Текст книги "Оплот"

Глава 25

Визит Орвилла, выяснение отношений вместо того, чтобы образумить Этту и вынудить порвать с Уиллардом Кейном, возымели обратный эффект. В понимании Этты, от прежней жизни ее отделило очередное препятствие. Орвил поднял новый вопрос: теперь речь шла о скандале и общественном осуждении, которые казались ей куда отвратительнее, чем недовольство отца. Пусть отец и зашоренный – шоры наложены на него искренней верой. Он никогда не изменял моральным принципам, он всем сердцем любит детей – как умеет. Другое дело – Орвилл: в каждом его упреке сквозит ненависть. Орвилл мелочен, узколоб, венец его стремлений – добиться успеха в жалком обывательском мирке, из которого Этта, слава богу, уже вырвалась. Огорчать родных она не хочет, но принести свое счастье на алтарь их обывательской морали? Вот уж нет!

Орвилл за прямотой и смелостью ее реплик не заметил, насколько сильно Этта уязвлена. Лицо брата – упорствующего в своем преклонении перед условностями – навсегда осталось в памяти Этты. Однако с тех пор, как она покинула дом, опыта и знания жизни у нее изрядно прибавилось, равно как и отваги думать иначе, нежели большинство. Какой пустяк – быть отвергнутой миром состоятельных ханжей, тем самым миром, где брат с ненавистью отворачивается от сестры, в недалеком прошлом подружки своих детских игр! И как хорошо, что Этта больше не принадлежит к этому миру; изгнание даже почетно, ведь мир соткан из социальных условностей, и каждая из них пагубна для всякого, кто жаждет стать личностью, кто ставит себе целью саморазвитие. Дружба с Волайдой и близость с Кейном, человеком широко и нестандартно мыслящим, способствовали полному освобождению Этты; да, вот именно.

Вот как случилось, что все ее мысли и чувства мало-помалу сосредоточились на Уилларде Кейне. В отличие от отца и старшего брата Кейн, казалось, постиг красоту и самый смысл жизни. Он поощрял Этту в ее стремлении к личностному росту, с ним она познала, что есть интеллектуальное наслаждение и какие возможности для творчества открывает бытие. Кейн беседовал с Эттой о книгах и музыке, водил ее в художественные галереи, объяснял непонятное терпеливо и толково, а параллельно открывал мир плотской любви, причем являл именно ту степень чувственности, восприимчивости и страсти, которая отвечала ее физическим запросам и полностью удовлетворяла эмоциональный голод.

Волайда же, при всех своих передовых взглядах, испытала разочарование, уверившись, что Этта ничем не отличается от обычной женщины, то есть вся настроена на любовь и близость с возлюбленным. Мало того – Волайда была этим открытием шокирована. В изрядной степени ее чувства, пожалуй, объяснялись завистью и ревностью – самой-то ей до сих пор не удалось испытать ничего подобного. Ни Кейн, ни другой мужчина привлекательной внешности не вдохновился Волайдой. Несколько раз она вместе с Эттой заходила к Кейну в мастерскую, восхищалась его работами, умом, кругозором. Волайда надеялась, что однажды повезет и ей: ею тоже заинтересуется кто-то вроде Кейна – такой же искушенный и красивый. А пока дружба с Эттой заменяла ей более сильные эмоции. Преданность Волайды не знала границ. В Этте она угадала душу и разум, настроенные куда тоньше, чем ее собственные разум и душа. Злосчастный разговор с Орвиллом Волайда советовала поскорее выкинуть из головы. У Этты ведь есть собственные деньги, верно? И в позволении брата жить своей жизнью она не нуждается, так? Орвилл, говорила Волайда, уже и сам сообразил, что власти над сестрой не имеет.

Тут Волайда была права. Из Нью-Йорка Орвилл уезжал глубоко уязвленный. Он потерпел фиаско. Упаси господь, новости о сумасбродстве Этты дойдут до жены и ее родни – тогда скандал неминуем. Орвилл решил, что ни отцу, ни матери – вообще никому – не скажет о свидании с сестрой. Он займет выжидательную позицию и посмотрит, как будут развиваться события. Может, Этту озарит-таки Внутренний Свет, может, она изменит образ жизни. В любом случае Орвиллу скоро предстоит поездка в Торнбро: обязательный ежемесячный визит, – там-то, на месте, он и сориентируется.

Однако, приехав в Торнбро неделей позже, Орвилл обнаружил, что родные поглощены планированием свадьбы Доротеи, назначенной на октябрь. Еще летом она обручилась с Сатро Кортом, сыном железнодорожного магната, одним из молодых людей, с которыми она танцевала в тот памятный вечер, когда впервые приехала к тетушке Роде. Доротея была намерена сделать свою свадьбу событием максимально впечатляющим – настолько, насколько хватит сил и средств. Когда прибыл Орвилл, она штудировала «Светский альманах»[13]13
  Англ. «Social register» – полугодовое издание; впервые опубликовано в США газетным обозревателем Л. Келлером в 80-х гг. XIX в., позднее выкуплено Малколмом Форбсом.


[Закрыть] – выбирала, кого из перечисленных там персон пригласить на свое торжество. Мнение брата относительно приемлемости той или иной кандидатуры Доротея считала бесценным.

Они остались одни в отцовском кабинете. Орвилл стоял у окна, созерцая лужайку, Доротея сидела за письменным столом, зачитывала брату фамилии и выслушивала его комментарии, по большей части одобрительные.

– Ранс Кингсбери с женой? – прочла Доротея, готовясь подчеркнуть эту фамилию карандашиком. – Приглашать или нет?

– Ни в коем случае! – Орвилл отвлекся от лужайки и поспешно шагнул к столу. – Только не Кингсбери!

– Почему? – удивилась Доротея. – Неужели он недостойный человек?

– Достойный, недостойный, не в этом дело, – ответил Орвилл. – Просто Кингсбери кое-что известно об Этте, и он может пустить слушок, который нам без надобности, тем более сейчас.

Доротея, выпрямившись на стуле, воскликнула:

– Что ты имеешь в виду, Орвилл?

Брат ее нахмурился и приложил палец к губам, как бы желая усилить впечатление таинственности, чем лишь разжег любопытство Доротеи, а заодно повысил способности к убеждению. Словом, в считанные минуты сестра вытянула из брата все, что он знал. Услышанное шокировало ее и одновременно вызвало приступ ужаса. Перед ее мысленным взором полыхнуло кошмарное слово «скандал». Неужели сама Доротея и ее родные оскандалятся, причем именно теперь, когда свадьба на носу? Передавать родителям рассказанное Орвиллом она не собиралась, однако назавтра об этом заговорила сама Бенишия:

– Доротея, написала бы ты Этте, пригласила на свадьбу. Я практически не сомневаюсь, что она приедет, но мне бы хотелось, чтобы ты сама выразила желание видеть ее.

– Но, мама… – Доротея замялась.

– Что такое, милая?

– Мама, ты не знаешь всей правды. Вы с папой наверняка осудили бы образ жизни, какой она ведет в Нью-Йорке. По-моему, лучше ей не приезжать.

– Доротея! – возмутилась Бенишия. – И не совестно тебе так говорить о сестре?

– А это не я говорю, мама, это Орвилл сказал. И он, кстати, тоже не хочет, чтобы Этта приехала домой.

– Доротея, Доротея! Как же ты меня сейчас огорчила! Где твоя сестринская любовь? А что касается Торнбро, у Этты на наш дом такие же права, как у тебя. Впрочем, давай позовем Орвилла – если ему что-то известно, пусть скажет прямо.

Самой Бенишии тотчас пришел на ум художник и сеансы позирования. После ее встречи с Эттой минуло не так уж много времени; в письмах дочь как-то обходила эту тему, и теперь у Бенишии защемило сердце – наверняка не все ладно с ее чистой девочкой, с наивной мечтательницей, которая всего несколько недель назад уверяла, глядя матери в глаза, что дурному нет места в ее жизни.

Разговор между Бенишией и двумя детьми нелегко дался всем троим. Орвилл повторил то, что уже сообщил Доротее, – правда, теперь, щадя свою бедную матушку, тщательнее выбирал выражения.

А Бенишия, как ни была оглушена и удручена его рассказом, прежде всего подумала о Солоне. Страшась теперь самого худшего, она тем не менее не желала показывать детям, что ее вера в Этту поколеблена, совсем наоборот. Бенишия утверждала, что дети заблуждаются, что очень некрасиво судачить о родной сестре, заочно лишать ее права приехать и выдвинуть аргументы в свою защиту. Бенишия решила также, что Солон ничего не узнает, пока у нее не будет вестей от Этты, а она намерена написать дочери немедленно, ибо ее ответ все расставит по местам.

Однако ответ Этты, к слову, изрядно подзадержавшийся, оказался столь уклончив, что только усугубил печаль и тревогу Бенишии. Бедная мать дошла до той черты, за которой душевные муки перерастают в физический недуг. Других писем от Этты не было; предсвадебные хлопоты, что ни день, заканчивались для Бенишии резким упадком сил, и она отлично знала: это от шока и страха за дочь, а вовсе не от переутомления.

Наконец и Солон обеспокоился здоровьем жены, почуяв: что-то случилось, тем более что Бенишия скрывала свое горе весьма неумело. Солон стал расспрашивать детей, с особой настойчивостью приступая к Доротее, не знают ли они, какая печаль гложет их матушку.

– Наверно, мама волнуется из-за Этты, – беспечно обронила Доротея. – Все надеется, что она приедет на мою свадьбу, хотя сестра ясно написала: вырваться не сможет, слишком занята.

Тогда у Солона возникло новое подозрение: отказ дочери приехать домой объясняется, решил он, отнюдь не только душной атмосферой Торнбро, на которую она упирала при их последней встрече, нет, тут нечто другое. Вконец испереживавшись, Солон пошел к Бенишии и потребовал выдать все, что она знает об Этте, поскольку ему, отцу, определенно что-то недоговаривают. Нехотя Бенишия сообщила, что в жизни дочери появился мужчина, художник, но ей неизвестно, каковы их отношения на самом деле. Лично она не верит в их аморальность, ведь Этта утверждала, что между ними лишь дружба, как между творческими натурами. Им, родителям, остается уповать на милость Господа, который не допустит, чтобы с их девочкой случилось непоправимое.

Пришлось им взвалить на плечи это тяжкое бремя. День, которому следовало сделаться одним из счастливейших, оказался для супругов Барнс полностью отравлен. Их сердца не ликовали на свадьбе Доротеи, устроенной в милом Торнбро – доме, где сам Солон провел отрочество и юность.

Часть III

Глава 1

Осенью того же года, когда Этта уехала в Нью-Йорк, а Доротея вышла замуж, новый жизненный этап начался и для Стюарта. Его отправили учиться во Франклин-холл; внутренний распорядок этого заведения если и не предполагал слишком много мероприятий сугубо религиозных, то, во всяком случае, был безупречен с точки зрения морали. Впрочем, любой студент мог получить здесь изрядные знания – было бы только желание. Франклин-холл построили на филадельфийской окраине, но недавно статус района изменился. Теперь он числился среди лучших – здесь словно слились очарование пасторальности и удобства престижного пригорода. Заведение занимало площадь акров в двадцать; высокая кованая ограда отличалась вдобавок густотой узора. Окружала она ухоженные лужайки, нарядные клумбы, спортивные площадки и теннисные корты, а также три здания – в одном помещались аудитории и кабинеты, в двух других жили воспитанники.

Стюарту, который за свои шестнадцать с небольшим лет ни разу не покидал родительский кров, сразу понравилось во Франклин-холле. Колледж сулил что-то новое как в смысле обстановки, так и в смысле общения, хотя жизнь воспитанников была строго регламентирована – они вставали и ложились спать по часам, по часам принимали пищу, учились, встречались с визитерами.

Стюарт, не по годам высокий – его рост составлял уже пять футов девять дюймов[14]14
  180 см.


[Закрыть] – был очень хорош собой; его познания насчет великолепных возможностей, которые предоставляет жизнь, находились в диспропорции с глубиной души. Легковесный, жадный до удовольствий, Стюарт и от Франклин-холла ждал не интеллектуального развития, а новых знакомств с юношами более искушенными, которые ввели бы его в восхитительный новый мир.

Все мысли Стюарта сосредоточились на девушках. Старшая из его сестер тоже томилась по плотской любви, но в нем жажда эта была многократно острее; если над Изобель тяготели усвоенные с детства запреты, то Стюарт себя обуздывать не умел да и не собирался. Сексуальный голод не давал ему покоя. Полукруг девичьей щечки, линия шеи, грациозный жест, заинтересованный взгляд или касание руки действовали на Стюарта словно электрические разряды. Он заводился, стоило только вообразить нечто подобное, но природная ветреность мешала сосредоточить свои желания на какой-то одной девушке – нет, он вожделел всех сразу. Почти каждая прогулка по улице заканчивалась для Стюарта новым увлечением – очередная случайная чаровница распаляла его уже с первого взгляда, даром что он едва ли сознавал краткосрочность своей страсти.

Увы, во Франклин-холле для неуклюжего флирта времени было мало, а шансов – и того меньше. Даже на выходные к однокласснику воспитанника не отпускали без письменного родительского разрешения. Впрочем, некоторые везунчики – сыновья снисходительных родителей – иногда ухитрялись побывать в театре или развлечься как-нибудь иначе. Но Солон и Бенишия, едва им открылись склонности Стюарта, требовали, чтобы он приезжал домой каждые выходные или оставался в колледже учить уроки.

В результате Стюарт озлобился на родителей: все в нем восставало против этого унизительного и совершенно излишнего надзора. Положение усугубляла нехватка карманных денег. Солон заранее учел все расходы сына и решил, что Стюарту вполне хватит пяти долларов в неделю, – ведь он одет и обут, снабжен учебниками и канцелярскими товарами, хорошо питается в столовой Франклин-холла. Да, пяти долларов достаточно и на проезд домой и обратно, и на разную мелочь. Если же возникнет необходимость непредвиденных расходов, Солон таковую рассмотрит, но потакать сыну не станет. Пусть мальчик учится ограничивать себя в сиюминутных желаниях, пусть тратит деньги с умом и оглядкой.

Однако Стюарта эта система почти взбесила. Прямо за школьными воротами лежал, поджидая его, огромный восхитительный город с шикарными магазинами, ресторанами, театрами, куда его до сих пор не пускали. А между тем другие юноши – те, с кем родители были щедры, – весьма ловко обходили запреты Франклин-холла, вырывались в Филадельфию по субботам, а то и чаще, и поочередно проставлялись в каком-нибудь ресторане или кафе-мороженом. Многие из них носили куда более изысканное, чем у Стюарта, белье, галстуки, перчатки и прочие аксессуары, хвалились автомобилями, пусть и отцовскими. Это последнее обстоятельство было всего мучительнее: ведь его отец наотрез отказывался от покупки автомобиля.

В то время автомобили считались предметами роскоши; престижность такого приобретения многих загнала в долговую кабалу. Великолепные американские модели соперничали с европейскими; те и другие во множестве мчались по улицам Филадельфии и других крупных городов, ослепляя обывателей глянцевыми боками всех цветов спектра, оглушая ревом клаксонов, вселяя в души изумление и зависть.

Автомобилем владел отец однокашника Стюарта. Юношу звали Лестер Дженнингс-младший. Он хвастал, будто и сам умеет управлять этим чудом техники, имел привычку походя упомянуть в разговоре отцовский автомобиль, а на самом деле изнывал от желания показать его приятелям, блеснуть искусством вождения.

Однажды, когда Лестер распоэзивался о семейной поездке за город, другой юноша, по имени Виктор Брудж, прервал его хвастливые речи:

– Послушай, Дженнингс, – сказал Брудж, – взял бы ты как-нибудь отцовский аппарат да и прокатил нас. Вот было бы грандиозно! До Атлантик-Сити чуть больше часа езды. Или можно отправиться в Уилмингтон – у меня там знакомые девчонки.

Лестер сказал, что попробует: вот только выдастся время, когда автомобиль не будет нужен его отцу.

Неудивительно, что Стюарт – неуемный, падкий на все, что могло доставить удовольствие, – сразу вписался в компанию однокашников того же склада. Дженнингсу-младшему и Бруджу он буквально смотрел в рот, они считали его своим парнем. Дженнингс-младший, несмотря на некоторую напористость, отличался добродушием. Это был невысокий крепыш с упрямым подбородком. Щекастое лицо его формой приближалось к квадрату, маленькие глазки так и буравили собеседника сквозь круглые очки в металлической оправе. Волосы Дженнингс расчесывал на прямой пробор и заправлял за уши. Все знали про его слабость к элегантным аксессуарам, особенно кожаным, и дорогим костюмам. Говорили, что он единственный наследник горы денег.

Виктору Бруджу уже было восемнадцать. Высокий, худощавый, подвижный, он не походил на Дженнингса также и нравом. Ему были свойственны болезненная обидчивость, нервозность, обостренное самолюбие. Его страсть доказывать богатство родителей, заполняя комнату роскошными безделушками, была почти столь же смешна, как аналогичная черта у Дженнингса; также, подобно Дженннингсу, Брудж одевался дорого и с лоском. Матушка считала, что муж излишне суров к сыну, и была очень к нему снисходительна. Так, Виктор всегда мог получить от нее письменное разрешение, например, на выходные у Дженнингса или на поездку в Филадельфию – правда, выслушав сначала ее жалобы на редкие встречи со своим мальчиком.

Вскоре у Стюарта, Лестера Дженнингса и Виктора Бруджа вошло в привычку собираться у кого-нибудь в комнате днем, а то и после отбоя. При каждом удобном случае троица устраивала вылазки в ближайшую деревню. Разговоры крутились главным образом вокруг девчонок – обсуждались характеристики слабого пола в общем, а порой речь заходила о конкретных девушках, которые выказали или, напротив, не выказали ответный интерес. Другими темами были карты, сигареты и театры. Брудж и Дженнингс щеголяли дорогими портсигарами, из коих, когда представлялась такая возможность, с небрежностью извлекали «гробовой гвоздь» – то есть, на тогдашнем сленге, сигарету. Дженнингс к тому же умел играть в пинокль и покер, а Брудж мнил себя докой по части пула и других разновидностей бильярда; это умение он постиг совсем недавно, но гордился им сверх всякой меры.

Дженнингс еще не выработал четкого плана, хотя и не сомневался, что дело выгорит, и несколько часов отцовский автомобиль будет в его распоряжении. Тогда они смогут прокатиться, да не одни, а с девчонками. Разъезжаясь по домам на выходные, трое приятелей с жаром обсуждали предстоящее приключение.

– Вот уж оторвемся на славу! – воскликнул Стюарт. Перед его мысленным взором возникла даклинская знакомая Марша Уоррингтон – румяная, пухленькая, настоящий симпомпончик.

Разлакомился и Брудж. У него была привычка усаживаться на стол, бюро, чемодан, кровать – неважно куда; волнуясь, он закидывал ногу за ногу, тотчас принимал исходное положение и принимался жестикулировать.

– Поедем в Уилмингтон, – опять предложил Брудж, будучи родом из Уилмингтона: его семья совсем недавно перебралась в Филадельфию. – У меня там такие знакомые девочки – просто конфетки: с полдюжины, знай выбирай по вкусу.

– Или в Атлантик-Сити, – встрял Стюарт. – А что – почему бы и нет? Как думаете, за полдня обернемся?

Брудж и Дженнингс усомнились. Впрочем, главное – заполучить автомобиль, а уже куда ехать – неважно, поэтому троица и задействовала всю изобретательность, отпущенную ей природой.

Глава 2

Мечта манила столь сильно, что Стюарт решился даже просить у отца денег, а заодно и заручиться принципиальным его согласием на поездку к друзьям на те выходные, когда станет ясно, что Дженнингс добыл-таки автомобиль.

Однако, приехав домой в субботу, Стюарт застал отца отнюдь не в том настроении, когда можно докучать просьбами. Солон как раз получил письмо от декана Франклин-холла, который уведомлял его, что Стюарт отстает по трем предметам и, если до конца семестра не подтянется, будет, увы, исключен.

«Мне очень неловко беспокоить вас, мистер Барнс. Стюарт способен учиться лучше, однако легкомыслен и потому нуждается в особом присмотре. Хуже того – ваш сын близко сошелся с молодыми людьми, которые, боюсь, тратят попусту не только свое, но и его время. Мне представляется, мистер Барнс, что отеческое наставление сейчас будет для Стюарта действеннее, нежели более крутые меры, предпринятые позже».

Солон был потрясен. Он еще не оправился от поступка Этты, еще переваривал факт ее неповиновения. Весть о том, что младший сын отлынивает от занятий, обрушилась на отца тяжким ударом. Еще одно его дитя ведет себя неподобающе – несмотря на всю бдительность, душеспасительные беседы, молитвы как самого Солона, так и Бенишии. Разумеется, можно сделать Стюарту очередное внушение, но будет ли толк? С Эттой толку не вышло – мысленным взором Солон до сих пор видит распахнутые синие, полные страха глаза дочери. Он отчитал Этту за книги, которыми ее снабдила новая подруга, за стремление ехать в Висконсин, потому что так решила Волайда, – и что же? Через несколько дней Этта сбежала из дому, хотя здесь была окружена любовью и заботой. А теперь вот и Стюарт – жадный до жизни, как и его сестра, только гораздо более импульсивный. Если его исключат из Франклин-холла, если дома дадут понять, что он позорит семью, итогом будет отторжение Стюарта от родных, что при его нраве чревато опасностями даже более серьезными, нежели те, которым подвергла себя Этта. Нет, ни при каких обстоятельствах Солон не допустит, чтобы его Стюарт, его младшенький, усомнился в родительской любви, хоть на миг почувствовал, что дома ему не рады. Конечно, мир меняется, Солон сам тому свидетель. Он попробует понять своих детей – это долг его, однако никаких компромиссов с собственными представлениями о добродетели и пороке не допустит.

И вот, после долгих раздумий, Солон решил применить к сыну иной подход. Он ласково встретил Стюарта, приехавшего на выходные, но оставил в его комнате, на видном месте, письмо декана.

Расчеты оправдались. И письмо, и непривычная снисходительность отца произвели на Стюарта глубокое впечатление. Юноша сам сознался в небрежении занятиями, пообещав исправиться. Он не лукавил – ему совсем не хотелось оставлять школу, где у него такие славные друзья – можно сказать, посредники между ним и свободой, сулящей новые наслаждения.

Впрочем, если связь с отцом и наладилась, то лишь ненадолго. Очень скоро Стюарт в очередной раз убедился: настоящего понимания ждать не приходится. Отец был и остается серьезным и недосягаемым: вечно просматривает деловые бумаги, вечно от его присутствия над обеденным столом будто туча висит. Рассуждает он только о морали, и все-то ему видится в мрачном свете, во всем-то он чует опасность греха. Ко всему забавному отец слеп и глух, а между тем Стюарта столь многое в жизни смешит. Взять хотя бы этих почти допотопных квакеров: как они сидят в молельном доме, безмолвные, напыщенные, – умора ведь. Или старик Джозеф, кучер: вот над кем обхохочешься – спина дугой, рот ввалился, глаз не видать под кустистыми бровищами. А как он выворачивает ноги при ходьбе – пятки внутрь, пальцы наружу! Иногда Стюарт изображал Джозефа на забаву Доротее. Однажды отец застукал его за этим делом и отчитал в недвусмысленных выражениях.

Очень раздражало отца и то обстоятельство, что Стюарт вовсю использует сленговые словечки. Как-то дождливым субботним вечером, измаявшись в четырех стенах, Стюарт взял трость, мяч и книжку и принялся жонглировать этими предметами, подражая одному водевильному актеру – они с Бруджем видели его в театре. Доротея весьма заинтересовалась.

– Гляди в оба, Додо. Глаз с меня не спускай, – чуть задыхаясь, повторял Стюарт. – Сейчас будет тебе шикарное шоу. Закачаешься!

На этом слове Стюарт уронил и трость, и мяч, и книжку, но не смутился.

– Видала? Феерично! Скажешь, нет?

Доротее забава понравилась, она уже и сама хотела попробовать себя в искусстве жонглирования, когда вошел отец.

– Стюарт, что это за речи? – спросил он возмущенно и уставился на сына сквозь очки. – Не вздумай запираться – я все слышал из соседней комнаты.

– Это, папа, просто такой… такой язык, – признался Стюарт. – Я трюки показывал Додо, вот и…

– Трюки трюками, но зачем сопровождать их столь дурной речью? Где ты только нахватался таких слов?

– У нас все так говорят. – Стюарту вдруг стало смешно, и он закусил губу. – Наверно, зря я употреблял эти слова здесь, дома, – добавил он с жалким видом.

– Вот что, Стюарт, – мрачно сказал Солон. – Не смей говорить так не только дома, но и вообще где бы то ни было. Это недостойно джентльмена. Я и без того замечаю, что день ото дня в тебе все больше дерзости: тебя уже не назовешь воспитанным юношей. Дело в твоих новых приятелях? Если так, лучше я заберу тебя из Франклин-холла и отправлю в другое учебное заведение.

Солон закрыл за собой дверь, оставив у детей чувство неловкости. Доротее было жаль брата, однако она живо отделалась от него улыбкой и отговоркой – мол, надо навести порядок в комнате – и упорхнула. Стюарт вышел из дому. Меряя шагами мокрую веранду, он думал: вот же подфартило с семьей! Как теперь подкатишься к отцу, когда он в таком настроении?

Чем дальше, тем больше он отчаивался. В следующую субботу Дженнингс, пожалуй, добудет автомобиль – а ему что же, приключение пропускать? Сама мысль об этом была несносна.