Текст книги "Оплот"

Глава 19

Покуда Солон обдумывал, как подаст Бенишии свои новости, его родители получили письмо от нее самой. По форме это была всего-навсего предусмотренная этикетом благодарность довольной гостьи: такую адресуют сразу всем устроителям приема, но Бенишия постаралась открыть Солону (и только ему одному, так, чтобы не догадались остальные), сколь глубоко ее чувство – столь же глубоко, сколь и его любовь, даром что сам Солон пока не решался в это поверить.

Удивительно, как Бенишия, при своем неординарном темпераменте, сумела встретить такого юношу, как Солон: крепкого телом и чистого душой, совсем не похожего на молодых людей, которые в последние несколько лет добивались ее расположения! С ней, как и с другими девушками, Солон неизменно был учтив, сдержан и даже робок, но в спорте, в любых играх проявлял и силу, и ловкость. Взять игру в «ниточку-иголочку»: шеренга была разбита Солоном с легкостью и единственной целью – не дать упасть ей, Бенишии. В то же время на берегу Левер-Крик, когда он заговорил о любви, на глаза ему навернулись слезы – именно они да еще подавленный всхлип вызвали ответное признание, также смоченное слезами, именно тогда Бенишия поняла, как сильно любит Солона. Вот и сейчас, думалось ей, он не пишет потому, что очень щепетилен: ведь Бенишия – дочь его патрона! Но ей-то известно, как высоко ставят Солона ее родители. Впрочем, достаточно ли высоко, чтобы рассматривать его как претендента на ее руку или как будущего зятя? Это другой вопрос. Именно поэтому Бенишия продумала каждое слово в своем письме к мистеру и миссис Барнс, Солону, Синтии, миссис Кимбер и ее дочерям, и вот что у нее получилось:

«Дорогие Друзья!

С вами я провела изумительный день. Ты, Ханна, твоя сестра Феба Кимбер, ее дочери – мои милые подруги Рода и Лора – и, конечно, твои сын Солон и дочь Синтия, в прошлый День седьмой устроили восхитительный прием для многих Друзей, в том числе и для меня. Я никогда не забуду ни твоего очаровательного дома, ни прелестной речки Левер-Крик, ни наших игр, из которых самое большое удовольствие доставила мне ловля пескарей сачком – ей учил меня твой сын Солон; словом, все, решительно все было безупречно в тот день.

Мои папа и мама просили передать, что были очень рады встретиться с вами. Они выражают надежду, что Руфус Барнс, ты, Ханна, Солон, Синтия и сестры Кимбер со своей матушкой посетите нас, как только мы приедем в наш даклинский дом.

С искренней любовью и благодарностью,

Бенишия Уоллин».

Письмо было передано Фебе Кимбер. Ее дочери, хоть и рассчитывали на иную форму приглашения – непосредственную, а не через Барнсов, – остались вполне довольны. Они поедут к Уоллинам в гости, а это главное. Солон, живо уловив посыл Бенишии, воспарил душой; приземлила его только вечная тревога, что мистер и миссис Уоллин будут против их любви. Вот почему, сочиняя ответное письмо, в котором сообщалось о его продвижении по службе, Солон просил Бенишию быть осторожнее, чтобы ни словом, ни поступком не вызвать подозрений отца и матери.

Он писал:

«Бенишия, дорогая моя!

Я очень тебя люблю и жажду с тобой увидеться, но ты, пожалуйста, не говори пока обо мне ни с отцом, ни с матушкой, а также не выказывай мне особых знаков внимания, потому что я опасаюсь, как бы это нам обоим сейчас не повредило. Мне больно просить тебя об этом – особенно теперь, когда ты открыла мне свою любовь и я мечтаю о тебе день и ночь, – но я готов потерпеть.

Еще сообщаю, что нахожу слишком неудобными ежедневные поездки в Филадельфию и обратно в Даклу, поэтому решил снять комнату поближе к банку твоего отца и жить там с понедельника по субботу, а домой возвращаться на выходные. Я рассудил, что в течение рабочей недели ты могла бы писать мне на филадельфийский адрес; по-моему, дурного в этом не будет, как нет ничего дурного в моих письмах к тебе в Окволд. Если ты согласна, давай переписываться именно так – по крайней мере до тех пор, пока мне не удастся зарекомендовать себя перед твоим отцом с наилучшей стороны.

Ох, Бенишия, сколько еще предстоит нам часов и дней ожидания, а я так люблю тебя! Пиши мне в Даклу, пока я не сообщу свой новый адрес. Пожалуйста, ответь на это письмо, как только сможешь.

Твой Солон».

Через несколько дней пришел ответ Бенишии.

«Мой дорогой Солон!

Как же рада я была получить твое чудесное письмо, и как я счастлива, что папа перевел тебя сюда, в Филадельфию. Ведь все, что я тебе сказала у речки Левер-Крик, правда. Я очень тебя люблю и очень хочу поскорее увидеться с тобой вновь. Это прекрасно, что ты поселишься в Филадельфии: теперь я смогу приглашать тебя в гости, и для твоих посещений нашего дома не будет никаких помех. Попробую устроить так, чтобы родители пригласили тебя на обед. Только бы получилось!

Милый Солон, пожалуйста, помни, что я люблю тебя всем сердцем, и так будет всегда. Я теперь молюсь за наше совместное счастье. Помолись о нем и ты.

С любовью, твоя Бенишия».

Нечего и говорить, что это письмо, которое буквально дышало нежностью и желанием поощрить адресата, Солон расценил как доказательство неизменной любви Бенишии. Письмо пришло, как раз когда Солон собирался ехать в Филадельфию, где ему предстояло в первый раз явиться в банк. С матерью он уже поговорил насчет съемной комнаты. Ханна, выслушав, поникла, что немало огорчило Солона. Он догадался: пусть перемена вроде несущественная, но мать чует в ней скорую утрату. С рождения и до этого дня Солон принадлежал ей – и вот жизнь его отнимает.

На пороге Солон обнял мать за плечи и принялся утешать, целуя в нежные щеки:

– Мама, ты ведь знаешь, как сильно я тебя люблю. Разве это расставание? Я буду приезжать, как только позволит служба, и не покину тебя никогда, мамочка.

Свои чувства Солон подтверждал все новыми поцелуями, пока наконец Ханна не вымучила улыбку.

– Да, родной, я это знаю. Не думай обо мне. Тебе надо ехать. Делай, что считаешь нужным. Мы с отцом все понимаем. – Чуть отстранившись, Ханна добавила: – Ну, иди, а то опоздаешь. И помни: когда бы тебе ни захотелось вернуться – нынче же или в любой другой вечер, – здесь тебя ждут. Поступай по своему усмотрению и себе во благо. До свидания, сын мой. Возвращайся, когда сможешь.

Глава 20

Торгово-строительный банк был одним из старейших в Филадельфии: к тому времени как Уоллин достаточно разбогател, чтобы контролировать его, существовал уже целых семьдесят лет. Лица, деятельность которых с ним ассоциировалась, считались в Филадельфии задающими тон – либо в социальной сфере, либо в финансовой. Двое состояли в родстве с Корнелией Уоллин, еще несколько – с самим Джастесом.

Изначально, как и большинство банков, основанных на заре Республики[2]2
  На первом этапе американской государственности не только законодательная, но и исполнительная власть были сосредоточены в одном представительном органе – Конституционном конгрессе. Конгресс выбирал из числа своих членов президента, функции которого ограничивались председательствованием на заседаниях. Лишь в 1787 г. в Филадельфии для принятия федеральной Конституции США был сделан исторический выбор в пользу президентской республики. Глава федеральной исполнительной власти в стране стал именоваться президентом США.


[Закрыть], Торгово-строительный банк создавался с конкретной целью: пользоваться правом на денежную эмиссию. Право это получали от щедрот якобы демократического правительства фавориты, а точнее, хозяева оного – олигархи тех времен. В 1811 году семеро хладнокровных и дальновидных филадельфийцев (пара квакеров в их числе) узнали о существовании Акта о банковских привилегиях – документа, который позволял солидным банкам выпускать кредитные векселя на сумму, втрое превышающую уставной капитал. И вот эта семерка выпустила таких векселей примерно на четыреста тысяч долларов и стала выдавать их под проценты – причем при установлении ставки дельцы не стеснялись, зная, что голодные орды спекулянтов, по всей стране искавшие, куда бы повыгоднее вложиться, согласятся практически на любой процент.

Идея, конечно, была блестящая, одного не учли – неумеренного роста аналогичных компаний. Компании эти жаждали озолотиться, а вылилось все в ограбление обывателей. Разразился банковский кризис. Финансовые хищники, а заодно с ними и те банки, что вели дела честно, закрылись; среди них оказался и солидный Торгово-строительный банк. Вкладчики и держатели акций потеряли деньги. Но самое скверное, что свершило в тот период банковское руководство, – это привлечение полиции и войск штата к разгону вкладчиков, штурмовавших головной офис.

Естественно, после этих событий название «Торгово-строительный банк» надолго стало именем нарицательным, а самих нечистоплотных финансистов пострадавшие кляли на чем свет стоит. Однако банк избежал полного краха: постепенно вкладчики смогли вернуть почти все сбережения, акционеры же – продать свои акции банку обратно. Еще через несколько лет новое руководство и более умелое ведение бизнеса наконец-то убедили филадельфийцев (если не всех, то многих) в том, что причиной проблем явился отнюдь не злой умысел, а лишь недальновидность тогдашних управляющих. Отец Джастеса Уоллина, имевший изрядное количество акций в Торгово-строительном банке предпанического[3]3
  Паникой раньше называли явление, сейчас известное как банковский кризис.


[Закрыть] периода, советовал сыну также обзавестись акциями в дополнение к тем, которые полагались ему по наследству. Джастес, тогда еще совсем молодой, успел добиться успехов в деле страхования, но и отцовским наставлениям внял. В итоге он вошел в правление Торгово-строительного банка. Друзья, сиречь квакеры, а также родственники оказывали Джастесу поддержку, ибо деловая репутация его была не запятнана, а религиозность не вызывала сомнений. На момент знакомства с Руфусом и Солоном он имел действительно большое состояние и консервативные убеждения; ему, крепкому в вере, случалось даже задумываться о благе всего человечества.

Тогдашние члены совета директоров Торгово-строительного банка представляли собой занятную компанию. Президент, Эзра Скидмор, чем-то походил на здание, в котором банк размещался, – иными словами, время, хоть и не могло сразу сладить с ним, подтачивало этого гиганта исподволь. Крупное нескладное Скидморово тело венчала массивная голова; бакенбарды росли пышно и уже начали седеть, а длинная, чисто выбритая верхняя губа придавала всему лицу постное выражение, какое бывает у священнослужителей. Скидмор имел суровый, даже крутой нрав; его взгляды давно устоялись и изменению не подлежали, а чутье было такое, какое только и пристало дельцу, то есть Скидмор, когда видел выгоду, не интересовался ни репутацией, ни степенью религиозности, ни нравственностью потенциального вкладчика либо заемщика, ни тем более целями, на которые пойдут деньги. По вере он был квакером и представителям других конфессий не доверял. Впрочем, добившись успеха не одними только собственными стараниями, но и благодаря поддержке со стороны, Скидмор свою религиозную нетерпимость не афишировал.

Адлеру Сэйблуорсу, первому вице-президенту, на вид казалось лет пятьдесят пять. Он был упитан, чистоплотен, вежлив и добродушен. Не столь закоснелый, как Скидмор, что в интеллектуальном, что в религиозном плане, Сэйблуорс все же относился к категории людей, которые никогда не выйдут за рамки одобряемого обществом. Отпрыск одного из стариннейших филадельфийских семейств (оно, увы, пришло в упадок), Сэйблуорс принадлежал к епископальной церкви. Не в пример Скидмору, он имел членство в нескольких клубах и числился в попечительских советах целого ряда колледжей, богаделен и тому подобных заведений, в чем видел повод для гражданской гордости. Одевался он безупречно, в каждом слове и жесте его чувствовалась величавость – чем не украшение общества? (Собственно, на этот статус Сэйблуорс и претендовал.) Финансовые воротилы – такие как Сейдж, Гулд, Джей Кук и Вандербильт – вызывали в нем благоговение. Гении, думал Сэйблуорс, и лелеял мечту свести с одним из этих персонажей хотя бы краткосрочное знакомство. Недавно ему выпала большая честь: мистер Скидмор был в отлучке, Филадельфию же по важным делам посетил сам министр финансов Соединенных Штатов, и Сэйблуорс принимал его лично.

Банковский казначей по имени Абель С. Эверард вошел в совет директоров сравнительно недавно, однако это был человек нового времени. Не ровня Скидмору и Сэйблуорсу ни по положению в обществе, ни по капиталам, Эверард определенно имел талант делать деньги. Не вызывало сомнений, что он переплюнет своих коллег, просто его час еще не пробил. Пока состояние Эверарда оценивалось лишь в сто тысяч долларов, но он метил в миллионеры. Скидмор и Сэйблуорс казались ему представителями мирка опасливой респектабельности – она свое отжила, с ней можно не считаться. Эверард не питал иллюзий насчет нравственности, хотя умел произвести обратное впечатление, и не мог похвалиться родословной, о чем нимало не печалился. Не за горами был очередной строительный бум, что означало перспективы в области инвестиций и на текущий момент заботило Эверарда куда больше, нежели собственное далеко не блестящее социальное положение.

Впрочем, на политику Торгово-строительного банка Эверард пока влияния не имел. Ему принадлежало только двадцать пять учредительных акций, а в совете директоров он состоял меньше года. Однако ему, прирожденному дельцу, нынешние методы управления капиталом казались устаревшими – ведь сколько сейчас предоставлено банкам вполне легитимных возможностей, а эти ретрограды, Скидмор с Сэйблуорсом, трусят, не пользуются ими.

И впрямь Торгово-строительный сильно уступал другим банкам, а все из-за того, что руководство действовало по старинке. Что за беда, если некоторые новые методы еще несколько лет назад считались предосудительными, сейчас-то они законны! Настала очередная эра рискованных финансовых спекуляций, аналогичная той, что была на заре Республики. Городской железнодорожный транспорт, газоснабжение, водопровод и тому подобное разрешили передавать в концессию банкам – и те, воспользовавшись новым правом, активно искали, к каким бы еще объектам его применить; находили, применяли, получали огромные прибыли. Многие банки, соблазнившись широким спектром возможностей и в расчете на крупный куш, рисковали сбережениями своих вкладчиков – тут годилась схема «кредит под залог». Такие спекуляции шли на Уолл-стрит, однако для директоров Торгово-строительного банка они были неприемлемы. Здесь предпочитали более надежные формы инвестиций: ренту, паи в торговом судоходстве, привилегированные акции и облигации процветающих компаний. Окупались эти вложения далеко не так обильно, как участие в более смелых предприятиях, зато процент риска сводился к нулю. Торгово-строительный банк не ввязывался в авантюры – это было учреждение в высшей степени респектабельное.

Глава 21

Торгово-строительный банк занимал здание весьма впечатляющее – как снаружи, так и изнутри. Построили его лет сорок назад, когда на смену директорам, доведшим банк до краха, пришло новое руководство. Эти люди сочли, что восстановлению доверия потенциальных клиентов немало поспособствует внешнее величие. Потому-то Солон, впервые явившись в банк с рекомендательным письмом, на несколько мгновений словно окаменел, потрясенный роскошью интерьера.

Прежде всего Солону бросились в глаза рабочие места низшего персонала – кассиров, их помощников, аудиторов и бухгалтеров. Каждый представитель этой братии помещался в некоем подобии клетки из полированного дуба. Кабинеты президента и других служащих высшего звена были дальше, в глубине зала, – это Солон понял, прочитав надписи на табличках. Стены были из серо-голубого мрамора, окна – под самый потолок, и дневной свет лился на сине-белые шашечки пола, тоже мраморного. С необычайно высокого потолка спускались огромные, щедро покрытые позолотой газовые люстры. Солона охватил благоговейный страх – не ожидал он такого великолепия.

Однако при нем было письмо, и он заставил себя сосредоточиться на цели своего прихода. Обратившись к кассиру с вопросом, где найти мистера Сэйблуорса, Солон получил ответ:

– Обогните стойку, а там – третья дверь справа.

Солон двинулся, куда его направили. На стук вышел юноша в униформе. Узнав, что у Солона рекомендательное письмо к мистеру Сэйблуорсу от мистера Джастеса Уоллина, юноша сразу весь подобрался и пригласил Солона в приемную.

– Мистер Сэйблуорс еще не приехал, но должен быть с минуты на минуту. Не хотите ли пока присесть? – И юноша указал на ряд изящных кресел, что стояли напротив двери, у деревянной перегородки.

Солон сел и огляделся. Здесь, в приемной, тоже имелись газовые светильники, а деревянная мебель и панели щеголяли резьбой. Затем мысли Солона перекинулись на письмо. Оно было вручено Солону незапечатанным – знак, что его можно прочесть. Солон так и поступил, и нашел письмо очень дружелюбным. Вот его содержание:

«Друг Сэйблуорс!

Это письмо принесет молодой человек по имени Солон Барнс, о котором я упоминал в нашей беседе. Барнс вместе со своим отцом вел от моего имени дела, связанные со страхованием и куплей-продажей недвижимости, и явил незаурядные способности и похвальнейшую честность. Буду очень признателен, если вы устроите так, чтобы он ознакомился с разными видами услуг нашего банка и сумел решить, по нраву ли ему банковское дело; я же, в свою очередь, пойму в какой отдел его лучше будет определить – если, конечно, он окажется годным для нашей работы.

С искренним уважением, Уоллин».

Солон прождал недолго: минут через десять дверь отворилась, и вошел мистер Сэйблуорс (в том, что это он, не могло быть сомнений). Солону предстал человек невысокий, крепко сбитый, круглолицый и румяный. Сэйблуорс при виде Солона несколько опешил; Солон же вскочил, выхватил из кармана письмо и протянул Сэйблуорсу со словами:

– Здравствуйте, мистер Сэйблуорс, мое имя Солон Барнс. Я работал на мистера Уоллина в Дакле, и вот его рекомендательное письмо к вам.

– Как же, помню. – Сэйблуорс взял письмо и предложил: – Пройдемте ко мне в кабинет.

Свои слова он дополнил жестом, и вот Солон оказался в просторном, богато убранном помещении. Сэйблуорс уселся за письменный стол и стал читать письмо. Закончив, он одним цепким взглядом оценил потенциальные способности Солона, а вслух заметил:

– Здесь сказано, что вы имеете целый спектр навыков в нашем деле. Вы готовы приступить к работе немедленно?

– Не уверен. Я живу в Дакле, как вам известно, и сначала собирался каждый день ездить из дома в Филадельфию и обратно, но сегодня понял, что это будет занимать слишком много времени. Теперь я думаю, не снять ли комнату где-нибудь поближе к банку. Быть может, лучше мне пока осмотреться; я бы вернулся сюда к часу дня. Вы не возражаете?

– Ничуть, – заверил Сэйблуорс. – Осматривайтесь хоть целый день. Жалованье ваше начисляется с сегодняшнего утра. Кстати, к северу отсюда, – Сэйблуорс подчеркнул направление жестом, – как раз сдается приличное жилье по умеренным ценам. Наведайтесь в этот район. Он удобно расположен: близко и от вокзала, и от делового центра. Правда, дома старой постройки, но отдельные филадельфийские семейства из тех, чьи родоначальники основали город, до сих пор предпочитают жить именно там.

Сэйблуорс приятно улыбнулся – видно было, что ему по нраву пришлись и наружность, и манеры Солона, – и продолжил:

– Полагаю, незачем спрашивать, умеете ли вы вести бухгалтерские книги, – ясно, что умеете, вы ведь выполняли эту работу для Уоллина. И все же мне представляется, что лучше бы вам начать свою деятельность в нашем банке именно с бухгалтерских книг. Бухгалтерией заведует у нас мистер Эверард. Впрочем, – подытожил Сэйблуорс, – дело терпит до завтра. Я пока потолкую с мистером Эверардом – пусть возьмет над вами шефство.

Сэйблуорс поднялся, тронул звонок на рабочем столе, и тотчас на пороге возник давешний юноша в униформе. Сэйблуорс протянул Солону руку и вместе с ним вышел из кабинета в приемную.

– Проводите мистера Барнса, – все с тем же дружелюбием сказал он своему ассистенту.

Выйдя из банковских стен, Солон крепко задумался. Что за удивительные перемены происходят с ним! Сначала – рекомендация Уоллина, затем – сердечный прием Сэйблуорса. Далее его мысли вернулись к письму Бенишии – оно покоилось в нагрудном кармане. Солон извлек письмо и стал читать заново. Чем дальше он читал, тем тяжелее делалось у него на сердце. А вдруг он потеряет Бенишию? Вдруг его намерение снять комнату в Филадельфии слишком поспешно? Не лучше ли было бы выждать время? Терзаясь, он добрел до вокзала и сел на поезд в Даклу. Все оставшиеся на неделе будние дни Солон ездил на службу и обратно домой поездом – утром, из Даклы, в семь сорок пять, вечером, из Филадельфии, в пять тридцать пять.

Вернувшись в Даклу в День седьмой, он обнаружил письмо от Бенишии. В нем было приглашение на обед к Уоллинам, в их филадельфийский особняк, в следующий День седьмой. «Вот когда, – писала Бенишия, – мы обсудим, нужно ли тебе снимать комнату в Филадельфии. Папа сказал, что очень доволен твоими успехами в банке, и, кстати, пригласить тебя к нам – его идея».

Значит, Солон увидит свою бесценную Бенишию. Значит, ее родители к нему расположены – приглашение на обед, оказывается, исходит от самого Уоллина! Господь Вседержитель, чем раб твой докажет вечную к тебе благодарность?

Итак, Солон провел в доме Уоллинов первый из множества вечеров. По манере обращения с ним родителей Бенишии он понял: отныне можно надеяться, что в их филадельфийской жизни для него, Солона, будет выделено местечко. Мистер Уоллин также полностью одобрил идею насчет жилья в Филадельфии и порекомендовал одно квакерское семейство с Джонс-стрит. Солон уже назавтра отправился по этому адресу и за скромные четыре доллара в неделю снял весьма уютную, чистенькую комнату.

– Надеюсь, ты скоро снова придешь к нам обедать, – сказал на прощание мистер Уоллин.

Даром что им с Бенишией удалось побыть наедине буквально несколько минут, всякие сомнения оставили Солона. Отныне он знал: их любовь не эфемерна. В темных выразительных глазах Бенишии Солон прочел больше, чем уяснил бы из множества слов. На небывалом душевном подъеме покидал Солон особняк Уоллинов; он делом докажет, что в нем не ошиблись, что он достоин великого счастья.