Текст книги "Оплот"

Глава 16

Чистое и непорочное благочестие пред Богом и Отцом есть то, чтобы призирать сирот и вдов в их скорбях и хранить себя неоскверненным от мира.[18]18
  Послание Иакова, гл. 1.


[Закрыть]

Несмотря на любовь и заботу Этты, через пару месяцев после отъезда Изобель физическое состояние Солона стало ухудшаться. День ото дня он делался все более вялым и вдобавок жаловался на боли, перестал выходить на прогулки. Этту преследовал страх, что новые проблемы связаны уже не с эмоциями, а с телесным недугом, притом куда более опасным, чем можно предположить. Она вызвала к отцу врача – из местных, но с хорошей репутацией, – и оказалось, угадала верно. После ряда анализов врач сообщил Этте, что у ее отца рак. Откуда он взялся, остается только гадать, а ускорили развитие болезни, несомненно, переживания, вызванные смертью Стюарта и Бенишии.

Не следует, предложил врач, сообщать больному правду – операция уже не поможет, да и дни он сочтены. Надобно постараться, чтобы остаток этих дней мистер Барнс провел как можно радостнее: пусть двигается, пока еще на это способен, принимает гостей – ведь вся община ему глубоко сочувствует в его незаслуженных скорбях, и многие Друзья хотели бы его посетить.

Хотя на истинный диагноз не было сделано ни намека, весть о том, что Солон Барнс опасно болен, дошла до всех членов даклинской общины, не говоря уже о родственниках. В Торнбро потянулись старейшины и духовные руководители; заверив Солона в своей братской любви и выразив сочувствие, они все как один принимались вещать о помощи и утешении, кои дарует Внутренний Свет, стоит только к нему обратиться. Далее следовали примеры чудесных исцелений, почерпнутые из дневников Джорджа Фокса и Джона Вулмена, а также из анналов ранних квакеров – с цитированием соответствующих пассажей.

Как-то в День первый, после обеда, явилась целая группа старейшин, поскольку сам Солон уже не мог посещать молитвенные собрания. Все уселись в гостиной и довольно долго молчали. Когда гости уже собрались уходить, старый друг Солона, Осия Горм, вдруг упал на колени.

Следует сказать, что к молитве вслух квакеры прибегают только в особых случаях. Истинный Друг молится (или, по квакерской терминологии, «предстает в мольбе»), только когда «побуждение» к молитве вслух достигает неодолимой силы. Если такое происходит на молитвенном собрании, представший в мольбе падает на колени, а остальные обнажают головы (ибо до этого были в шляпах), встают с мест и внимают тому, кто говорит как бы за всех присутствующих. Теперь, едва Горм опустился на колени, все, включая Солона, поднялись и застыли, благоговейно склонив головы.

– Господи, помилуй слугу Твоего Солона Барнса, – взывал Горм, – ибо в течение многих лет неимущие получали от него вспоможение, а страждущие – утешение. Теперь он слаб и немощен – так укрепи же его силы, Господи. Мы все твердо помним слова чада Твоего Джона Крука, который сказал: «Узрите: Отец Небесный – прибежище мое; в Нем ежедневно нахожу утешение, кое основа жизни моей». Так отгоним же печаль от сердец наших и не усомнимся в Господе, говоря: «Как допустил сие страдание?» ибо в неисповедимой Своей мудрости Господь дарует благо тому, кто и в годину испытаний возлюбит Его и прилепится к Нему, в вере обретая силу. Аминь.

Горм замолк. Несколько мгновений прошло в полной тишине. Затем Горм поднялся, постоял еще немного плечом к плечу с другими старейшинами – каждый из них трепетал, совсем как на молитвенном собрании, озаренный Внутренним Светом. Пожав друг другу руки и напоследок обратив взоры на Солона, старейшины удалились – чинно, ни слова не сказав.

Посетили Торнбро и Орвилл с женой, и Доротея с мужем. Обоим давно дела не было ни до Друзей, ни до того обстоятельства, что отца их по-прежнему заботит все связанное с общиной. Однако следовало помнить о приличиях, иными словами – демонстрировать сыновнюю и дочернюю любовь. С этой целью они и приехали. Сколь пагубно для их общественного положения то обстоятельство, что Стюарт погиб, обвиненный в отвратительном преступлении, и Орвилл и Доротея уже вычислили, но в доме теперь живет Этта – словно брат бросил на семью недостаточно темную тень. Правда, от Этты изрядная польза: эгоистичные Орвилл и Доротея это живо смекнули, но они заранее договорились, что будут держаться с младшей сестрой настолько отчужденно и безразлично, насколько позволят обстоятельства. В итоге перед Эттой был разыгран целый спектакль: визитеры вошли в дом, едва процедив приветствие, осведомились, где отец, и узнав, что в своей комнате, но подняться к нему можно, направились к лестнице, всем своим видом давая Этте понять, что она – пустое место.

В отцовской спальне они бессознательно вели себя так, что было ясно: и болезнь Солона, и страдания, которые ей предшествовали, их совершенно не волнуют, зато крайне обеспокоило очевидное расположение отца к Этте, нежелание расстаться с ней даже ненадолго. Отец и при них не отослал ее из комнаты, напротив, удерживал, поминутно озадачивая всякими пустячными поручениями.

Сам же Солон сразу почувствовал, как отдалились от него Орвилл и Доротея. Оба имели в обществе прочное положение, но не выказывали ни малейшего интереса к религии, которая была священна для их отца. Интересы обоих вертелись вокруг автомобилей, загородного клуба, приемов, танцев и прочих развлечений, составляющих суть светской жизни. Что мог почерпнуть Солон из беседы с ними? Последние сплетни, подробности встреч со старыми приятелями, новости о полезных знакомствах? Пожалуй. А больше ничего. Потому и визит их был недолог; потому они и отделались пустыми словами сочувствия и заверениями в любви, которой не имели, и поспешили восвояси.

Что касается Роды Уоллин, ее привязанность к детям Солона переросла в искреннюю любовь и сочувствие – не меньшие, чем у прочих друзей семьи Барнс. И вот Рода приехала узнать, не может ли она быть полезной в этом доме, и если может, то чем именно. Трагедию со Стюартом она пережила очень тяжело – зато теперь куда лучше понимала Изобель и Этту, а перед Солоном просто преклонялась. Какое горе, что этот достойнейший человек медленно умирает, но с каким смирением он принял свой удел! Рода наведывалась часто, старалась поддержать не только Солона, но и его младшую дочь. В этот свой визит – один из последних при жизни Солона – Рода, силясь скрыть безмерную печаль, напустила на себя особенно бодрый вид.

– Этта, деточка! – воскликнула она, едва войдя, и расцеловала племянницу. – Какое счастье, что ты сейчас с папой, ты отлично справляешься, дорогая. А я вот заскочила сказать, как сильно я вас всех люблю. К папе можно?

Через минуту Рода, сияя улыбкой, шагнула к Солону в комнату.

– Милый Друг Солон! – сказала она, целуя его в щеку. Впервые за много лет Рода использовала квакерской обращение «Друг». – Нынче ты глядишь молодцом! Тебе известно, как я жажду сделать для тебя что-нибудь полезное. Как славно, что Этта снова в родном доме! Она чудесная девушка!

На последнюю фразу Солон ответил кивком и улыбкой, в которой читалась отеческая любовь.

– Скажи, Солон, может, у тебя есть какие-то просьбы касательно детей? Я с радостью сделаю для них все, что в моих силах: я ведь люблю их как родная мать.

– Я всегда рад тебе, милая Рода, и очень ценю твою искреннюю дружбу. Пожалуйста, позаботься об Изобель. Мне кажется, она очень одинока. Что до Этты, она еще будет счастлива, ведь у нее доброе и отважное сердечко. Обращаться за помощью и наставлением к Внутреннему Свету – вот чему она пока не научилась. Помоги ей в этом, Рода.

Солон склонил голову набок и как будто задремал.

Глава 17

Меж тем как осенние дни все укорачивались, Солон неумолимо слабел. Двигаться ему стало трудно, он почти не выходил из дому и большую часть времени проводил если не в постели, то в пределах своей спальни. Разговоры с ним у Этты теперь не клеились, однако она по-прежнему хотела быть максимально полезной отцу, находиться при нем, и поэтому приносила ему в спальню то книгу, то утреннюю газету и читала вслух. Впрочем, Солон сделался безучастен практически ко всем мирским делам, и Этта беспрестанно думала, чем бы его заинтересовать. Однажды она перебирала книги в гостиной, и ей попался «Дневник Джона Вулмена». Придя к отцу, Этта сказала:

– Папа, смотри, что я нашла! Эту книгу ты читал нам, когда мы были маленькими. Хочешь, теперь я тебе почитаю?

Солон поднял взгляд, и слабая нежная улыбка смягчила его изможденное лицо.

– Конечно, хочу, дочка, – сказал он, взяв у Этты «Дневник». – Эта книга поистине бесценна. Читай, а я с удовольствием послушаю.

Этта начала читать. Медленно, но с поразительной четкостью перед ней вырисовывался образ этого американского подвижника, который прошел путь от подмастерья портного из нью-джерсийского городишки до признанного ревнителя квакерской веры. Еще в 1746 году Джон Вулмен предпринял крестовый поход против рабства. С несколькими Друзьями он побывал в Новой Англии, объездил Нью-Джерси, Пенсильванию и даже штаты американского Юга – и всюду бесстрашно доказывал квакерам-рабовладельцам мерзость рабства как такового и несовместимость его с принципами их учения. В итоге на съезде Общества друзей, который состоялся в Филадельфии в 1758 году, квакерам было официально запрещено иметь рабов. Пожалуй, ни один человек не сделал больше, чем Вулмен, для того, чтобы этот закон приняли.

Невзрачный с виду, болезненный, Джон Вулмен стремился к простоте во всем. Он избегал внешнего блеска – боялся принизить тех, кто беднее его, – и потому всегда ходил в одежде из домотканого некрашеного полотна[19]19
  Красители для тканей производились рабским трудом.


[Закрыть] и в белой фетровой шляпе, которая, впрочем, вызывала больше толков, чем вызвал бы дорогостоящий головной убор! Он был настолько скромен, что даже в собственном «Дневнике» почти не рассказывал о своей роли в борьбе против рабства, но описывал дела, которые совершали его соратники, и жертвы, на которые они шли.

Этта заметила: отец слушает пассажи из «Дневника» словно давно знакомый, любимый напев. Зато для нее самой они были сродни откровению. Впервые Этта проникалась отцовской верой. Джон Вулмен не докучал читателям узколобым морализированием, не преподносил религиозные постулаты как устав некоей социальной группы или малочисленной конфессии – ничего подобного. Вот какое определение дал он квакерской вере: «Это принцип, внедренный в сознание человека; в разные эпохи и в разных странах он известен под разными названиями, но неизменен в сути своей и исходит от Бога. Это глубинное чувство; оно не стеснено догматами какой-то одной религии и ни одной религией не исключается при условии, что адепт ее хранит сердечную чистоту. В ком эта вера пустила корни и проросла, те становятся братьями».

А еще Этту потрясло следующее открытие: Джон Вулмен шел по жизни, направляемый тем самым таинственным Внутренним Светом, о котором она столь часто слышала от отца, не понимая как следует, что он такое. Духовные ценности для Джона Вулмена были столь же реальны, сколь предметы и явления материального мира, и потому Истина – так он называл Внутренний Свет – в видениях представала ему в формах, видимых глазу и доступных слуху. Этта нашла и прочла пассаж об одном таком видении:

«Находясь в добром здравии и прибыв с Друзьями в Берлингтон, дабы посещать семьи, я остановился в доме одного берлингтонского Друга. Я лег спать в привычный час, но среди ночи проснулся и лежал, размышляя о Господней милости и всепрощении, раскаиваясь во грехах от всего сердца. Потом я заснул, но скоро проснулся вновь. Было темно – ни луча зари, ни лунного света, – но я, открыв глаза, узрел световой круг в комнате моей. Находился он примерно в пяти футах от меня, в поперечнике достигал, наверное, дюймов девяти; яркость его отнюдь не ослепляла, но усиливалась к центру. Я лежал неподвижно, нисколько не удивленный, и вдруг душу мою до самых глубин потрясли слова, кои я услыхал не ушами, но как бы душой. Я их не измыслил – ни заранее, ни при виде светового круга. Со мною будто говорил сам Господь – и говорил чрез мою душу. Вот эти слова: «Зримое тобой суть Божественная Истина». Они были повторены мне с тою же интонацией, что и в первый раз, после чего световой круг пропал».

И еще:

«Чуть более двух с половиной лет назад я заболел и был столь близко к вратам смерти, что забыл собственное имя. Жаждая узнать, кто же я такой, я узрел бесформенную массу мрачного, темного оттенка; она клубилась на юго-востоке, и мне стало ведомо, что массу сию образуют человеческие существа в крайней степени отчаяния, какая только возможна для живых, и что я сам нахожусь в этой массе, а потому не должен считать себя отдельным существом. В таком состоянии я провел несколько часов. Затем до меня донеслась нежная, мелодичная речь – много чище и приятнее, чем любая из речей, кои я слыхал до сих пор; думаю, это один ангел говорил с другими ангелами. И вот что он им сказал: «Джон Вулмен мертв». Я тотчас вспомнил, что некогда звался Джоном Вулменом, и, будучи уверен, что тело мое живо, стал размышлять, что такое имел в виду сей небесный глас. Я не сомневался, что принадлежал он ангелу, но смысл сказанного оставался для меня тайной.

И тут мой дух был перенесен в рудники, где бедные угнетенные люди добывали сокровища для других людей, называвших себя христианами. Сии несчастные богохульничали, поминая Христа, я же скорбел, ибо имя его для меня свято. Мне было сказано, что сим язычникам внушили, будто бы их притеснители являются последователями Христа, вот они и говорят меж собой: «Если Христос велел так поступать с нами, значит, Христос – жестокий тиран».

Однако смысл ангельской речи был для меня по-прежнеме темен, и поутру, когда моя дорогая жена и прочие близкие сошлись у ложа моего, я спросил, знают ли они, кто я такой. Джон Вулмен, отвечали они, а сами решили, что я безумен, ведь я ничего не сказал им про ангела и его слова; я не чувствовал расположения беседовать с кем бы то ни было, меня томило одно желание – проникнуть в эту тайну. Язык мой был столь сух, что я не мог говорить, покуда не обведу им полость рта и не соберу немного влаги; так я лежал некоторое время, но вот божественная сила подготовила мои уста к речи. Тогда я сказал: «Я распят со Христом, но жив, однако не я, но Христос живет во мне. И жизнь моей плоти, коя сейчас продолжается, возможна лишь потому, что я верую в Сына Божьего, который возлюбил меня и за меня пожертвовал собою».

Тут мне открылась тайна, и я понял, что на небесах было ликование, ибо один грешник раскаялся, а слова «Джон Вулмен мертв» означали не более чем смерть моей воли. И разум мой сделался ясен, как прежде».

Обе эти выдержки из «Дневника» возымели поразительный эффект: Солон словно ожил, сказал, что хочет встать и пройтись. Поддерживаемый Эттой и стариком Джозефом, он и впрямь сделал несколько шагов. С того дня казалось, что Солон переживает духовное и физическое обновление; он бодрился, он всячески давал понять, что любит своих ближних. Изобель, приехавшая на выходные, была потрясена небывалой ласковостью отца, даже заметила потом Этте: «Удивительная перемена с папой! Я, например, не помню, чтобы он когда-либо был с нами настолько нежен. И не странно ли – полное впечатление, что он поправляется, а ведь мы знаем, что на самом деле ему гораздо хуже!»

От этих слов у Этты сжалось сердце, ее любовь к отцу день ото дня крепла. Понимание, что он за человек, пришло к ней только теперь – благодаря «Дневнику Джона Вулмена».

Люди, подобные Джону Вулмену и ее отцу, наделены душевной красотой – вот что открылось Этте. Раньше она о таком не задумывалась, а теперь, потрясенная, спрашивала себя: в чем суть этого дара? Почему отец сумел найти в себе силы, а она пока не сумела, не справилась с внутренней опустошенностью? Что уготовано ей в будущем? Она не забыла Кейна: любовь к нему терзала ее сердце, но Джон Вулмен и отец указали ей: существует нечто превыше человеческой страсти, спутники которой – эгоистичные желания и амбиции. Это любовь и покой, нисходящие на всякого, кто посвятил себя ближним – в данном случае, больному отцу. Ухаживая за ним, Этта поняла, что вообще значит такое служение, и стала смотреть на него иначе – поверх обязанностей, обусловленных родством, поверх личных желаний. Нет, надо проникнуться нуждами всего человечества – вот это будет истинная любовь, осиянная истинной красотой! Во введении к «Дневнику Джона Вулмена» Этта прочла: «Его религией была любовь. Самое его существование, все его чувства были любовь». Речь шла о любви, обращенной прежде всего на Бога, а затем распространенной на всех людей и все живое. Джон Вулмен возлюбил обездоленных и слабых, рабов и рудокопов; она же все душевные силы сосредоточила на одном-единственном человеке, мужчине по имени Уиллард Кейн. А ведь не что иное, как всеохватная любовь – так казалось теперь Этте – запульсировала в ее отце, буквально вывела его из черной тени горя, которая едва не отняла у отца и самою жизнь. Всеохватная любовь развеяла апатию – в отце проснулись теплые чувства к самой Этте и к Изобель, его снова волнуют цветы, насекомые, рыбки в Левер-Крик, даже змея, что чудесным образом поняла его добрые намерения по одним лишь ласковым интонациям. Теперь такая любовь зарождается в Этте – и она готова беречь ее росток.

Ибо в такой любви, в единении со всем сущим, не может быть ничего сиюминутного, изменчивого, печального; это чувство не из тех, что внезапно вспыхивает и столь же внезапно гаснет. Такая любовь постоянна, как сама природа, и прекрасна – в блеске полудня и во мраке, в первых лучах зари и в ночном многозвездье. Кто обретет ее – тому откроется самая суть бытия.

Глава 18

Не много осталось отпущенных Солону дней: после постановления страшного диагноза он прожил всего три месяца. Финал подкрадывался, время от времени посылая своих вестовых. Например, Солон теперь тяжело переходил от сна к бодрствованию и наоборот, стал нетверд в ногах, с трудом формулировал свои просьбы и вообще испытывал проблемы с речью, да и память его подводила.

Однажды утром, когда к нему зашла Этта, он взглянул на нее и спросил дрожащим голосом:

– Дочка, а что тот бедный старик – ну, который умирает от рака?

Этта опешила – вопрос показался ей провидческим. Несколько мгновений она боролась с желанием разрыдаться, наконец, взяв себя в руки, переспросила:

– Какой старик, папа? О ком ты говоришь?

– Ну как же… – пробормотал Солон. – Тот бедняга, у которого сын покончил с собой.

Потрясенная, Этта не нашлась что сказать. Слезы подступили снова, но она подавила их. Ей хотелось броситься бежать – от чего конкретно, она не вполне понимала; возможно, от осознания, что отец повредился в уме. Она вызвала врача, и тот приложил все старания, чтобы успокоить ее. Ничего не поделаешь, заверил он, следует и дальше удовлетворять потребности мистера Барнса и, в случае существенных изменений в его состоянии, немедленно послать за ним. Впрочем, ничего особенного в последующие дни не произошло, разве только Солон несколько раз справился о здоровье Бенишии, словно она была жива, да еще ждал каких-то документов из банка – все спрашивал, прислали их или нет.

Этта принесла ему последние желтые хризантемы, что уцелели после заморозков. С минуту Солон смотрел на них и вдруг пробормотал:

– Золотой девиз…

– О чем ты, папа? – встревожилась Этта.

– Дочка, – медленно заговорил Солон, – ты помнишь вышивку, которую мы с твоей мамой повесили в гостиной?

Выходило, что Солон в воображении связал золотистый цвет хризантем с желтыми нитками, которыми была выполнена вышивка, много лет назад преподнесенная им Бенишии: «В почтительности друг друга опережайте».

– Будь добра, скажи старику Джозефу, пусть повесит вышивку здесь, у меня, так, чтоб я ее видел с кровати.

Этта сделала, как он просил, и с удовольствием отметила, какую радость доставляет отцу смотреть на маленький гобелен. Удовлетворенно улыбнувшись, Солон произнес:

– Таков был дух нашего дома.

– Таков он и остался, папа, – сказала Этта, целуя его в широкий лоб.

Потом они долго говорили о Бенишии, вспоминали разные случаи из прежних, наполненных любовью лет, когда вся семья жила вместе. Однако то был последний их задушевный разговор. Уже ночью состояние Солона резко ухудшилось. Мысли его блуждали, с губ срывались то как будто бессвязные восклицания, то, наоборот, фразы с глубоким подтекстом. К примеру, он произнес:

– Люди должны быть честными с Господом и друг с другом.

В другой раз он ни с того ни с сего начал повторять:

– О, эти банки! Банки! Банки! – А потом добавил: – Бедняки – и банки!

Обрывочные эти высказывания – определенно наследие социального положения и религиозных убеждений, а также тот очевидный факт, что отец слабел с каждым часом, – заставили Этту послать известие Изобель. Та примчалась в Торнбро и, взглянув на больного, послушав его полубред, тоже поняла, что ему осталось недолго.

В тот же день обе сестры смогли убедиться, что разум их отца полностью обратился к религии, к Животворящей Силе. Изобель и Этта сидели подле кровати, и вдруг отец произнес:

– Вот видите, Господь напрямую говорит с человеком, который пребывает в нужде и просит о Божественной помощи. Такого человека Господь никогда не оставит, так и знайте.

Фраза эта несколько утешила сестер и дала им силы вынести предстоящее испытание, ибо Солону не становилось лучше и потом он уж не произносил связных фраз.

Узнав от врача, что отец при смерти, Этта послала весть Осии Горму, старейшему и преданнейшему его почитателю. Тот прибыл в Торнбро, Изобель его встретила, а Этта пошла к отцу проверить, не спит ли он, и прибраться в комнате.

Она приблизилась, Солон взял ее за руку и пытался заглянуть ей в глаза, словно Этта о чем-то его спросила, хотя она не спрашивала. Затем на его лице отразилась работа мысли, и он изрек:

– Если не обратишься к Внутреннему Свету – куда направишь путь свой?

Этта невольно вздрогнула, словно вопрос мог быть задан ей либо кому-то другому, даже огляделась, хотя знала: больше в комнату никто не входил. Действительно, они тут были одни. Отец закрыл глаза, словно погружаясь в живительный сон. Этта упала на колени и заговорила:

– Папа, я тебя недостойна. О, как ясно я теперь это вижу!