от сумм, взятых их хозяевами лично, сделались сначала вкладчиками, а затем и заемщиками Торгово-строительного банка, Солон забеспокоился всерьез. Выходило, что огромная доля банковских ресурсов сосредоточивается в руках небольшой группы предпринимателей, причем все они состоят в совете директоров. Как-то вечером дома Солон подсчитал, сколько именно записано в дебет Уилкерсону, Бейкеру и Сэю, а также концернам, которые они представляют либо контролируют, и выяснил, что общая сумма превышает миллион долларов. Это было слишком много – при любом, даже самом надежном обеспечении.

Солон решился вновь обратить внимание Эверарда на данный факт, но Эверард лишь смерил его ледяным взглядом и процедил:

– Ну и что с того? Обеспечение они дали солидное, не так ли?

– Речь не об этом, – заговорил Солон сдержанным тоном, в котором, однако, чувствовалась уверенность человека, выполняющего свой долг. – Речь о размерах суммы. Мне представляется, что мы – то есть наш банк – слишком много яиц сложили в одну-единственную корзину.

– Ничего, мы имеем дело с людьми твердого финансового положения, – весьма небрежно бросил Эверард, казалось, недовольный, что Солон поднял эту тему. – Если с их обеспечением порядок, так о чем волноваться? Все трое богаты, у всех троих счета в нашем банке. Как, по-вашему, мы им откажем во вкладе или ссуде, когда у них такая хорошая кредитная история? Это было бы оскорбительно, и я на такое не пойду. Благодаря этим людям мы расширили клиентуру, причем взгляните, каковы наши новые клиенты – сплошь крупные предприятия, солидный бизнес. Нам это и нужно было, разве нет?

Спустя короткое время после этого разговора Солону стало известно, что Эверард и Сэйблуорс теперь лично заинтересованы в процветании ряда компаний, контролируемых Бейкером. Информация всплыла случайно – через ассистента Солона, молодого квакера по имени Альфред Гадж, человека искренне Солону преданного, сходного с ним нравом и разделяющего его взгляды. Гадж был послан Солоном в концерн «Брайерли Гэз-энд-Электрик», чтобы прояснить кое-какие вопросы с тамошним бухгалтером. Концерн этот казался вполне независимым; Сэйблуорс и Эверард с некоторых пор очень к нему благоволили. Вернувшись, Гадж поинтересовался, известно ли Солону, что мистер Эверард является акционером «Брайерли».

– Как ты это выяснил? – осторожно спросил Солон.

– С мистером Недроком поговорил – он служит в «Брайерли», – ответил Гадж. – Мистер Недрок обмолвился, что Эверард у них один из ведущих акционеров.

Новость была тревожная, ведь, по мнению Солона, обеспечение, под которое концерн «Брайерли» получил ссуду в Торгово-строительном банке, солидным считаться не могло. Вдобавок совсем недавно концерну «Брайерли» предоставили отсрочку сразу по нескольким платежам. Вполне закономерно возник вопрос: а не являются ли Эверард и Сэйблуорс акционерами и других компаний, о ссудах для которых так хлопочут? Иными словами, не наживаются ли эти двое за счет Торгово-строительного? Солон решил, что тут необходимо расследование, ведь общая сумма ссуд, выданных этим компаниям, была такова, что в случае ее невозврата банк мог разориться.

Солон связался с одним своим знакомым, управляющим из местного бюро исследования кредитоспособности, и под предлогом, что ему нужны некие специфические данные, выяснил, что Эверарду принадлежит одна четвертая доля акционерного капитала «Брайерли», а Сэйблуорсу одна восьмая. Что до Бейкера, он в этом предприятии и вовсе идейный вдохновитель, теневой дирижер. Словом, все трое в изрядном выигрыше от ссуд, выдаваемых концерну Торгово-строительным банком.

Солон переключил внимание на другого крупного заемщика – компанию «Пьедмонт электрик». Оказалось, что Сэйблуорс поддерживает весьма теплые отношения с тамошним казначеем. Как и в предыдущем случае, Сэйблуорс и Эверард были акционерами, а Бейкер осуществлял контроль над всем предприятием, оставаясь в тени. Солон занялся третьей, предположительно самостоятельной, компанией, затем четвертой, пятой – всюду Сэйблуорс и Эверард владели изрядным процентом акций. По сути, все три новых директора получали прибыль через Сэйблуорса и Эверарда, а те, в свою очередь, наживались благодаря своим ставленникам.

Неудивительно, что открытие это шокировало Солона. Служащие и директора солидного банка не должны, не имеют права извлекать выгоду из своего положения – в этом Солон был убежден. Ему вспомнились многочисленные случаи отказов в ссудах представителям малого бизнеса – коммерсантам и производителям товаров; в Торгово-строительном банке подчас не шли навстречу даже тем, кто давал требуемое обеспечение, причем тот же самый Эверард и иже с ним рьяно выискивали слабые места в проектах, под которые нужны были ссуды. Однако Солон все еще благоговел перед влиятельностью и финансовой мощью своего начальства и поэтому не дерзал предпринять какие-либо шаги. Сэйблуорс, Эверард и остальные не делали ничего противозаконного, и кто такой он, Солон Барнс, чтобы поднимать протест?

С другой стороны, вправе ли он молчанием потворствовать несправедливости? Ведь он принадлежит к Обществу друзей, имеет репутацию человека высоконравственного. Где же тогда его совесть? Однако нельзя ведь выйти в отставку, изложив причины в письме. Такое письмо, пожалуй, возымеет действие, нежелательные члены совета директоров тоже отзовут свои кандидатуры, но что будет потом? Не развалится ли сам банк? Кроме того, у Солона лежит здесь на счету двадцать пять тысяч долларов – а вдруг вклад пропадет?

Впрочем, не страх потерять деньги останавливал Солона. Дело было в другом. Солон считал себя человеком куда как хорошо обеспеченным, но собственное благополучие порой тревожило его, ибо разве пристало квакеру иметь такой избыток материальных ценностей? Нет, Солона сдерживала мысль о тысячах мелких вкладчиков – возникни по его вине паника, и эти люди лишатся сбережений. Однако и бездействовать было нельзя – любой въедливый вкладчик или несостоявшийся заемщик, обиженный отказом, мог выяснить, что на самом деле происходит в Торгово-строительном банке, и начать судебное преследование. Ситуация создалась ужасная, и Солон день и ночь ломал голову, что тут можно предпринять.

И тут его осенило: надо отправиться в Вашингтон, в министерство финансов, и подать заявку на проведение ревизии или же добиться, чтобы специальный агент, осведомленный о некоторых фактах, приехал в Филадельфию и потолковал с нарушителями – приватно, но без обиняков, иначе эти люди доведут Торгово-строительный до краха, а этого допустить нельзя.