Текст книги "Оплот"

– Так говорить не подобает! – отчеканил Солон, нимало не задумавшись. Постичь натуру, подобную Уолтеровой, он был не в состоянии – ведь самого его никогда не смущали желания и не обуревали эмоции вроде тех, с которыми не сладил юноша. – Позволить себе такое мог только жестокий сын.

Как покраснели от слез глаза у бедняги Бриско, думал Солон, и в нем крепла уверенность, что юноша, дерзнувший заявить подобное родному отцу, погиб навеки.

– Может, и так, – говорил между тем Бриско. – А только это бы еще полбеды. Хуже всего, что он жизнь такую непотребную вел, с дурными людьми водился. Я его спрашиваю: «Уолтер, стыдно ли тебе?» А он: «Нет, не стыдно». И еще сказал, что я насчет жизни ничего не понимаю. Осудят его, накажут – оно и к лучшему. А я сразу после судилища лавку продам и уеду, потому что здесь, в Дакле, мне уж головы не поднять.

– Что ты, что ты, Друг Бриско! – возразил Солон со всем жаром. – Не говори так! На тебе вины нет, и каждому порядочному человеку это ясно. Забудь про отъезд, оставайся.

Впрочем, еще не кончив фразы, Солон поймал себя на том, что настрой его не прежний: он лукавит, он на самом деле думает иначе. Может, Бриско действительно лучше уехать, чем тащить бремя жалости и любопытства? Или не лучше? Солон совсем запутался. Его мысли были о собственном маленьком сыне, который находился в детской, с няней. Что почувствует сам Солон, если, упаси Господь, когда-нибудь окажется в ситуации Арнольда Бриско? Неужели и он предпочтет видеть сына за решеткой? В последние годы он часто думал о будущем своих детей. Сколь дороги они ему были! Когда его малыш плакал от боли, боль ощущал и сам Солон. Когда дети смеялись, он радовался. И вот теперь мысли о своих детях изменили его настрой по отношению к юному Бриско. И впрямь это правильно – посадить Уолтера в тюрьму, на всю жизнь заклеймить тавром преступника? Вдруг его сбили с толку негодяи, с которыми он связался? Попроси в тот момент Арнольд Бриско о заступничестве, Солон постарался бы выручить юношу, но убитый горем отец уже повернулся к двери, и Солон решил, что предлагать помощь бессмысленно, да, пожалуй, и неуместно.

– Прямо не знаю, Друг Бриско, чем тебя утешить, – с искренним сочувствием произнес Солон. – Может, ты и прав, хотя меня берут сомнения. Проступок серьезный, это верно, но если бы Уолтеру дали второй шанс… – Тут перед мысленным взором Солона возникли чуть брезгливые, безразличные физиономии Эверарда и Сэйблуорса. – Но ведь сын твой не раскаялся; пожалуй, временное лишение свободы пойдет ему на пользу.

Лавочник ушел, а Солон взялся корить себя: почему не предложил поручительство? С другой стороны, вдруг Уолтер одумается, посидев за решеткой? Сколь предосудительную изобретательность он проявил, чтобы добыть деньги, и на какие низменные удовольствия их потратил! Да, но ведь в «Квакерской вере и практике» не зря есть один пассаж, особенно близкий сердцу Солона: «Братья, если случится кому из вас впасть во грех, то вы, крепкие в вере, способствуйте духовному возрождению оного брата кротостью и увещанием, памятуя о вездесущности соблазнов». И как, спрашивается, понимать эти слова: «способствуйте духовному возрождению»?

Но Бриско был уже далеко, а беда и причастность к ней Солона – близко, настолько близко, что Солон не представлял своих дальнейших действий: любая помощь означала попрание им его же принципов. Через четыре дня состоялся суд. Уолтера приговорили к четырем годам в исправительной колонии для несовершеннолетних; Арнольд Бриско готовился покинуть Даклу. Лишь теперь Солону открылась вся тяжесть его собственного духовного преступления. Вера требовала от него действий – он же бездействовал, и вот на плечи ему легло бремя. До сих пор Солону Барнсу не случалось столь серьезно поступаться заветами квакерской веры – то был первый случай.

Глава 4

Еще несколько событий, пришедшихся на годы раннего детства юных Барнсов, словно призваны были столкнуть Солона с реальностью. На седьмом году его семейной жизни внезапно скончался от сердечного приступа Руфус Барнс. Осталось наследство – что-то между шестьюдесятью пятью и семьюдесятью тысячами долларов; Руфус завещал деньги сыну и дочери в равных долях. Солон, искренне скорбевший по отцу, успевал в качестве душеприказчика хлопотать о делах покойного. А дел было невпроворот: закрыть отцовский бизнес, оценить и разделить имущество. Над гробом в просторной гостиной усадьбы Торнбро Солон, в знак сыновней любви, уронил всего несколько слезинок, даже не всхлипнув, но Бенишия, которая стояла рядом, лучше кого бы то ни было понимала глубину его горя, степень привязанности к отцу и покорности судьбе.

Итак, Торнбро принадлежало отныне Солону и Синтии. Но поскольку Синтия после замужества обосновалась в Йорке и не выказывала желания сменить место жительства, Солон решил – и Бенишия искренне его поддержала – перебраться всей семьей в дом своего детства, а сестре выплатить ее долю. Правда, Торнбро находилось в отдалении от железнодорожной станции и магазинов Даклы, но при добрых лошадях поездка в Даклу заняла бы всего десять-пятнадцать минут. Даклинский дом Солон продал выгодно и быстро – Дакла успела превратиться в пригород Филадельфии, недвижимость росла в цене.

Но главное – Солон чувствовал, что исполняет невысказанное желание родителей. Не зря они с такой любовью восстанавливали старую усадьбу – она послужит растущей семье их сына. Да и для него самого Торнбро было местом отчасти священным. Здесь, у прелестной речки, они с Бенишией впервые признались друг другу в любви; вот и пускай Левер-Крик всегда оживляет воспоминания об их полудетском счастье. Теперь и их детям суждено полюбить и речку, и окрестности. Вдобавок Солон и Бенишия сочли зеленые лужайки и самый деревенский воздух надежной защитой для детей; в деревне не будет нежелательного влияния, которое неминуемо в городе, где столь многие ведут светский образ жизни.

Через три месяца после переезда в семье Барнсов появилось четвертое дитя. С рождения Доротеи минуло уже больше двух лет, и Солон с Бенишией наглядеться не могли на крошку девочку. Ее назвали Эттой в честь кузины Ханны Барнс. Очередное пополнение в семействе случилось еще через два года, оно же стало последним. На сей раз это был сын. После долгих обсуждений его назвали Стюартом в честь дядюшки Солона.

Как и старшие дети Барнсов, двое младшеньких начали проявлять характер, едва вышли из младенчества. Этта росла здоровенькой девочкой. Прехорошенькая, личиком схожая с Доротеей, она куда меньше склонна была привлекать к себе внимание; Этту же, наоборот, отличала погруженность в собственный внутренний мир. С самых ранних лет ей случалось целиком отдаться романтической мечте – важности и смысла этих фантазий не дано было постичь ни отцу, ни матери. Зато родители умилялись хрупкости Этты, восхищались ее вдумчивым взглядом – уже в шесть месяцев девочку, казалось, занимало ни много ни мало – само мироустройство.

– Надо же, как она на меня смотрит! – говорила Бенишия, взяв дочку на руки. – Словно все-превсе хочет знать моя лапонька!

Стюарт, синеглазый и белокурый, казалось, родился, чтобы делать все наперекор. Еще в младенчестве с ним сладу не было – из-за любой мелочи он пронзительно вопил и брыкался в материнских руках. Самый неугомонный, самый изобретательный из юных Барнсов, этот маленький бунтарь заставлял отца недоумевать, почему при столь удивительном внешнем сходстве мальчик столь разительно отличается от Бенишии нравом.

Между тем Изобель достигла школьного возраста, и вопрос ее образования на какое-то время стал в семье главным. Даклинскую городскую школу Барнсы даже не рассматривали. Каково бы ни было мнение Солона о родной стране (а он, к слову, считал США великой державой), систему школьного образования он не одобрял. В государственных школах детям слишком вольготно, думал Солон, а присмотр за ними никуда не годный. И вообще система эта противна сути квакерства.

Сама школьная обстановка способна разрушить в ребенке веру, ибо почти копирует разнузданность, царящую в большом мире. На ежегодном собрании Друзья традиционно ставят девять вопросов, с тем чтобы они ежемесячно обсуждались общинами, так вот недаром один из этих вопросов касается воспитания и сформулирован так: «Стараются ли Друзья вверять своих детей заботам членов общины, дабы те влияли на них?»

И вот на собрании в деревне Ред-Килн было решено создать школу для детей квакеров. Заведовала учебным процессом Летиция Бриггс. Раньше она преподавала в Окволде, затем вышла замуж за квакера из Ред-Килн, а к прежней деятельности вернулась после смерти супруга. Добрая и терпеливая, Летиция Бриггс была, даже по квакерским меркам, чужда слабостей своего пола, зато имела подход, казалось, к любому ребенку независимо от особенностей его нрава. Солон ее уважал, поэтому решил, что Изобель будет посещать школу в Ред-Килн, во всяком случае, до тех пор, пока не получит базовых знаний из общей школьной программы и не укрепится в вере. Тогда ее отдадут в Окволд на два года, а уж потом, если семья сочтет это желательным, Изобель поступит в колледж.

Отныне каждое утро, в восемь тридцать, Изобель везли в Ред-Килн, а в три часа дня забирали домой. Исполнял эти обязанности Джозеф, нанятый еще Руфусом Барнсом; он прижился в Торнбро, а при Солоне был переведен в кучера. На нем лежала транспортировка – как людей, так и грузов. Джозеф совсем состарился, усох и сгорбился; годы словно выдубили его морщинистое лицо. По хозяйству он распоряжался с уверенностью члена семьи, а юных Барнсов любил как родных детей. Его собственный сын тоже звался Джозефом. Куда более смышленый, чем старик отец, он по целым дням был занят делами фермы. В доме его видели редко.

– Живее, мисс Изобель, – звал, бывало, старый Джозеф по утрам. – Этак и на уроки опоздать недолго!

Изобель выбегала с парой-тройкой книжек, и они отправлялись в Ред-Килн.

Так Джозеф возил юных Барнсов туда-обратно лет десять или около того. Дети подрастали, и в определенные периоды их в кабриолете теснилось разом четверо. Сам барнсовский кабриолет, некогда нарядный, но быстро утративший лоск, в эти годы был практически неотъемлемой частью пейзажа, а хозяйкам и батракам с каждой фермы между Торнбро и Ред-Килном это транспортное средство в прямом смысле заменяло часы. «Гляньте, старый Джозеф повез барнсовских детей – стало быть, дело к девяти часам», – говорили в округе, завидев кабриолет. Или: «Должно, три уж пробило – вон молодые Барнсы катят». Правил ли старый Джозеф с подъездной аллеи Торнбро на главную дорогу, тормозил ли у почтамта, дожидался ли хозяев возле какого-нибудь даклинского магазина либо на железнодорожной станции, местные жители воспринимали его как признак стабильности вроде рассвета, заката или поезда, что всегда следует точно по расписанию.

Вообще Джозефа с юными Барнсами, а также Солона с Бенишией в округе считали символами респектабельности и процветания. Барнсы имели достаток; Барнсы исповедовали квакерскую веру; Барнсы лучились добродушием и учтивостью. Правда, Солон не был речист и не знал уловок, с помощью которых завоевывается и удерживается внимание толпы, но ему симпатизировали умные и проницательные люди из всех социальных слоев. Солона превозносили как справедливого начальника; в нем ценили готовность принять участие в судьбе нуждающихся и несчастных (если те не были людьми кончеными); все члены даклинской общины придерживались о нем самого лестного мнения. Он был человеком во всех отношениях положительным – на таких нация и держится.

Однако настал день, когда счастье отцовства омрачилось первой тенью – осознанием, что Изобель внешне сильно уступает своим сестрам и братьям. А вскоре поняла это и сама старшая дочь Солона. Длинноватый нос, тусклые, какие-то бурые волосы, землистый цвет лица, прыщики – такова была наружность Изобель. С самых ранних лет девочке так или иначе давали почувствовать, сколь существенна разница между ней и более симпатичными детьми; теперь же, в деревенской школе, Изобель едва ли не каждую минуту проживала во власти этого ощущения. Тридцать пять ее одноклассников (класс был сформирован так, чтобы девочки числом не превалировали над мальчиками) определенно являлись в школу не только с целью получить знания. Нет, учебный процесс оттенялся процессом другим – куда больше связанным с человеческими отношениями. Подспудно в школьных стенах шло некое бурление, и выплески его, выраженные в соперничестве мальчиков за определенную девочку, Изобель наблюдала сама.

Однажды Изобель вышла из школы чуть раньше обычного. Шагая навстречу Джозефу, она вдруг увидела Уильяма Тесса, мальчика из квакерской семьи (Тессы жили неподалеку от Барнсов). Так вот этот мальчик гнался за одноклассницей Изобель, Порцией Даггетт. Он настиг ее и поцеловал в розовую щечку – вроде бы силком, но ведь поцеловал же! Изобель давно приметила, как мила эта Порция Даггетт и как интересуются ею мальчики. Что до Уильяма, он в школе считался красавчиком. Изобель и сама на него заглядывалась. Сцена больно уязвила ее, несколько дней Изобель переваривала увиденное. Бенишия заметила, что дочь сама не своя, и спросила, не захворала ли она.

– Ах нет, мама, я здорова, – отвечала Изобель, впрочем, не вполне уверенно.

– Почему тогда ты так печальна, доченька? – всерьез встревожилась Бенишия. – В школе неприятности?

– Нет, в школе все нормально. Просто я ужасно устала от одноклассников. Есть же на свете другие девочки и мальчики, а я изо дня в день вижу только этих. Ах, мама, почему мы так однообразно живем? Дни один от другого не отличишь, и сами мы точно затворники.

Бенишию потрясли слова дочери.

– Вот что, Изобель, – начала она. – Тебе известно, что мы с твоим отцом делаем для тебя все, что можем. Ты живешь в прекрасном доме, у тебя есть братья и сестры – чем не друзья? Чего еще тебе надобно? Поистине я тебя не понимаю.

Впрочем, уже с середины этой тирады голос Бенишии утратил уверенность: она стала догадываться, почему затосковала ее старшенькая, зато сама Изобель явно решила, что продолжать разговор бесполезно, и, сославшись на домашнее задание, ушла к себе.

Изобель не сгущала краски: отец с матерью действительно избегали любых знакомств за пределами круга, очерченного религией. С них довольно было многочисленной родни и нескольких квакерских семей, считавшихся друзьями. Никого из детей не пускали в город без старого Джозефа или одной из служанок – будь поездка связана с покупками или посещением почтамта. Правда, в летнее время детям дозволялось встречать отца по вечерам на станции, и они ездили по двое или по трое, но об обычных прогулках по окрестностям, тем более в одиночку, не шло и речи. Вот почему внешний мир казался Изобель полным чудес, а мирок ее семьи – не таким, как надо.

Опять же, перед глазами постоянно была младшая сестра Доротея – прехорошенькая егоза, объект всеобщего восхищения. Понятно, что в Доротее взросло чувство собственного превосходства и власти над окружающими. Самоуверенная с самых ранних лет, Доротея все знаки внимания к своей персоне принимала как должное. Она и держалась по-особенному: норовила не войти, а впорхнуть, надувала губки, слащаво улыбалась и пыталась подольститься к старшим. Солону это было неприятно.

– Дочь моя, – говорил он Доротее, – такая резвость неуместна для девочки твоей веры! Зачем ты ходишь вприпрыжку? Зачем все время вертишься – ты ведь не штопор и не червячок. Это не только некрасиво, но и недостойно…

– Ах, папа, но я ведь ничего плохого не делала.

– Разумеется, Доротея. Я тебя и не браню. Однако тебе следует понимать, что подобает, а что не подобает девочке твоего положения и воспитания. Надеюсь, впредь ты не дашь мне повода вернуться к этому разговору.

– Ни в коем случае, папа.

Однако темперамент Доротеи проявлял себя прежним образом, особенно вне домашних стен. В школе она пользовалась вниманием всех мальчиков до единого. Доротея как-то иначе смотрела, по-особенному кривила ротик – и не поймешь, манит она или капризничает. Мальчики соперничали за внимание Доротеи, она же поощряла всех, не приближая никого. Изобель оставалось недоумевать, как сестре это удается.

Но вот Изобель сравнялось четырнадцать. Ее отправили в Окволд, но там оказалось не лучше, чем в ред-килнской школе. Через несколько недель, в День седьмой, Солон и Бенишия приехали навестить ее. После обеда Солон оставил жену и дочь наедине, и тут внезапно, к ужасу Бенишии, Изобель разрыдалась.

– Мамочка, милая мамочка! Забери меня отсюда! Пожалуйста, забери меня домой! – умоляла она в перерывах между всхлипами.

Бенишия, охваченная жалостью и материнской любовью, стала ее увещевать:

– Изобель, родная! Что случилось? Разве тебе здесь плохо? Кто-нибудь обидел мою дорогую доченьку?

Но Изобель от этого нежного воркования только пуще рыдала на материнском плече.

– Я тут всем противна, мамочка! Взять Джанет Гил или Персис Чандлер, – назвала она имена девочек, у каждой из которых в классе имелась своя «свита», – они хорошенькие, не то что я… Мама, мне порой умереть хочется!

– Изобель! – вскричала Бенишия. Ей стало больно за дочь. Сколь глубоко страдает ее девочка и сколь ужасно, что этому-то горю ничем не поможешь. – Никогда больше так не говори. Это не по-христиански. Разумеется, мы заберем тебя домой, если таково твое желание. Но подумай: действительно ли ты хочешь уехать? Ты пробыла в Окволде совсем недолго; разве за такое время заведешь настоящих подруг? Это у тебя впереди – я даже не сомневаюсь. И потом: неужели не лучше тебе остаться хотя бы ради знаний? Хорошее образование, доченька, очень пригодится в будущем. Подумай, не преувеличиваешь ли ты здешние трудности. Я ведь сама училась в Окволде, как тебе известно, и мне здесь очень нравилось.

В итоге Изобель, получив в избытке родительских утешений (Солон, который тоже очень жалел дочь, не поскупился на ласки и добрые слова), согласилась остаться. Ей даже по-настоящему этого захотелось. В кои-то веки девочка выплакала обиды, которые столь долго копились, и ей полегчало.

Зато Солон и Бенишия только теперь ясно увидели в некрасивости Изобель настоящую проблему. Их старшенькая нехороша собой, вследствие чего с ней никто не хочет водиться; данный факт мучил обоих родителей, хотя они его почти не обсуждали. Изобель несчастна, поскольку лишена наружной привлекательности; уж наверное, Святое Провидение (коим движется все в мире, кое не может сулить дурного сынам и дщерям земли), не дав Изобель смазливого личика, припасло для нее иные благословенные дары. Изобель нужно отыскать их, а пока они сокрыты – развивать те свои достоинства, которые всем очевидны. Они же, отец и мать, ей помогут.

Это наш крест, решили Солон и Бенишия, нам и нести его вместе с бедняжкой Изобель. Непривлекательную внешность старшей дочери Солон поставил в один ряд с другими событиями и начал воспринимать как откровение, преподнесенное жизнью. Очень медленно до него доходило: да, есть божественный порядок вещей, есть желание каждого человека, по мере разумения, вписаться в замысел Господень, но определенные вещи все-таки происходят и будут происходить. Юноша, сын Арнольда Бриско, окажется вором; отец Солона умрет в расцвете лет, а ведь мог бы еще долго жить себе и другим на радость; Изобель суждены страдания по поводу некрасивой наружности – в будущем, пожалуй, этот недостаток сделает ее несчастной. Где бы эти мысли ни застали Солона – в банке, по дороге на работу или домой, в собственной постели, когда он, лежа рядом с Бенишией, обнимал ее за талию, – он сокрушенно качал головой. До чего непостижима жизнь! Вот он, Солон, вроде преуспевает, капитал его растет приличными темпами, позиции укрепляются, с каждым годом он чувствует себя и свою семью все более защищенными, дети его здоровы и благополучны, не в пример детям во многих других семьях, а неподобающие мысли так и лезут. А ведь это святотатство, да, оно самое, – подвергать сомнению божественный порядок вещей.

И в целом, какую сферу ни возьми, непременно обнаружатся нелогичные поступки, горести, грехи; теперь, когда Солон работал в банке, жизнь открывалась ему с разных сторон. Так почему же мудрое, милостивое Провидение попустительствует несправедливости?

Глава 5

Что касается остальных детей Солона, они очень разнились нравом, и с годами это делалось только заметнее.

Двенадцатилетний Орвилл – здоровенький, красивый, послушный, – к сожалению, не проявлял себя как личность. Его благонравие граничило с заурядностью, но зато Орвилл не доставлял хлопот, и насчет его будущности сомнений тоже не возникало – уж конечно, этого мальчика ждет ровный жизненный путь, думали о нем. А вот Этта и Стюарт были загадками для Солона, и даже Бенишия в конце концов отчаялась разобраться в их внутреннем мире. У родителей возникло смутное подозрение, что ни в одну из готовых жизненных схем двоих младшеньких не втиснуть. Еще в период младенчества Этты Солон с неудовольствием понял: эта девочка – самая своеобразная из всех детей, вещь в себе. Прелесть личика и хрупкость тела сулили в будущем замечательную физическую красоту и способность тонко чувствовать. Но, увы, Этта уродилась мечтательницей (и притом со склонностью к философии и романтизму); определенно энергичность и напор, а также трезвое отношение к действительности, которые Солон хотел видеть в своих детях, к этому «эльфу» не пристали бы. Осознание сего факта происходило постепенно, начиная с первых месяцев жизни Этты и по ее отрочество включительно; подозрение же, что третью свою дочь ему никогда не понять, присутствовало в Солоне все время. Этта, поэтическая натура, слишком много значения придавала собственному внутреннему миру.

Встречаются, хоть редко, среди практичного и отчасти приземленного большинства такие натуры. Вирус идеализма поселяется в них очень рано, и сосуществовать с ним приходится до самой смерти. Лечение тут бесполезно. Мир этих людей не материален, не веществен, нет; это целая симфония оттенков, звуков, образов. Увы, сами мечтатели все никак не вольются в эту симфонию; они вотще жаждут понимания окружающих, напрасно надеются найти родственную душу. Вот и Этта Барнс чуть ли не с младенчества была мечтательницей. Красота виделась ей во всем – красота особого толка, та, что, оставаясь непонятной, порой исподволь зачаровывает и нас с вами. Природа наделила Этту какой-то глубинной мудростью – ни отец ее, ни мать, ни братья, ни сестры сего дара не получили. Ибо есть мудрость, питаемая одной красотой – формой облаков или изгибом усиков дикого винограда; мудрость, самая суть которой – в мечтах, мечты же тесно связаны упованиями всего человечества.

Одной из таких натур была Этта. Едва осознав себя, она жила в своем обособленном мирке. Конечно, у нее были товарищи для игр – Стюарт с Доротеей, а порой даже Изобель и Орвилл, но Этта, далекая от вещественного аспекта любого занятия, участвовала в игровом процессе только физически, душой и разумом витая в неведомых сферах. Случалось, Доротея или Стюарт затевали строительство дома, дворца, а то и целого города и сосредоточивались на чисто практических задачах; Этта же своей детской душой пребывала в это время среди великанов, ангелов и разных крылатых существ – им нет имен, зато их сонмы создают на небесах дивные видения. Однажды миссис Тенет, соседка Барнсов, женщина романтичная, погруженная в себя, рассказала Этте о чудесной фее Берилюне, которая одним взмахом волшебной палочки делает прекрасным все вокруг. Потрясенная Этта живо создала в воображении собственное царство, где от красоты наворачивались слезы. Дворцы там были из халцедона и яшмы, а высились они среди лугов с немыслимой прелести цветами – в природе таких не встречается. Бывало, Этта, широко распахнув серо-голубые, круглые, как пуговки, глаза, ритмично раскачивалась на детском стульчике-качалке – тогда казалось, что она вперила взор в нечто видимое только ей одной.

– О чем ты задумалась, Этта? – однажды спросила умиленная Бенишия.

– О феях, мама. Я только что видела принцессу Берилюну, – отвечала Этта спокойно, почти обыденно.

– О феях? – Бенишия смутилась. Солон, она знала, не одобряет россказней о всякой небывальщине. – От кого ты слышала насчет фей, доченька?

– От миссис Тенет. Она мне рассказала о прекрасной фее, ее зовут принцесса Берилюна.

– Что же, это добрая фея или злая? – принялась расспрашивать Бенишия, которой не слишком импонировала теория о нереальности волшебных существ.

– Добрая, очень добрая! – убежденно ответила Этта.

– Расскажи-ка мне об этой своей Берилюне, – попросила Бенишия (ей было любопытно, что за чудеса произвели на дочку такое впечатление).

Минуты три-четыре Этта сбивчиво пересказывала услышанное от миссис Тенет. Бенишии история понравилась.

– Пожалуй, и впрямь бывают феи, которые послушных детей награждают, а дурных наказывают. А значит, что? Значит, доченька, всегда надо быть послушной, – подытожила Бенишия.

Взгляд Этты стал глубокомысленным. Еще многие дни после этого разговора, стоило зашелестеть деревьям, Этта подхватывалась и бежала к окошку. Ведь над домом в этот миг вполне могла пролетать по пути к садам с райскими цветами сама принцесса Берилюна со свитой из эльфов, которых так подробно описывала миссис Тенет.

Этта не перестала мечтать, даже достигнув школьного возраста. Окружающий мир ее завораживал: восходы и закаты, стук дождевых капель по оконной раме, шелест ветра в листве – все, решительно все было прекрасно.

Что до белокурого Стюарта, Солону казалось, дня не проходит, чтобы младший сын не нашкодил. Однажды он забрался на сеновал и притащил в дом еще не оперившихся голубят; некоторые из них погибли, прежде чем были обнаружены, и Стюарта пришлось наказать. В другой раз ему взбрело прокатиться на собачьей упряжке. Для этой затеи он решил использовать барнсовских дворовых псов, Барка и Тэкса. Увы, бедные животные запутались в самодельной веревочной упряжи, сцепились и едва не загрызли друг друга. Вообще в Торнбро не осталось мест, не обследованных Стюартом; везде и всюду, где его появление было наименее желательно, он неизменно оказывался, а потому вечно ходил перемазанный субстанциями, характерными для того или иного закоулка. Бенишия, как и Солон, была против порки детей, но даже у нее руки чесались устроить Стюарту хорошую головомойку. Солон заступался за младшенького и говорил жене: «Подождем несколько лет – глядишь, Стюарт перерастет свои шалости». Любящий отец, Солон таким ожиданием не тяготился.

Впрочем, одна проделка Стюарта оказалась из ряда вон выходящей и крайне встревожила Солона. Когда Стюарту было шесть, он предложил Этте и соседским детям, двум мальчикам и двум девочкам в возрасте от пяти до восьми лет, игру в индейцев. Они нанесут боевую раскраску и станут бродить по лесу, сказал Стюарт. Для начала дети выпотрошили рабочие шкатулки своих матерей: им нужны были ленты и шнурки – затем забрались на птичник и добыли перья. Неподалеку от барнсовской усадьбы тек ручей с глинистыми берегами; красноватого оттенка, на диво липкая, эта глина имела свойства стойкого красителя. У этого ручья дети разделись, перемазались глиной, украсили себя перьями и лентами и двинулись к лесу. Игра продолжалась далеко за полдень, а потом наскучила. Тут-то и оказалось, что память у малышей скуднее, нежели воображение, – иными словами, они не сумели вспомнить, где оставили одежку. Искали ее долго, но так и не нашли.

Тем временем детей хватились дома. Родители отправились на поиски. Миссис Барнс сама не пошла, но послала Кристину, а Солон, вернувшись со службы, присоединился к отряду. Взрослые, прочесывая местность, громко звали детей; дети же, когда до них донеслись голоса, заметались среди деревьев, надеясь все-таки найти одежду, затем сообразили, что надо по крайней мере отмыться. Это было невозможно без воды – но взрослые, судя по голосам, как раз бродили над ручьем, и дети неминуемо выдали бы себя. Вот они и притаились в кустах. Младшая девочка захныкала, ей стал вторить один из мальчиков. Стюарт, в котором уже чувствовались задатки лидера, велел всем сидеть тихо.

Было уже без четверти шесть, когда Солон и отец одного из мальчиков, каждый со своей стороны приблизившись к подножию холма, обнаружили незадачливое индейское племя. Этта жалась к другой девочке, стараясь согреться; Стюарт и старший мальчик несли дозор. Появление взрослых вызвало дружный рев. Сбежались остальные родители, расхватали своих отпрысков, не скрывая радости. Ликовали все, кроме Солона. Он не знал, как реагировать. Верно: он сам едва не фыркнул – зрелище было забавное, – но превалировало в его чувствах возмущение. Дети-то – абсолютно голые! А их родители еще и смеются!

Тем не менее он, благодарный Господу, что сын и дочь нашлись, взял их за руки и в молчании повел домой. Этту, хотя она была старше Стюарта, Солон не винил, потому что знал, кто из этих двоих настоящий заводила. Передавая плачущих детей жене, Солон сказал:

– Вот, Бенишия, полюбуйся: так заигрались, что одежду потерять умудрились.

Бенишии хотелось и смеяться, и плакать, но она сдержалась, ведь муж ее хранил мрачную мину. Дочь она поручила заботам Кристины, а сыном занялась сама. Отмывая Стюарта, Бенишия выудила у него всю историю, от начала до конца, и наедине с собой посмеялась вдоволь.

Зато Солон встревожился не на шутку. Как отец пятерых детей, он не сомневался: в семье нужна железная дисциплина и религиозное воспитание – иначе ребенок не поймет толком, что допустимо, а что нет. Но ведь они с Бенишией делали все возможное, чтобы дети росли чистыми в помыслах и не совершали сомнительных поступков. Неужели он, Солон, допустил промашку? Ибо вот же его сын, его Стюарт: нимало не задумавшись, он сбрасывает одежду и разгуливает совершенно голый перед группой мальчиков и девочек да еще склоняет их последовать своему примеру. Определенно нынче же необходима душеспасительная беседа.

Отцовскую проповедь о сокровенности человеческого тела Стюарт выслушал кротко, вид у него был покаянный. Однако вся история очень скоро улетучилась из его головы, в то время как Солон помнил ее очень, очень долго.