Текст книги "Оплот"

Глава 8

Результатом поездки Солона в Вашингтон и переговоров с сотрудниками министерства финансов, ответственными за дела, связанные с банковскими расследованиями, стало появление однажды утром в Торгово-строительном банке никому не известного чиновника. Он велел передать свою визитную карточку мистеру Сэйблуорсу, принял по наличности кассу у нескольких кассиров, потребовал квитанции, ключи от хранилища и вообще все гроссбухи и документы.

Весть о том, что нагрянул уполномоченный из Вашингтона, живо облетела сотрудников. Эверард и Сэйблуорс сразу почуяли опасность; впрочем, человек непосвященный никогда не заметил бы, насколько они встревожены. До сих пор эти двое весьма пеклись о том, чтобы от них прямо-таки веяло солидностью, а их счета и документы чтобы не разрушали сего впечатления. Впрочем, какой-нибудь новый, дотошный ревизор мог свалиться как снег на голову – сию неприятную вероятность Эверард и Сэйблуорс постоянно держали в уме. Такому зубы не заговоришь, глаза не отведешь; такой, чего доброго, возьмется вникать в дела и операции, обосновать необходимость и законность которых будет нелегко. Прежний ревизор, мистер Эберлинг, ни разу не усомнился в солидности обеспечения, даваемого Эверардом и Сэйблурсом, – о каковом факте они не преминули сообщить вашингтонскому гостю. Да, мистер Эберлинг всегда просматривал документы, как говорится, по диагонали, ведь ему было известно, до какой степени они надежны.

Однако мистер Прэнг, присланный из Вашингтона, оказался человеком куда более деятельным: проявил живейший интерес к бумагам, опросил, притом в весьма резкой форме, и Сэйблуорса, и Эверарда, – все допытывался, что им известно о фирмах, к которым они столь щедры, требовал назвать имена тамошних служащих и акционеров, уточнял, не являются ли отдельные фирмы дочерними компаниями концернов, контролируемых Бейкером, Сэем и Уилкерсоном. Также мистера Прэнга волновал вопрос, с какой целью были взяты ссуды: пошли на переоснащение фирм или на что-то другое, и на что конкретно.

Эверарда допрашивали первым. Обескураженный напором Прэнга, он сослался на Сэйблуорса – дескать, тому известно больше. Однако, оставшись один на один с Сэйблуорсом, Прэнг по его мимике и уклончивости ответов понял: этому джентльмену есть что скрывать. Тогда мистер Прэнг вдруг прекратил допрос и, вороша бумаги, заговорил:

– Замечу вам, мистер Сэйблуорс, что большая часть этих ссуд крайне меня смущает. Для начала надо, разумеется, выяснить, каково идут дела в этих компаниях, но я уже чую – обеспечение предоставлено сомнительное. До нашего министерства дошли слухи, будто капиталы отдельных банков – причем таких немало – тратятся в пользу компаний, в которых высшее банковское руководство, а также члены совета директоров имеют кровный интерес. Я не утверждаю, что так заведено и в вашем банке, но приехал сюда с целью прояснить ситуацию.

У меня имеется список всех выданных вашим банком займов, всех компаний, с которыми вы работаете, и всех физических лиц – ваших клиентов. Пока я не могу сказать что-то определенное, однако уверен, что очень скоро составлю себе полное представление о вашей деятельности. Одно ясно: все ссуды, обеспечение коих сомнительно, должны быть погашены, все письменные свидетельства о них уничтожены. Если же кто-либо из высшего руководства банка или из совета директоров имеет долю в компании, которой была выдана такая ссуда, настоятельно советую ссуду эту закрыть. Сегодня среда; я вернусь в понедельник. Обещаю до этого срока не предпринимать никаких шагов. Если к понедельнику вы наведете полный порядок, необходимость в дальнейших словах или действиях с моей стороны отпадет сама собой. В противном случае, думаю, придется министерству финансов приостановить операции в вашем банке до тех пор, пока все не будет исправлено.

От Прэнга так и веяло решимостью, из его тона ясно было, что ему хватит и влиятельности.

Сэйблуорс сделал судорожный вдох.

– То есть вы хотите сказать… – начал он бодро, но заметив, с каким выражением смотрит на него Прэнг, осекся.

Ревизор нашарил глазами шляпу, взял ее и вышел. Сэйблуорс, бледный, взмокший, остался в кабинете один.

После ухода ревизора Сэйблуорс и Эверард стали держать совет. Нервы у обоих были на пределе, ведь сумма сомнительных ссуд приближалась к восьмистам тысячам долларов, а в ходе расследования неминуемо всплыли бы связи этих джентльменов с концернами, ссуды эти получившими.

– Без стукача тут не обошлось, – прошипел Сэйблуорс. – Этот тип дал нам сроку до понедельника. Надо срочно связаться с Бейкером, верно?

– Да, пошлем за ним сию минуту! – вскричал Эверард.

Промедление поистине было бы подобно смерти, и к Бейкеру в офис, который помещался на Третьей улице, отправили гонца. Менее чем через час в кабинете Сэйблуорса появился Бейкер – вспотевший, брыли его тряслись, как желе, – однако сохранивший присутствие духа.

– Значит, этот субъект требует отзыва всех ссуд? – уточнил Бейкер, плюхнувшись в удобнейшее кресло и оглаживая жирные ляжки. – Обеспечение, значит, его не устраивает? Да ведь оно ж прямо золото… ну или станет золотом в скором времени. Только ревизору-то всего не откроешь, и на публику наши дела выносить нежелательно. Пожалуй, я некоторые ссуды погашу – конечно, далеко не все. Привлечем Уилкерсона и Сэя – пускай вместе с нами отдуваются, раз такая ситуация сложилась. Маловато времени до понедельника, вот что плохо.

Очевидно было, что Бейкер не желает подставлять собственное жирное плечо под груз ответственности, который он с такой готовностью взгромоздил на других. Правда, известие о намерении ревизора приостановить деятельность банка произвело на Бейкера должное впечатление, и он стал покладистее. А договорились вот до чего: Эверарду и Сэйблуорсу выпали расходы, несоразмерные степени их вовлеченности в дело, по крайней мере пока несоразмерные. Этим двоим следовало заменить предназначенные под обеспечение ссуд бумаги сомнительной ценности акциями и облигациями действительно стоящими и находящимися в их собственности.

Послали за Уилкерсоном и Сэем, велели покрыть некоторые из их ссуд. Оба проявили сговорчивость – им вовсе не хотелось, чтобы министерство финансов приостановило деятельность Торгово-строительного банка.

Разумеется, все пятеро жаждали узнать, по чьей наводке ими заинтересовалось министерство финансов. Кто докопался до истинной природы ссуд, кто разнюхал насчет причастности к махинациям банковского руководства и членов совета директоров? Это человек со стороны или искать врага следует среди своих? Во втором случае единственным, кто обладал достаточной информацией, чтобы сдать их властям, был, конечно, Солон Барнс. Он упорно отказывался от повышений по службе, отличается религиозностью и крайней консервативностью, но неужто религия способна так одурманить человека, что он пойдет против собственной выгоды? В это нашим джентльменам не верилось. Не собирались они также подступать к Солону с вопросами или ссориться с ним – во всяком случае, пока, ведь он знал о них слишком много, он был опасен. Определенно таких, как Барнс, нельзя допускать до серьезных финансовых игр. В то же время казначей он надежнейший, истинный оплот, и сейчас более, чем когда-либо прежде, нужен им в качестве прикрытия.

Чистые, аки агнцы, они явились в понедельник утром пред очи вашингтонского инквизитора; правда, Эверард и Сэйблуорс к этому моменту были почти банкротами.

Прэнг уехал восвояси, а напряженность между деловыми партнерами никуда не делась. Она и не думала ослабевать, даже когда стало ясно, что на сей раз пронесло, заодно охладели джентльмены и к Солону. Он же, удовлетворенный результатами, но неспособный к злорадству, продолжал переживать, как бы обида не толкнула Эверарда и Сэйблуорса на новое мошенничество, а то и не породила в них жажду мести. По своей врожденной прямоте Солон готов был признаться, что это он вызвал ревизора, дабы его коллеги вернулись на путь истинный, но дело уладилось и он решил, что момент для откровений неподходящий. Впрочем, он не сомневался, что рано или поздно ему придется занять твердую позицию по отношению к нечистым на руку дельцам – тогда он все им выскажет и, если потребуется, уйдет из банка.

Глава 9

Не успел еще Солон оправиться после нравственного кризиса, отягощенного финансовыми рисками, как стал виден конец пресловутой веревочки, что свил себе легкомысленный сын его Стюарт. Хотя через него прошло немало денег – краденых либо полученных от тетушки Роды, которую он совсем очаровал, – финансовое положение его нисколько не поправилось.

Уже несколько раз он проводил выходные в Нью-Брансуике – до известных пределов отдался вихрю светских развлечений, которых в доме Уоллинов было в избытке, ведь суетная Рода не мыслила себе жизни без них. Ее званые ужины Стюарт нашел интереснее, чем ожидал; впрочем, барышни, приглашаемые теткой, были хоть и очень привлекательны, несколько надменны, а по сравнению с темпераментной Адой Морер так и вовсе ледышки. Одну из них, наследницу изрядного состояния, Рода выделяла как достойную своего племянника: красивого, обаятельного, из респектабельной семьи, но Стюарт сразу почуял, что дело пахнет женитьбой, и остался равнодушен к очарованию предполагаемой невесты. В конце концов, зачем он вообще появляется в доме Уоллинов? Чтобы через тетю Роду и впредь иметь доступ в мир наслаждений, неразрывно связанных для него с их компанией и, конечно, с Адой.

Однажды в субботу Стюарт, будучи, как всегда, в стесненных обстоятельствах, мрачно размышлял, что предпочтительнее – поехать домой, где его ожидала скука и ничего, кроме скуки, или остаться во Франклин-холле и приналечь на уроки. Вдруг в комнату к нему ворвался Брудж – улыбка от уха до уха, глаза горят.

– Стью! Живей одевайся! Дженнингс добыл авто, мы сейчас в Филадельфию, забираем девчонок – и сразу в Атлантик-Сити. Ну, пошевеливайся!

Он хлопнул приятеля по спине, но Стюарт, олицетворение уныния, буркнул:

– Отстань! У меня ни цента, а занимать у вас с Дженнингсом мне уже претит.

– Расслабься, дружище: все за мой счет. Мать вчера тридцать пять долларов прислала. Давай с нами! У меня такой план – закачаешься! Поездочка получится грандиозная. В машине расскажу. Что застыл? Одевайся, кому говорят!

От Бруджа прямо-таки разило азартом, и Стюарт, которого никогда не приходилось особенно упрашивать, перестал прикидываться озабоченным. Менее чем через пятнадцать минут он уже сидел рядом с Бруджем в машине, и Дженнингс на всех парах мчал их в Филадельфию.

– Давай выкладывай, Брудж, что ты там такое измыслил, – напомнил Стюарт, едва школа скрылась за поворотом. – Вид у тебя таинственный до чертиков – словно кого-то грохнул и хочешь спрятать труп! Ну, мы слушаем!

– Какой там труп! Все гораздо круче! Мой план – просто блеск! В общем, так…

И Брудж пустился излагать детали своего фантастического плана, суть которого состояла в том, чтобы сломить сопротивление прекрасной Психеи: девчонка только авансы раздает, а как до дела – пробрасывает Бруджа, вконец извела.

Оказалось, миссис Брудж страдает нервным расстройством и принимает одно лекарство – всего несколько капель на стакан воды. И вот с некоторых пор Брудж стал замечать: если подкатиться к матери с просьбой насчет денег сразу после того, как она выпила свое лекарство, отказа почти гарантированно не будет. Мать, по словам Бруджа, в такое время точно в тумане. Под воздействием капель она на все согласна, что ни предложи. Эффект этот и навел Бруджа на мысль о затянувшемся сопротивлении Психеи Танзер. Но просто добавить капелек ей в напиток – а дальше дело техники. Капли безобидные, тут можно не сомневаться. Мать вон уже сколько их принимает, и никакого вреда. В прошлые выходные она отправила сына в аптеку с рецептом, а он сохранил старый пузырек да и отлил в него немножко из нового. И пузырек этот при нем – вот он, в кармане! Теперь бы только девчонок отыскать…

Психея оказалась дома и приглашение покататься приняла с радостью. Поехали к Аде, но, к великому огорчению, не застали ее. Не увенчались успехом и поиски Рэй Паттерсон. Однако юноши уже так настроились на приключение, что решено было отправиться в Атлантик-Сити вчетвером.

Дженнингс знал один подпольный бар на городской окраине – там вся компания остановилась выпить. Психея заявила, что не хочет алкоголя – пусть ей закажут кофе, а она пока пойдет попудрить носик. Услышав это, Брудж едва не запрыгал – вот он, его шанс: главное, чтобы Психея там, в уборной, провозилась подольше.

Принесли напитки и кофе. Психея вернулась к столу буквально через секунду после того, как Брудж, судорожным движением откупорив пузырек, влил в кофейную чашку несколько капель своего зелья.

Вечер был ясный, хоть и безлунный. Автомобиль вырвался за городскую черту. Потянуло свежим ветерком, который, впрочем, не остудил распалившихся приятелей. Разглядев поодаль от дороги сосновую рощицу, Брудж крикнул:

– Давайте сделаем привал! По-моему, Психея устала – вон, носом клюет. Ей надо малость отдохнуть.

Психея и впрямь жалась к нему, время от времени взглядывая на него снизу вверх и сонно улыбаясь. Дженнингс заглушил двигатель, а Брудж, подхватив Психею, повлек ее к песчаному холмику среди сосен; девушка едва переставляла ноги и на сей раз не пыталась вывернуться из объятий Бруджа, наоборот, в каком-то полузабытьи, граничащем с дурманом плотского желания, уступила ему свое тело.

После Брудж лежал с ней рядом, сам полусонный, и вдруг ему подумалось, что Психея как-то слишком пассивна: было в этом что-то неестественное. Брудж пригляделся. Девушка казалась совершенно расслабившейся, но когда он заговорил с ней, она не отозвалась. Брудж вскочил и поспешил к автомобилю. Навстречу ему уже шел Стюарт.

– Слушай, Стью, сгоняй-ка вон туда, растолкай Психею. Что-то она заспалась.

Стюарт, которого уже давно тянуло к этой своенравной кокетке, метнулся в рощу. Психея лежала перед ним в откровенной позе, вся на виду, и Стюарт не сдержался – склонился над ней и пылко поцеловал в губы, а затем, отдавшись на милость самой мощной и требовательной из всех страстей, его обуревавших, весь приник к желанному телу. Но пронеслись первые ослепительные мгновения – и Стюарт осознал, что Психея как-то неестественно обмякла, глаз не открывает, ни на его поцелуи, ни на ласки не реагирует.

– Психея! Просыпайся давай! – крикнул Стюарт, подсунул руку под спину девушки и придал ей полусидячее положение.

Однако тело было словно тряпочное – и при этом тяжелое. Стюарт всерьез перепугался и бросился к автомобилю.

– Брудж! Брудж! – Голос его дрожал. – Психея в отключке! Не могу ее разбудить. Что-то с ней неладно!

– В смысле – не можешь разбудить? – изобразил удивление Брудж.

Впрочем, он уже выскочил из автомобиля и побежал к Психее. За ним спешили Дженнингс и Стюарт.

Действительно, девушка лежала как кукла, в той же позе, в какой ее оставил Стюарт. Брудж стал ее трясти, затем поднял, рассчитывая, что она устоит, но едва он ослабил хватку, девушка осела на песок точно подкошенная. Дженнингс суетился тут же и то и дело повторял в страхе и недоумении:

– Да что с ней такое стряслось? – И вдруг его осенило: – Слушай, Брудж, а если это от твоих капель?

Брудж так и вскинулся:

– Еще чего – от капель! Они для пользы, а не наоборот! И вообще, это ведь не снотворное. Сбегаю за водой – вода живо ее разбудит.

Он бросился к заливу, намереваясь зачерпнуть воды своей шляпой.

Стюарт уже паниковал. Взгляд его был прикован к девушке, губы шептали:

– Господи боже, какой кошмар!

– В машину ее надо, вот что, – с дрожью в голосе произнес Дженнингс. – Да, отвезем ее домой.

Вернулся Брудж, опрыскал Психее лицо, смочил руки – все безрезультатно.

– Ее к врачу надо везти! – выкрикнул Стюарт, ибо страх на мгновение вытеснила острая жалость.

– К врачу? – выдохнул Брудж. – Умнее ничего не мог придумать? Хорошенькое дело! Да ведь мы все влипнем в историю! Психея и так очнется, без врача. Вот наберем скорость – ее ветерком овеет. Айда, ребята – взяли, понесли.

Стюарт метался по поляне, повторяя:

– Господи боже мой, вот кошмар! Вот кошмар!

– Да не мельтеши ты, ради всего святого! – не выдержал Брудж. – Порядок с ней будет, а ты уже и сдрейфил. Я ничего такого не сделал, что могло бы ей навредить. – И, обернувшись к Дженнингсу, продолжал: – Ну-ка, помоги мне. Сейчас поедем – она, глядишь, по дороге и очнется.

Психею отнесли в машину, поместили на заднем сиденье. Брудж сел рядом, приобнял ее.

– Садись с другого боку, держать поможешь, – бросил он Стюарту весьма резко.

Брудж думал отвезти Психею в Филадельфию и оставить где-нибудь на улице, неподалеку от дома. А что потом? Мысль его застопорилась, он оцепенел от ужасного предположения, что с девушкой и впрямь неладно, что она, быть может, умирает – от капель, которые дал ей он, Виктор Брудж. В то же время он пытался утешиться тем соображением, что машина принадлежит не ему, а Дженнингсу; опять же если капли все-таки опасны, то виноват аптекарь. У него, Бруджа, сохранился пузырек; если дойдет до объяснений, он сумеет доказать, что не имел намерения навредить Психее. Что там на этикетке написано? «Зависимости не вызывает, применять строго по назначению врача». Да, вроде того.

Брудж запустил свободную руку в карман, извлек пузырек, но в темноте не смог разобрать ни слова и положил на сиденье – будут проезжать какой-нибудь населенный пункт, где улицы освещены, тогда и прочтет надпись.

Примерно через час, уже в филадельфийском пригороде, приятели заметили: хотя тело Психеи больше не обмякает, кожа ее теперь совсем холодная. Брудж велел Дженнингсу остановиться.

– Незачем ее в город везти, – сказал он. – Пожалуй, здесь оставим – так будет лучше.

– По-моему, надо все же показать ее врачу. Она какая-то странная, – возразил Стюарт. Близость тела Психеи вселяла в него ужас. – Как думаете, она ведь не… не мертвая?

– Конечно, нет! – прошипел Брудж. – А насчет врача больше не заикайся! Это не обсуждается! Если тебе ничего лучше на ум не приходит – молчи! Хочешь в историю нас втравить? Мы ее здесь оставим, и точка. Кто-нибудь да заметит, вызовет «скорую» – в общем, позаботится о ней.

– Пожалуй, ты прав, – промямлил Дженнингс. – Здесь она будет на виду. Ей помогут, а нам надо поскорее в школу. Там нас не найдут.

За этот последний час паника достигла таких масштабов, что действовать разумно юноши уже не могли. Они думали только о том, как бы скрыться, пока фатальность финала еще не очевидна. Страх столкновения со смертью пересилил доводы рассудка. Сбежать, выкрутиться, откреститься от участия в этой увеселительной прогулке, которая обернулась катастрофой, – вот что было на уме у всех троих. И хотя каждый (Брудж – отчаяннее, чем Дженнингс и Стюарт) гнал мысль о смерти Психеи, сама эта вероятность вселяла в приятелей мистический ужас.

На глазах у Стюарта – и под его молчание – Брудж и Дженнингс вытащили Психею из машины и усадили справа от дороги, прислонив к холмику. Здесь, решили они, девушку точно заметят.

Дженнингс погнал к школе, высадил Бруджа и Стюарта – оба шмыгнули в свои комнаты – и, себя не помня от страха, едва удерживая руль дрожащими руками, поехал домой, в Честер.

Глава 10

Да, видно, тот, кто начал лгать, Не обойдется ложью малой…[15]15
  Скотт В. (1771–1832) «Мармион», пер. В. Бетаки.


[Закрыть]

На рассвете Психею обнаружил совершенно посторонний человек. Она лежала там, где ее оставили, холодная, мертвая.

А между тем невольные виновники трагедии не догадывались о ряде обстоятельств, а точнее, улик, имея которые, полиции ничего не стоило выйти на всю компанию. Не знали юноши, во-первых, о том, что у Психеи было больное сердце – при таком пороке смертельным становится даже сравнительно слабый опиат. Дженнингс не знал к тому же, что в сумочке Психея таскала его визитную карточку – между прочим, не только с фамилией, но и с адресом. Брудж, вылезая из машины, не заметил, как на дорогу выкатился пузырек, в котором оставалось еще несколько капель, – улику эту нашли рядом с мертвой девушкой.

Первым допрашивали Дженнингса – на него вышли благодаря злополучной визитке. Бруджа выследили по фамилии аптекаря и номеру заказа на старом пузырьке. К Бруджам явились на дом, а узнав, что Виктор в школе, нагрянули во Франклин-холл уже воскресным утром. И Брудж, и Дженнингс были доставлены в отделение полиции для допроса. Обоих потрясло известие о смерти Психеи; оба, перетрусив, пытались оправдаться своей неопытностью – им, дескать, было невдомек, что девушка умерла, они думали, что ей нездоровится, и поэтому она лишилась чувств. Надавив, следователь выяснил, что третьим в компании был Стюарт; его легко нашли в школе и тоже привезли на допрос. Таким образом, вся эта прискорбная история всплыла очень быстро, и главным фигурантом стал Брудж.

Вскрытие показало, что опиат вызвал смерть лишь потому, что жертва страдала болезнью сердца, сама же по себе доза фатальной не была. Данный факт не позволил предъявить Бруджу обвинение в умышленном убийстве, но, с учетом сопутствующих обстоятельств, все участники преступления предстали в самом гнусном виде.

Стюарт был признан виновным наравне с Бруджем в изнасиловании Психеи; всплыла информация о его участии в предыдущих подобных поездках с более сговорчивыми подружками жертвы. Атакуемый следователями, измученный угрызениями совести, Стюарт ничего не утаил о своей роли в этой истории. Стало ясно, что он не насильник бедной девушки и тем более не убийца, однако откровения настолько принизили его в глазах общественности, что теперь встрече со своей семьей он предпочел бы смерть.

Именно с этой мыслью Стюарт потихоньку вынул из кармана перочинный ножик и спрятал в отвороте брюк. Его еще не переодели в тюремную робу, он носил свой костюм, ожидая перевода в окружную тюрьму Филадельфии. С самого начала полицейский участок осаждали родственники обвиняемых, но о выдаче под залог при таких обстоятельствах нечего было и думать.

История попала на первые полосы ведущих газет Филадельфии и Трентона; ее не оставили вниманием даже в Нью-Йорке и Балтиморе, причем подавали под максимально кричащими заголовками. На Торнбро опустилась тьма. Бенишия моментально стала жертвой эмоционального потрясения: силы покинули ее, она слегла.

Солон чувствовал себя как смертельно раненный; словно участвовал в некоей постановке, весь трагизм которой был не в состоянии охватить разумом. Столько лет он возводил бастион – и вот разрушены до основания, повергнуты во прах прочные стены, все до одной.

В трагедии этой Солон был не виноват. Даже положа руку на сердце, не смог бы он сказать, что в том или ином случае пренебрег своими отцовскими обязанностями. Он старался воспитывать детей согласно «Квакерской вере и практике», внушал им, чтобы во всем полагались на Внутренний Свет, к коему и сам обращался с молитвой.

Разве не сделал Солон все, что мог, чтобы отвести от семьи своей прискорбные последствия отклонений от пути истинного? А между тем ему отчетливо помнилось, как Этта – послушная, любящая тихоня – взбунтовалась после отцовской отповеди насчет книг: они, мол, не просто срамные, они тлетворны для ее невинности, разрушительны для чудесной кротости ее нрава. И что же? Разве постигшее Этту не служит исчерпывающим доказательством, что в своем духовном неприятии подобной писанины он был тысячу раз прав? Этта погибла, по крайней мере в его глазах. А теперь Стюарт! С малых лет он обращал взоры и желания к тому, что его и сгубило: к деньгам, автомобилям, театру, танцам, девицам, и отвращался от духовных благ, пользу которых Солон, в отеческой любви и заботе, силился донести до младшего сына, и вот чудовищный итог!

Солон изводил себя мыслями, молился, даже плакал – ничто не смягчало боли, не умаляло позора, что лег на его благополучных детей: Изобель, Доротею, Орвилла. Все трое искали – и добились – подобающего положения в обществе. А тяжелее всего пришлось матери Этты и Стюарта, возлюбленной его Бенишии: она сломлена горем, прикована к постели. И что теперь делать Солону? Где взять силы для противостояния, как спасти из руин остатки прежней жизни? Снова и снова Солон взывал к Внутреннему Свету, просил указать путь, укрепить его в вере, которая, вроде бы столь глубоко укоренившаяся в нем, теперь пошатнулась.

И в самый черный час ему вспомнился один стих из Евангелия от Марка – слова отца, который просит Иисуса исцелить его сына: «Господи, я верую; помоги моему неверию». Ах если бы Солон мог спасти своих детей! Казалось, это выше сил человеческих, но ведь Господу все подвластно. Если бы только Солон веровал без оглядки, как раньше, Господь явил бы ему выход из мрака.

Тем временем Роду Уоллин начала точить совесть: разве не она своей бездумной щедростью поощряла Стюарта, разве не подзуживала его вырваться из-под строгой родительской опеки? Словом, Рода решила дойти до окружного прокурора и самого губернатора, умолить их о содействии, объяснить, какие именно обстоятельства толкнули этого юношу на отчаянный поиск наслаждений. С губернатором Рода была знакома лично и, добившись в конце концов приема, подключив всю свою эмоциональность, стала просить за Стюарта, однако губернатор сообщил, что подобные преступления вызывают в обществе праведный гнев, а потому он в данном случае бессилен, ну или почти бессилен. Тогда Рода упала на колени и разрыдалась. Окружной прокурор заверил ее, что приложит все старания, но опасается, что на ход судебного разбирательства это никак не повлияет.

Что касается Орвилла и семейства Стоддард, а также Доротеи, ее мужа и всего клана Корт, они задействовали всю свою влиятельность и прочие ресурсы, чтобы унять газетчиков, которые трубили об этом, по их выражению, преступлении и его участниках. Орвилл даже консультировался с адвокатом.

Юноши находились в местном следственном изоляторе, ожидая перевода в Филадельфийскую окружную тюрьму, где их дело должен был рассматривать суд присяжных. Со всех четырех сторон они видели только железные прутья решетки, и час за часом содеянное ими, а также степень горя, которое они принесли своим семьям, казалось им все ужаснее. Из них троих больше всего мучился Стюарт. Как он теперь взглянет в глаза родителям? Даже если рассказать всю правду, отец не поймет, не поверит – не такой у него нрав. Пусть Психея не была девственницей, пусть поехала кататься ради Бруджа, а не Стюарта, – с точки зрения отца, эти обстоятельства не являются смягчающими. И главное – как объяснить отцу или кому бы то ни было, почему они бросили девушку на голой земле, а не повезли к врачу. Если бы он только настоял, может, ее бы спасли. Почему он не прислушался к своей совести – он, которого учили следовать Внутреннему Свету?

Мысли угнетали, и выхода Стюарт не видел, потому что его просто не было. Допустим, суд присяжных проявит снисхождение, но куда деваться от суда, который вершит совесть: его собственная и отцовская, и от приговора, который вынесет ему Внутренний Свет?

На второй день заключения Стюарту ясно представилось: вот его везут в окружную тюрьму, сажают – преступника – к таким же преступникам; вот он встречается с адвокатом, а затем (неминуемо) предстает перед отцом. Нет, ему этого не выдержать. Это слишком. Жизнь его не стоит страданий, которые он принес родителям. Так не покончить ли все разом?

Осторожно нащупал он перочинный нож, утаенный в отвороте брюк, с мыслью о любимой матушке извлек самое длинное лезвие, отвернулся к стене, прошептал: «Прости меня, мама», – и вонзил нож себе в сердце.

И опять рев, опять вопли в прессе: красавчик, отпрыск уважаемого семейства Барнс покончил с собой.