Текст книги "Оплот"

Глава 21

Этта и Волайда под руку шли кампусом Университета Висконсина – записываться на летние курсы. Кампус утопал в зелени. С озера тянуло свежестью, на лужайках и лестницах стайками расположились студенты, слышалась их беззаботная болтовня.

Еще три дня назад Этта была в Торнбро; мысли об отце точили ее до сих пор.

– Как же здесь чудесно! – вздохнула Этта. – Хоть бы только папа не принял мое бегство слишком близко к сердцу! Только бы не примчался за мной! Сегодня же напишу насчет драгоценностей, пока родители их не хватились. Все бы ничего, если бы не тот факт, что я, по сути, украла кулон и жемчужную нить.

– Пустяки! – фыркнула Волайда. – Сейчас многие девушки сбегают из дому. А с драгоценностями вообще все просто – отошли родителям залоговые квитанции и успокойся.

– Да, а вдруг они лишат меня наследства тетушки Эстер? Ты уверена, Волайда, что мы сумеем устроиться на работу?

– Конечно, сумеем. Но пока в этом нет нужды. У тебя куча денег, так ведь?

– Вообще-то за бриллиантовый кулон мне дали триста долларов, а вот за жемчуг – всего пятьдесят. Оценщик сказал, жемчуга нынче не пользуются спросом. Я рассчитывала получить гораздо больше.

– До осени тебе и этого хватит. Ты ведь будешь жить у нас. Сама видела, как мои родители тебе обрадовались. И твой отец никуда не денется – выплатит теткины денежки рано или поздно. Но даже если и нет – мы ведь работать будем, так что и волноваться не о чем.

Этта, вроде бы успокоенная и приободрившаяся – доводы Волайды всегда действовали на нее положительно, – все-таки сомневалась. Ее мысли были о родителях: как они сейчас, бедные, тревожатся.

– Просто, Волайда, ты не знаешь моего отца. Он ужасно серьезный человек. Ты даже не представляешь, какое недовольство вызвали у него твои книги!

– Забудь, – посоветовала Волайда. – Ты же свободная личность, разве не так? Ты хочешь чего-то добиться в жизни, и родители не имеют права мешать тебе. Это было бы негуманно.

Лицо Этты стало сосредоточенным.

– Волайда, ты вправду считаешь, что у меня получится обойтись без родных? Я ведь всегда и во всем от них зависела.

– Ну вот и попробуй, для разнообразия, не зависеть! Тебе это на пользу пойдет. Главное – мужество иметь, а уж выход сыщется.

– И все равно у меня предчувствие, что отец сюда приедет, а может, уже в пути. Он велит мне вернуться – и что я тогда стану делать?

– Откажешься – чего уж проще? Силой он тебя не увезет: тебе уже есть восемнадцать, или забыла? – Тут Волайда замедлила шаг, взглянула прямо в глаза Этте и отчеканила: – Этта Барнс, если ты вернешься домой после всего, через что прошла, значит, ты безнадежна, а я с безнадежной личностью ничего общего иметь не собираюсь.

Этта вздохнула:

– Хорошо, Волайда. Я останусь, что бы ни случилось, и буду твердой, если ты меня поддержишь.

Они приблизились к главному корпусу, где шла запись на курсы, и принялись заполнять анкеты. К немалому удивлению Этты, она была сразу зачислена, вопросов к ней не возникло. Тщательно изучив расписание, девушки выбрали вдобавок к экономике психологию и литературу: Волайда утверждала, что им необходимо как можно больше узнать о жизни общества в целом. Хотя обе девушки выросли в состоятельных семьях, контраст между богатством и бедностью неизменно задевал их за живое. Теперь они хотели доказать, что сами пробьют себе дорогу: Волайдой двигал независимый нрав, Эттой – сочувствие к окружающим, врожденная способность проникнуться чужим несчастьем.

Психологию обе подруги рассматривали как средство к лучшему пониманию законов жизни; Волайда, кроме того, считала, что психология пригодится ей при изучении медицины. Литературу выбрали по желанию Этты. Она уже мечтала, пусть смутно и робко, о мире искусства и красоты, взглянуть на который ей позволили краешком глаза. Этта жаждала информации о великих писателях прошлого и настоящего, особенно о тех, чьи книги у нее столь бесцеремонно отобрали. В своей наивности Этта считала писателей высшими существами, коим открыта самая суть жизни. К той же категории она относила художников – зная о них еще меньше. Этте довелось увидеть всего несколько произведений живописи и казалось, что в каждом из них скрыт некий тайный, известный только посвященным смысл; сама она его не постигла, но картины заставили ее трепетать в восторге и благоговении.

В это самое время Солон приближался к границе штата Висконсин. Из Филадельфии до Чикаго он ехал в купе, но отрезок пути между Чикаго и Медисоном счел недостаточно длинным для такого роскошества и купил билет во второй класс. Он занял место у окна, но не расстегнул ни единой пуговицы своего серого саржевого сюртука, не ослабил скромный черный галстук. Вырванный из привычной среды, Солон испытывал странные чувства. В последний раз такое далекое путешествие он предпринял еще мальчиком тринадцати лет, когда вместе с отцом, матерью и сестренкой покинул город Сегукит в штате Мэн. Теперь Солон не без удовольствия озирал пейзаж – целые участки леса, меж которых время от времени блестело озеро. Примерно таковы были его родные места. Однако разум Солона точила подспудная мысль об Этте, о том, как вернуть ее домой. Вполне сознавая, что задача не из легких, что придется задействовать всю силу убеждения, Солон ни секунды не сомневался: он справится, Этта послушается его и будет спасена от верной гибели.

До Медисона оставалось всего несколько станций, и вот на одной из них к Солону подсел человек средних лет. Волосы у него были песочного оттенка, а нрав, видимо, общительный. Попутчику – школьному учителю, как выяснилось позднее, не терпелось вступить в разговор, однако Солон, поглощенный своими тяжкими думами, это стремление поощрять не собирался. Впрочем, новый сосед сумел-таки застать его врасплох вопросом:

– В университет направляетесь, как я погляжу?

– Да, то есть не совсем. Мне нужно в Медисон, – с неохотой ответил Солон.

– Вот и мне туда же. Я, знаете ли, каждое лето наведываюсь в университет. Прекрасная возможность для нас, представителей старшего поколения! Нельзя ведь нам отставать от молодежи, верно? Вы, поди, тоже в этом убедились, при вашем-то виде деятельности? – не унимался попутчик.

Солон смутился.

– Я почти ничего не знаю об этом университете, – сказал он сухо.

– О, вы не будете разочарованы, – продолжал попутчик. – Священники едут туда со всей страны.

– Я не священник. Я принадлежу к Обществу друзей, иначе говоря – квакер, – произнес Солон. – Летние курсы меня не интересуют – я еду в Медисон, чтобы повидаться с дочерью.

Сказано это было с явным неудовольствием, и попутчик Солона, сообразив, что допустил бестактность, поспешил извиниться.

– Вы уж простите меня. Я сам в таком восторге от летних курсов, что нахваливаю их всем встречным и поперечным. Очень уж они разум бодрят, эти курсы. Каких только людей там не встретишь: из всех слоев общества, и молодых, и тех, что уже в летах, – перезнакомишься со всеми… – На этом попутчик достал книгу и погрузился в чтение.

Едва слышно выдохнув – отстал наконец-то, Солон повернулся к окну, однако любоваться пейзажем больше не мог – опасения его усилил нежеланный этот разговор. Если в похвалах Университету Висконсина рассыпается человек не юный и, по всей видимости, порядочный, значит, ему, Солону, предстоит немало постараться, чтобы Этта согласилась покинуть сие учебное заведение.

Между тем Этта и Волайда, покончив с формальностями и определившись с предметами, неспешно направились к главным воротам, но не прошли и нескольких ярдов, как вдруг Этта застыла на месте и выдохнула:

– Волайда! Смотри, это же мой отец!

Первым импульсом Этты было броситься бежать, однако новое ощущение – что она свободная личность – пригвоздило ее к месту. Молча Этта ждала, пока отец приблизится.

– Этта, как ты могла вытворить такое? – начал Солон схватил дочь за руку, словно не замечал Волайды. – Неужели у тебя и мысли не мелькнуло о том, что мы тревожимся? Пойдем! – Он потянул было ее к себе, чтобы увести, но Этта не шелохнулась.

– Папа, нам надо поговорить, – произнесла она и после секундного колебания добавила: – Там, над озером, есть скамейки. Давай присядем и все обсудим.

– Сделай одолжение – попроси эту молодую особу оставить нас, – процедил Солон.

Обратиться непосредственно к Волайде он не рискнул, не надеясь на свою выдержку. Впрочем, та сама все ему сказала:

– Мистер Барнс, я хочу, чтобы вы знали: я ничем не навредила вашей дочери. Если ей кто и вредит, так это вы сами, потому что лишаете Этту нормальной жизни.

– По-вашему, книги, которые вы читаете и подсовываете знакомым, нормальные? Я придерживаюсь иного мнения. Делайте, что вам заблагорассудится, а мою дочь оставьте в покое.

– Папа! – воскликнула Этта. – Прошу тебя, не говори так с Волайдой!

– Обо мне не волнуйся, – ровным тоном произнесла та. – Где наш дом находится, ты знаешь. Я буду тебя ждать. Помни, что мы сказали друг другу сегодня утром!

Волайда ободряюще улыбнулась и легким шагом направилась к воротам.

– Идем, папа, – позвала Этта.

Они побрели к озеру, уселись на скамью. После молчания, которое длилось несколько минут, Солон наконец заговорил, упирая на безнравственное содержание Волайдиных книг, дабы предостеречь дочь от их тлетворного влияния. Тем временем к воде приблизились несколько юных парочек, расположились на траве. Этта слушала без возражений, но вот ей стало невмоготу и она взмолилась:

– Папа! Вон перед тобой юноши и девушки; они читают книги вроде тех, что ты отнял у меня, но не делаются воплощением зла. Оглянись по сторонам – здесь так красиво!

– Этта, неужели ты совсем забыла свой долг перед отцом и матерью? А праведный путь, столь четко определенный в «Квакерской вере и практике», – ты сознательно сворачиваешь с него?

Этте вдруг открылась вся безнадежность дальнейшего объяснения, и она встала со скамьи.

– Пойдем со мной, папа. Ты собственными глазами увидишь, что за славные люди Лапорты. Они принадлежат к Обществу друзей, но ведь позволили же Волайде учиться в университете! А какой у них милый дом! Обстановка скромная – гораздо скромнее, чем у нас в Торнбро. Меня Лапорты приняли как родную. Пойдем же! Я хочу, чтобы ты сам все увидел.

– Ни к чему это, дочка, – возразил Солон. – Лучше я тебя здесь подожду, пока ты вещи соберешь. Надо будет еще заплатить Лапортам – наверняка ты ввергла их в расходы.

– Но, папа… – Этту стало потряхивать, однако она договорила: – Я домой не поеду.

– Доченька! Да что ты такое говоришь? – Солон ушам не верил.

– Я не могу вернуться, папа. У нас такая атмосфера, что… Словом, в Торнбпро мне жить невыносимо.

– Что дурного ты нашла в нашем доме?

– Я там дышать не могу, – выпалила Этта. – Ни дышать, ни думать!

– Ты была совсем другой, дочка, пока эта девица не начала отравлять тебя своими идеями. Неужели она тебе дороже отца с матерью, братьев и сестер?

– Дело не в этом, папа. Дело в моем праве постигать и знать. Волайда меня понимает – вот что главное.

– Она, пожалуй, постигла уже и безнравственную сторону жизни, которая описана в этих ее французских книжках, – произнес Солон. – Вот что заставляет меня содрогаться, Этта: ты, чистое, неискушенное дитя, не видишь и не можешь осознать истинной глубины пропасти, в кою ввергается человек, забывший Господни заповеди о целомудрии; тебе невдомек, что соблазн усиливается в дурной компании, а также в заведениях вроде этого университета, где царит разнузданность.

– Прошу тебя, папа, – не выдержала Этта, – раз и навсегда запомнить, что ни Волайда, ни я не желаем и не станем брать пример с литературных персонажей – будь они хоть французскими, хоть любыми другими. Нас просто интересует сама жизнь – совершенно так же, как психология или экономика. Волайда, кстати, собирается учиться на доктора, чтобы помогать ближним. Мужчины ее не волнуют. Она хочет стать личностью – и я хочу того же!

Слезы подступили слишком близко, и, чтобы не расплакаться, Этта стала смотреть на озерную гладь. Однако Солон, хотя и потрясенный искренностью этой отповеди, упорствовал в прежнем своем убеждении – иначе говоря, списывал упорство Этты на тот факт, что ее полностью подмяла под себя Волайда.

– Желания Волайды не моя забота, – произнес он, – но тащить тебя за собой в пропасть она права не имеет. Где ты взяла деньги на дорогу? Волайда одолжила?

– Нет, папа. Денег мне никто не давал. Я совершила ужасный поступок, но хотела нынче же написать тебе, сознаться во всем. Я взяла мамины украшения: бриллиантовый кулон и жемчуга – и заложила их. Мама ничего не знает. Вот квитанции. – Этта открыла черную сумочку и достала пару бумажек. – Я выкуплю их, как только смогу.

– Этта, неужели ты на такое решилась? Взяла драгоценности твоей матушки!

– Мне пришло в голову, что их можно выкупить на те деньги, которые завещала тетя Эстер. Просить денег у тебя я не посмела. Ах, папа, я не думала, что поступаю дурно.

– Ты, должно быть, думала, что воровство ведет к добру? – съязвил Солон, а Этта с жаром продолжила:

– Папа, ты знаешь, как сильно я люблю и тебя, и маму, но ваш образ мыслей мне чужд. Я хочу думать самостоятельно, действовать на свое усмотрение.

– Сколько ты выручила за драгоценности? – холодно спросил Солон.

– Всего триста пятьдесят долларов, папа. Почти сто потратила, остальное при мне. Забери эти деньги, если считаешь нужным.

Тут Солон, который еще недавно еле сдерживал негодование, заговорил умоляющим тоном:

– Этта, доченька моя! Бог с ними, с деньгами, я ведь за тобой приехал. Я тебе все прощу, только согласись вернуться домой.

– Не могу, папа. Не могу, не могу, – повторяла Этта, почти упав на скамью и уронив на колени все еще открытую сумочку.

В течение секунды Солон сверлил дочь взглядом, затем велел отдать ему квитанции из ломбарда.

– Драгоценности я выкуплю, ведь они принадлежат твоей матушке, – произнес он печально – силы покинули его. – А деньги пусть будут у тебя, пока не одумаешься. Не хочу, чтобы ты нуждалась или зависела от чужих людей.

Они еще посидели в молчании. Мимо них к главным воротам шли и шли студенты – одни поодиночке, другие стайками. Наконец, Этта поднялась.

– Меня ждут у Лапортов. Пожалуйста, папа, пойдем со мной – сам увидишь, что они за люди.

Солон отказался, и у ворот отец с дочерью расстались.

В миленьком номере небольшой гостиницы – окна ее выходили на университетский кампус – Солон все ждал чего-то. Прошел час. Солон несколько успокоился, почти определился насчет дальнейших действий и выглянул в окно. Благолепие июньского вечера тронуло его. Деревья, лужайка, озеро – все настраивало на идиллический лад. От сердца чуть отлегло. Солон уверился, что самым разумным сейчас будет пойти к Лапортам и еще раз поговорить с Эттой или хотя бы познакомиться с людьми, которые ее приютили.

Солон уже знал от дочери, что Лапорты живут совсем рядом с кампусом, но все-таки уточнил их адрес у гостиничного портье. Шагая по улице, он натыкался на группки курсистов – молодых и не очень; они живо обсуждали учебный план на лето.

И вот Солон приблизился к двухэтажному каркасному дому. Крыльца как такового не было, нарядная входная дверь имела табличку «Лапорты». Солон позвонил; вышла миловидная женщина, улыбнулась ему. Он, запинаясь, спросил, дома ли мистер Лапорт, и женщина без лишних слов проводила его в гостиную. Если это миссис Лапорт, прикинул Солон, Волайда своей напористостью явно уродилась не в матушку. Обстановка была самая простая, однако Солон заметил и книги, и картины на стенах. Определенно, подумалось ему, семья действительно проводит здесь свободное время – комната ничем не напоминала те холодные помещения, то ли гостиные, то ли приемные, открываемые только для посетителей.

Через несколько минут появился хозяин – невысокий, улыбчивый, с черными гладкими, словно приклеенными волосами. Он протянул руку для пожатия и сказал сердечно:

– Я – мистер Лапорт, будем знакомы.

Солон ответил с той же учтивостью.

Они разговорились. Впрочем, нить беседы держал в руках Лапорт. Оказалось, что он воспитывался в квакерской вере, но в силу обстоятельств редко находил время исполнять религиозные обязанности. После ряда неудач Лапорт наконец открыл супермаркет – отнюдь не маленький, с безалкогольным баром, и притом на улице, примыкающей к университетскому кампусу. У него перед глазами не одна сотня студентов прошла, однако он не замечал, чтобы университетская атмосфера оказывала на молодых людей сколько-нибудь дурное влияние. Никаких проблем, ни единого скандала, связанного с совместным обучением, он не припомнит. Совсем наоборот: Университет Висконсина пользуется в штате прекрасной репутацией. Разнообразные учебные программы и само качество знаний вызывают неизменные похвалы, ничего, кроме похвал.

Когда разговор коснулся Волайды, стало ясно, что Лапорт гордится как интеллектуальными способностями, так и целеустремленностью дочери. У Солона язык не повернулся перед родным отцом обвинить Волайду в безнравственном образе мыслей, однако он решился на щекотливый вопрос:

– А не кажется ли тебе, Друг Лапорт, что в книжках, которыми зачитываются нынешние девицы, да и в науках, которые постигают, скрыта для них великая опасность?

– Должен признать, мистер Барнс, – отвечал Лапорт, несколько смущенный: его давно не называли Другом, – у меня нет времени следить, что конкретно они читают. Судя по всему, разум их остается ясным, суждения – здравыми; я это вижу и не слишком волнуюсь. Волайда моя всегда отличалась рассудительностью, в облаках не витала; думаю, при такой подруге, как она, вашей Этте ничто дурное не грозит. И не беспокойтесь – Этта нас ничуть не стесняет. Наша младшенькая скоро уедет на лето в лагерь, места будет достаточно.

– Вы чрезвычайно добры, – вымучил Солон, и получилось не только неуверенно, но даже вроде бы неприязненно. – Однако дело в том, что мы с супругой хотим, чтобы наша дочь оставалась при нас – во всяком случае, пока. Я, собственно, и к вам пришел с намерением убедить ее вернуться домой.

Далее Солон добавил, что желает поговорить с дочерью наедине и прямо сейчас. Лапорт удалился, и вошла Этта.

Впрочем, еще целый час упрашиваний и увещеваний ничего не дал. Солону стало ясно, что с миссией своей он не справился. Этта наотрез отказалась возвращаться. Максимум, чего добился Солон, – взял с Этты не слишком твердое обещание, что после шестинедельных курсов она покинет семейство Лапорт.

После недолгой, но прочувствованной молитвы за дочь – да не оставит ее Господь своей милостью – и прощального поцелуя Солону оставалось только уйти.

Назавтра утром он сел в поезд до Филадельфии. Удрученный, подавленный, Солон утешался ощущением, что случившееся все же нельзя считать злом. От Лапортов и их домашнего уклада у него осталось приятное впечатление; в бумажнике лежали две квитанции – Солон, как только прибудет в Филадельфию, тотчас выкупит драгоценности. Этот постыдный эпизод в истории с побегом он уже простил Этте и имел намерение вовсе стереть его из памяти. Прокручивая в уме свои слова и поступки, Солон убеждался: в заданных обстоятельствах сделать больше он просто не мог.

Глава 22

Ситуация, которую Солон застал дома, мигом отвлекла его мысли от Этты и ее поступков. Бенишию он нашел на грани срыва, поскольку днем раньше в результате сердечного приступа скоропостижно скончался ее отец. Солон тяжело воспринял смерть тестя – долгие годы Джастес Уоллин был ему добрым другом.

В следующие недели Солон света белого не видел – столько на него свалилось забот как семейных, так и связанных с работой в банке. Дело в том, что Эзра Скидмор, президент, умер еще несколько месяцев назад, и теперь, со смертью Джастеса Уоллина, который был одним из вице-президентов, появилась дополнительная вакансия. Ее следовало поскорее закрыть, но главное – требовалось провести полную реорганизацию. С тех самых пор, как три года назад Скидмор из-за болезни ушел на покой, политика Торгово-строительного банка претерпевала изменения – непрестанные и потому вроде бы незаметные. Сэйблуорс и Эверард на банковское дело как таковое смотрели шире и придираться к потенциальным клиентам склонны не были – такой подход считался либеральным. Впрочем, Джастес Уоллин, благодаря своей репутации и влиятельности, еще как-то сдерживал обоих, и на совсем уж рискованные начинания они решиться не могли. Теперь же в воздухе буквально пахло скорыми и существенными переменами. Разрабатывались грандиозные проекты. Крупные компании подминали под себя общественный транспорт и сферу коммунальных услуг. Город рос как на дрожжах, прежние его границы сметались новыми кварталами. Торгово-строительный банк имел полное право приобщиться к благам этого бума – так, во всяком случае, рассуждали господа Сэйблуорс и Эверард, держа в уме и личную выгоду. Чего уж проще: инвестировать деньги вкладчиков в пару-тройку проектов, разумеется, под приличный процент, а то можно даже купить акции самих предприятий. Шестнадцать миллионов, мертвым грузом лежащие на банковском депозите, не давали покоя Эверарду. Сэйблуорс разделял желания своего коллеги, но был, не в пример ему, обделен таким качеством, как дерзновенность деловой мысли.

Итак, вакансий оказалось даже не две, а целых три – в отставку ушел еще один член правления. Сэйблуорс и Эверард легко заручились поддержкой нескольких более молодых коллег и закрыли вакансии людьми, выбранными ими лично. Солон был против, но его мнение ничего не значило, остальные голосовали за.

Одним из ставленников тандема Сэйблуорс – Эверард был некий Уилтон Б. Уилкерсон, владелец ковроткацкой фабрики. Здание ее Солон видел ежедневно во время поездок из Даклы в Филадельфию и обратно: высокие краснокирпичные трубы, прочные стены со множеством освещенных окон. Как-то раз Солон поинтересовался, каково идут коверные дела; оказалось, лучшего и не пожелаешь. Зато связей Уилкерсон не имел ни в религиозных, ни в светских кругах. Побочным его бизнесом, также весьма доходным, была сеть супермаркетов. Нескладный, огромного роста, Уилкерсон передвигался расхлябанной походкой, ступал тяжело; лицо у него было положительно людоедское – нос крючком, нависшие мохнатые брови. Верхняя губа со щеткой седеющих усов то и дело дергалась, обнажая кривые желтые зубы; волосы, седые и нечесаные, напоминали баранью шапку, голубые глаза смотрели холодно и пронзительно. Костюмы болтались на Уилкерсоне как на вешалке; он носил их с какой-то нарочитой небрежностью, которая еще неприятнее казалась по той причине, что ткани на костюмы шли явно дорогие. На его счету в Торгово-строительном лежала внушительная сумма, и притом он часто наведывался в отдел кредитования. Недавно он стал хлопотать о кредите в сто тысяч долларов.

При первой встрече Уилкерсон и Сэйблуорс тепло приветствовали друг друга: Сэйблуорс желал видеть в правлении именно такого человека, Уилкерсон же мигом смекнул, что Сэйблуорсы весьма полезны бизнесменам. Уилкерсона тогда же представили Эверарду и Солону, причем Сэйблуорс дал понять: это клиент многообещающий. Солон, будучи моралистом, разбирался в людях куда хуже, чем следовало бы. Он внимательно взглянул на Уилкерсона, припомнил его фабрику и его финансовый рейтинг и явил такие сердечность и любезность, на какие он один и был способен, когда считал, что имеет дело с человеком достойным. Солон понравился Уилкерсону как тихий, аккуратный, работоспособный служащий, идеальный исполнитель. Насчет Эверарда Уилкерсон решил: этому палец в рот не клади – откусит; что ж, значит, Эверард – ровня ему самому.

Разумеется, кредит в сто тысяч был выдан; последовали еще деловые встречи, после которых горячо обсуждалась ценность Уилкерсона как нового члена правления – если, конечно, он сам согласится. В ходе дискуссий Сэйблуорс и Эверард добились-таки мощной поддержки своему ставленнику ото всех, кроме Барнса. Не то чтобы Барнс был категорически против – ему просто думалось, что следовало бы подыскать кого-нибудь понадежнее. Но, в конце концов, разве Уилкерсон не фигура? Так к чему придирки? Пожалуй, Солон сам излишне щепетилен, а может, и старомоден; пожалуй, ему не повредило бы шире смотреть на мир, воспитывать в себе снисходительность и терпимость.

Примерно тогда же появился второй кандидат, Фриборн К. Бейкер; в последние годы его имя все чаще упоминали в связи с городскими железными дорогами, угольными шахтами, газовыми компаниями и тому подобным. Избрание Бейкера, как и избрание Уилкерсона, показалось Солону опасным – Бейкер совсем не походил на директора старой закалки.

В своем роде это был презанятный персонаж. Взять хотя бы внешность. Низенький толстяк с распухшими ногами и короткими руками, он казался заторможенным, однако всякий доверившийся этому впечатлению уподобился бы человеку, который ассоциирует крокодила с неподвижным бревном. Лицо Бейкер имел крупное, почти квадратное, по-бульдожьи брыластое. Ни глазки с масленым взглядом, ни сальность волос никак не влияли ни на деловую хватку, ни на энергичность этого человека. Его коньком были реклама и финансы, а также политика и разные тонкости, без которых не обойтись тому, кто задался целью получить публичную франшизу с минимальными расходами как для себя, так и для своих друзей. Мотаясь по Филадельфии и окрестностям, Бейкер изыскивал новые возможности, причем особенно много их оказывалось в небольших городках, где невежественное население целиком занято своими нуждишками, а следовательно, не распознает, что его одурачили, получили привилегии почти задаром. Муниципалитеты крупных городов давно уже потеряли контроль над газоснабжением, прокладкой и обслуживанием трамвайных путей, уличным освещением и тому подобными делами; эти франшизы находились теперь в лапах корпораций-гигантов, и не Бейкеру было с ними тягаться. Ему остались городки помельче, но и там, ввиду их быстрого роста, поле для деятельности открывалось широкое. Его-то Бейкер и удобрял, собирая вокруг себя людей своего же склада, с упованиями, аналогичными собственным. Закулисные переговоры, которые Бейкер беспрестанно вел с политиками известной категории, с разного рода учредителями, почти всегда касались приобретения за ничтожную цену либо в обход закона тех или иных франшиз, привилегий, процентов от эксплуатации недвижимого имущества. Конечно, Бейкер подмазывал, кого требовалось, но деньги никогда не передавались им лично – слишком он был дальновиден. Подобно хищной рыбине, обитающей у самого дна, он крайне редко поднимался в слои, близкие к поверхности. Добыча сама плыла к нему в пасть.

Наконец, был некий С. Гай Сэй, владелец сети крупных универмагов, что распространялась на несколько городов. По типажу образцовый продавец-консультант, Сэй отлично смотрелся бы в торговом зале собственного универмага – высокий, подтянутый, ловкий, с большими темно-карими глазами, с чистой кожей без румянца, с ухоженными черными усиками, представлявшими собой две ниточки, разделенные тонким выбритым желобком. Свои страсти он умел скрывать за изысканными манерами. Впечатление производил прекрасное, знакомство с ним считалось престижным.

Сэйблуорс и Эверард, равно как и остальные члены правления, решили, что для Торгово-строительного наступает время великих дел. Сэйблуорс, руководствуясь исключительно личной симпатией, выбрал себе в партнеры Уилкерсона. Эверарду больше импонировал Бейкер, хотя и Сэя он ставил весьма высоко. Солон же наблюдал всех троих новичков, не вполне понимая, что они за люди. Он оценил деловую хватку Бейкера, его восхищал аристократизм Сэя, но Уилкерсон казался Солону грубым и неотесанным; варвар, думал про него Солон.

Придерживайся Солон Барнс несколько иных взглядов, мог бы изрядно преуспеть, ибо как раз тогда жизнь распахнула перед ним ворота, явила, каким путем сколачиваются состояния – большие и даже колоссальные. Он оказался в одной связке с людьми особого склада – такие умеют обделывать дела, подмазывать, брать под контроль. Когда речь шла о деньгах, они забывали про мораль, даром что в остальных аспектах ничем не отличались от прочих обывателей. И всем им был по нраву Солон – простодушный, прямой, неизменно полезный служащий. Качества его настолько впечатлили Уилкерсона, что он, выбрав подходящий момент, даже заговорил о Солоне с Сэйблуорсом.

– А что, много ли квакеров среди нашей клиентуры? – спросил Уилкерсон, кивнув в сторону Солона, сидевшего за перегородкой. – И много ли они у нас капитала держат?

– Порядочно, – не без гордости сообщил Сэйблуорс, поскольку в Филадельфии популярность того или иного учреждения среди квакеров являлась хорошей рекомендацией, едва ли не гарантией надежности. – Мистера Барнса мы всегда причисляли к самым ценным банковским активам, если хотите знать, – добавил он. – Его честность снискала ему заслуженное уважение всех и каждого. Люди с деньгами очень ему симпатизируют. Он, правда, несколько замкнут, однако друзей завести сумел.

Уилкерсон поджал губы, затем выдал:

– Меня всегда удивляла приверженность этих квакеров своим принципам. Впрочем, деньги делать им это не мешает.

– Истинно так, – подхватил Сэйблуорс, выбирая из своего арсенал гримас улыбку с подтекстом. – Вам не найти человека, который лучше, чем мистер Барнс, был бы осведомлен о делах нашего банка – да и всех прочих банков. Его знания поистине потрясают воображение. Пока мистер Барнс не пришел к нам служить, кредитным отделом заведовал мистер Эверард; однако он стал полностью полагаться на мистера Барнса еще задолго до того, как сделался вице-президентом. Да хоть сами у него спросите.

Уилкерсон призадумался. Из таких людей, как Солон Барнс, получаются прекрасные друзья – или опасные враги.

Что до Бейкера, он с самого начала всячески старался втереться к Солону в доверие. Он взял за правило задерживаться у рабочего места Солона, заводить непринужденную беседу. Однажды Бейкер обронил, словно невзначай:

– Скажите, мистер Барнс, вы в последнее время не отслеживали курс акций пенсильванского филиала «Америкэн Кар-энд-Фаундри»?[12]12
  Машиностроительная компания – производитель рельсового подвижного состава.


[Закрыть]

– Нет, конкретно пенсильванские не отслеживал, но в целом курсами интересуюсь. Кажется, сейчас цена около шестидесяти восьми.

– Вот именно. – Бейкер изобразил сердечную улыбку. – У вас, часом, не завалялась мелочишка, которую вы не прочь выгодно вложить? Если да, так знайте: каждая акция этих предприятий, купленная с настоящего момента до августа, принесет десять долларов. Но это, конечно, строго между нами.

– Большое спасибо. – Солон тоже улыбнулся. – Обязательно воспользуюсь столь ценной информацией.

Он сразу подумал о своей кузине Роде – недавно она спрашивала, не присоветует ли Солон, куда ей вложить восемь тысяч долларов.