Текст книги "Оплот"

Глава 12

Волайда приехала, но произвела на Барнсов далеко не самое благоприятное впечатление. Солон и Бенишия встретили гостью со всем радушием, но про себя решили, что девица дерзка и дурно воспитана. Ее манеры – как и идеи – ужасны, и вообще: о чем только думала Этта, выбирая себе подругу!

– Не пойму, это мальчишка или девчонка? – выдал Стюарт, оставшись наедине с Эттой. Его сбили с толку стриженые кудрявые волосы Волайды, твердый подбородок и мальчишеская походка.

– Тебя с ней водиться никто не заставляет, раз она тебе не по нраву, – ответила Этта несколько резче, чем следовало.

– Ну и не стану – тоже мне, сокровище! – бросил Стюарт.

Впрочем, с Волайдой он был учтив и мил.

Изобель и Доротея, которые тоже приехали домой на праздник, избегали гостью. Доротее люди подобного склада были просто в корне чужды, а что до Изобель, она и не подумала, что девушка настолько моложе ее может быть интересна. Впрочем, через несколько дней Изобель оценила острый ум Волайды, самостоятельность мышления и решительность. Оказалось, Волайда уже имеет жизненный план и не скрывает его – это было удивительно, это вызывало уважение.

А вот для Бенишии такой характер был просто непостижим. Роль женщины – беречь домашний очаг и рожать детей своему мужу; именно это место отвел ей Господь в устроенном им миропорядке.

Конечно, о том, чтобы Этте отправиться на Запад в компании такой девицы, как Волайда Лапорт, не могло быть и речи – так решил Солон. Он заранее написал медисонскому представителю Торгово-строительного банка с просьбой навести справки о семье Лапорт. Из ответного письма следовало, что семья вполне солидная, и тревога Солона по поводу новой привязанности Этты развеялась – но только до личного знакомства с Волайдой. Теперь он видел: Волайда Лапорт не годится в подруги его дочери. Вдобавок Висконсин слишком далеко от Пенсильвании; юной девушке не следует уезжать на такое расстояние от родного дома. Удаленность университета и стала последним аргументом против, ведь Солон все-таки не рискнул напрямую высказать Этте свои дурные предчувствия, а тем более – открыть истинное впечатление от Волайды.

Однако Этта отцовскую неприязнь почуяла. Она промолчала, но укрепилась во мнении, что родители ее безнадежно скучны, а их образ мыслей давным-давно устарел. Ничего, она все равно уедет в Висконсин, пусть и против родительской воли. У нее в запасе целый год в Чаддс-Форде – достаточно, чтобы разработать план.

Словом, по возвращении в пансион Этта и Волайда сошлись еще ближе; намерение Волайды самой прокладывать себе путь стало их общей мечтой. Девушки без конца обсуждали, как будут вместе учиться в Висконсинском университете, а потом, пожалуй, поступят в Университет Джонса Хопкинса[9]9
  Основан в 1876 г., находится в г. Балтимор, штат Мэриленд.


[Закрыть] на медицинский факультет. Этта принимала стремления Волайды за свои собственные; еще бы – ведь подруга повидала куда больше, ее, к тому же старше на целый год и столько знает о самых разных вещах!

И впрямь, у Волайды сформировались взгляды практически на каждый предмет, включая экономику, политику и религию. Этта впитывала ее суждения, и в ней тоже разгорелась жажда знаний. Только Этту больше влекли музыка, история, искусство и предания о великой любви, прославившейся в веках; Волайда же интересовалась предметами прозаическими. Книгой, что особенно потрясла разум Этты и разбередила воображение, стала «Дама с камелиями» Александра Дюма. Эту книгу Этте дала почитать Волайда, когда подруги расставались перед летними каникулами. Разумеется, Этта прятала ее, читала тайком, но целые дни только и думала, что о героях-влюбленных. Физическая сторона любви была еще ей не вполне ясна, подтекст трагического сюжета она еще не умела уловить, но уже чувствовала, что вверглась в новый мир, где любовь существует не сама по себе, а в условиях суровой реальности.

Глава 13

По мере взросления Этта и Стюарт все чаще напарывались на неспособность близких понять их; оба эмоциональные, совершенно непохожие нравом на родителей, младшие Барнсы копили недовольство домашним укладом, и ярче всего оно проявлялось в отношениях с отцом.

Между тем Бенишия по-прежнему считала Солона Барнса идеальным мужем и безупречным человеком. За двадцать лет супружества он ни разу не дал воли гневу, раздражению или какой-то иной эмоции, в глазах жены неуместной; не повел себя нечестно, не заставил Бенишию усомниться в собственной доброте – ни на людях, ни в семейном кругу, ни в болезни, ни в здравии, ни по поводу, ни тем более без оного. Казалось, Солон Барнс постоянно держит в уме библейское предписание, столь значимое для квакеров: «Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого»[10]10
  Мф. 5:37.


[Закрыть]. Если к нему на службу, а то и прямо домой являлся коммерсант, банкир или юрист, у Солона и мысли не возникало о возможном подвохе или афере, о намерении не исполнить обязательства перед ним или перед другими, или хотя бы о вероятности, что обязательства не будут исполнены из-за внешних причин. Все было наоборот. Солон ожидал от людей только хорошего и, как правило, не разочаровывался. Если же кому-то случалось его подвести, Солон в большей степени огорчался, нежели сердился.

С другой стороны, он и дело имел только с людьми безупречной репутации. Его часовщик, бакалейщик, мясник, портной были вне подозрений – как в профессиональном плане, так и в плане личном. Предназначение человека, роль, уготованную ему Божественным Провидением, Солон видел в том, чтобы вступить в брак, произвести на свет детей и вырастить их порядочными и богобоязненными. Недостаточное рвение тут равносильно заигрываниям с самим злом. Разве не наблюдает ныне он, Солон Барнс, прорехи в социальной ткани, сиречь целые сообщества, целые регионы, позабывшие про ответственность и добродетель, и разве не оттого сие сделалось, что некто не женился и остался бездетным либо женился, но пренебрег родительским долгом?

Конечно, имеют место трагедии, несчастные случайности, болезни и немощи среди людей, казалось бы, ничем не прогневивших Бога, но и эти вмешательства в миропорядок объяснимы. Надо лишь копнуть чуточку глубже – и откроется, что дети страдают за грехи отцов, дедов и прадедов. Господь пребывает на престоле своем. В руце его светила ночные. Негоже человеку, ничтожно малому, возмущаться, роптать, отвергать посылаемое свыше. Напротив – человек должен застыть, коленопреклоненный, в священном трепете, вознести хвалу за благословения, которые всюду, во всем, и возрадоваться тому, что, идя на Внутренний Свет, он мог направлять поступки детей своих.

Тем не менее дети Солона, все пятеро, но каждый на свой лад, считали отца загадкой. Изобель и Этта любили его и восхищались им как человеком прямым и добродетельным; правда, Этта с каждым годом все острее чувствовала, что характеры их с отцом слишком различны, и едва ли когда получится навести между ними прочный мост. Одна только Доротея, в силу своей легковесности, считала отца душкой, потому что ей всегда удавалось добиться от него желаемого. Орвилл сам себе внушил, что отец у него влиятельный, сильный, неприступный человек – перед таким можно преклоняться, но любви он не внушит, если только речь не идет о любви, диктуемой скорее сыновним долгом, нежели сердцем. Стюарт, напротив, угадал в отце глубинную нежность, которая отнюдь не умаляла его силы, но, увы, была скрыта, подобно драгоценному минералу, в шахте, под глыбами, называемыми долгом и моралью, и почти недосягаема.

Едва ли Солон понимал, что контролирует только поведение своих детей, но не их умы. Случись ему прочесть мысли и желания младшего сына, он пришел бы в ужас. Стюарт, самый непоседливый, самый беспечный, более всех в семье изголодавшийся по впечатлениям, уже в четырнадцать лет питал жгучее любопытство ко всем сторонам жизни, касаться которых запрещали домашние правила. Он видел, что многим из его школьных товарищей позволено куда больше, чем ему. Особенную зависть Стюарта вызывал некий Перси Парсонс. Этот Перси, даром что происходил не из квакерской семьи, учился в ред-килнской школе. Отец его был инженером. Парсонсы жили недалеко от Торнбро. Сам Перси – черноволосый черноглазый забияка – очень нравился Стюарту. При каждом удобном случае – когда удавалось вырваться из-под домашней опеки – Стюарт после занятий отправлялся к Парсонсам, ведь в доме у них было так славно! Играй в любые игры, читай захватывающие книжки – про индейцев, про следопытов, про Дикий Запад, – а у них, у Барнсов, только и найдешь, что навязшие в зубах квакерские поучения.

Но не только приключенческими историями увлекся Стюарт: книги иного рода потрясли его воображение. А познакомил Стюарта с этим чтивом некий Космо Родхивер, сын владельца книжного магазина. Магазин этот помещался рядом с даклинским почтамтом, и Стюарт заглядывал туда, когда только мог, ведь у Космо непременно находилось для него что-нибудь интересненькое. Сам Космо имел репутацию юноши начитанного. Он вступил в ту пору жизни, когда половые отношения выходят на первый план. В книгах он выискивал пассажи эротического содержания, а то и просто порнографические; казалось, особое удовольствие ему доставляет наблюдать, как об этом читают его приятели. Стоило появиться Стюарту, Космо тащил его в глубину магазина и демонстрировал очередную свою находку: иногда это был не текст, а репродукция в каталоге какой-нибудь выставки – соблазнительная обнаженная женщина.

– Как она тебе, сосунок? Наверное, ты бы не прочь остаться с ней наедине? – допытывался Космо, заодно со Стюартом поедая глазами ню.

Если бы не Космо и не его комментарии, Стюарт еще какое-то время оставался бы в неведении насчет некоторых вопросов – и это было бы ему не во вред. Кульминация же того периода произошла несколько месяцев спустя, когда Стюарт, Родхивер и Вилли Вудс, еще один юноша из Даклы, отправились в Трентон смотреть бурлеск, или, как тогда говорили, «шоу ногастых». Идея принадлежала Космо.

– В трентонском «Орфее» дают шикарное представление, а вход – всего двадцать пять центов. Поехали, парни, – предложил Космо, и все тотчас согласились.

Решено было сказать дома, что едут они к дяде Вилли Вудса, владельцу молочной фермы неподалеку от Трентона. Родители всех юношей сочли, что молочная ферма – объект, заслуживающий интереса; иными словами, эту ложь они «скушали».

Шоу оказалось пошлейшее: по сцене вышагивали худосочные девицы в трико, двое красноносых клоунов выкрикивали непристойности с претензией на остроты, но Стюарт воспринял все как ослепительное откровение. Одна девица надолго ему запомнилась. На ней было зеленое трико, расшитая курточка длиной до талии, золоченая шапочка и золоченые туфельки на плоской подошве. Несколько дней после шоу Стюарт провел будто в блаженном сне. Смотрел ли он в окно классной комнаты на зеленые луга, шел ли домой проселком, меж двух рядов деревьев – перед глазами у него мельтешила эта девица. То она танцевала на лугу, то бежала через рощу, то плескалась в сверкающем ручье; шепот ее звучал в самых потаенных уголках его сознания. Стюарт отныне иначе смотрел и на одноклассниц – самых хорошеньких мысленно раздевал.

Впрочем, через неделю пришлось ему спуститься с небес на землю и осознать, что за всякий грех следует воздаяние. В Торнбро заглянул приятель Орвилла – хотел узнать его трентонский адрес – и мимоходом упомянул о посещении Стюартом театра «Орфей»: он, оказывается, приметил там младшего из Барнсов.

Тем же вечером Солон вызвал сына к себе в кабинет, и никогда еще Стюарту не случалось видеть отца таким напряженным и суровым. Отец велел ему сесть в кресло напротив себя и распорядился:

– Смотри мне в глаза, Стюарт! Я вынужден сделать тебе серьезное предупреждение! Говорят, тебя видели в прошлую субботу в одном трентонском театре – это правда? Отвечай!

Стюарт, и так уже догадавшийся, чего ради его вызывают в кабинет, с секунду молчал, а затем во всем сознался.

Отец выслушал, встал и навис над сыном, заложив руки за спину.

– Больше не смей ходить в театр – ни в тот, ни в какой другой. Хороших театров не бывает! – Солон сделал паузу и продолжил: – Впрочем, не само посещение театра меня печалит, а твоя ложь. Лживость – мерзостный порок. Сделаешься лгуном – и жизнь твоя пропала. Никогда уже ты не сможешь поднять голову среди честных людей. Тебя будут сторониться, как зараженного страшной болезнью!

Солон чуть смягчился, заметив, что сын глубоко потрясен.

– Стюарт, мальчик мой, я уже вижу твое будущее, и оно прекрасно. Не огорчай же меня. Через годик-другой я отправлю тебя во Франклин-холл, а затем в колледж, где ты получишь техническое образование – это сейчас в цене. Или тебе нравится банковское дело? Могу и это устроить. Главное – я должен быть в тебе уверен. А какая тут уверенность, когда ты мне лжешь? Обещай, здесь и сейчас, никогда больше не лгать насчет своих намерений, насчет мест, которые ты собираешься посетить, и людей, с которыми водишься, – словом, всегда говорить правду. Ты должен быть честным, прямым, правдивым, что бы ни случилось.

Стюарт сидел понурый – и молчал. Не дождавшись клятвы, Солон продолжил речь уже совсем другим, строгим тоном.

– Заруби себе на носу, Стюарт: если я утрачу к тебе доверие, поблажек от меня не жди. Я за тебя перед Господом Богом в ответе, тут уж не до снисхождения. Обещай, что отныне не солжешь.

Стюарт обещал: правда, хмуро и нетвердым голосом, так как не чувствовал в себе сил сдержать подобное обещание, равно как и у Солона не было уверенности, что проблема наконец решена.

Глава 14

В почтительности друг друга опережайте.

Ища стабильности в мире, что стал столь изменчив, Солон цеплялся за ежедневную рутину. Его рабочий день заканчивался без пяти пять, поезд в Даклу отходил в пять пятнадцать – и в промежутке Солон, по его собственному выражению, «разгребал завалы» на столе. Важные документы отправлялись в ящики и потайные отделения бюро; карандаши, ручки, печати и прочую мелочь Солон складывал в плетеную корзиночку, что стояла на краю столешницы, а в портфель прятал бумаги, над которыми собирался поработать дома. Покончив с этим, он неизменно вынимал из кармана блокнотик в черной обложке и вносил в него пару-тройку пунктов – неотложные дела. Теперь можно было, смотря по сезону, либо облачиться в тяжеленное пальто коричневого, не знающего износу драпа, либо надеть соломенную шляпу – сугубо квакерскую, круглую, с высокой тульей, и, застегнув сюртук, отправляться на железнодорожную станцию.

Однако в тот весенний день, о котором идет речь, Солон покинул рабочее место раньше обычного – ему требовалось кое-что купить. Утром он получил известие о смерти Эстер Уоллин и теперь хотел выбрать и отправить в ее дом букет цветов. Вдобавок еще по дороге на работу он приметил в витрине издательства «Альянс» предмет интерьера, а именно вышивку в рамке. Выполненная желтыми, зелеными и синими шерстяными нитями, она представляла собой не картинку, а цитату из Послания к римлянам (глава 12, стих 10): «В почтительности друг друга опережайте». Солон решил, что и сами слова, и оформление понравятся Бенишии. Теперь, когда смерть столь внезапно акцентировала внимание живущих на том факте, что все преходяще, он воспринял этот призыв особенно близко к сердцу. Тем более что чуть ли не ежедневно газеты трубили если не о скандальном разводе, так о преступлении, корни коего следовало искать в половой распущенности. Да вот, не далее как нынче утром Солон услыхал о некоем кассире из трентонского банка, который скрылся с крупной суммой денег, бросив жену и ребенка.

– По-моему, мистер Эверард, беда современной жизни в том, – заговорил Солон (они вместе выходили из банковских стен, обсуждая трентонский скандал), – что Господь почти забыт. Люди уже не помнят, что они суть управители под высшей властью, и не более того.

– Вы правы, мистер Барнс, – важно подтвердил Эверард, прикидывая, что на этакое дело кассир наверняка решился ради какой-нибудь красотки.

Простившись с Эверардом, Барнс отправился в цветочный магазин, где выбрал композицию и дал адрес тетушки Эстер в Дэшии, дабы цветы отослали туда, а затем перешел на другую сторону улицы и купил вышивку-цитату.

На станции в Дакле его встречала Изобель – она приехала в двуколке, которой сама правила. На воротничке ее темно-синего платья, у самой шеи, красовался живой цветок. Изобель улыбалась приветливо, хотя и довольно рассеянно, пока Солон шел к ней по дорожке, усыпанной гравием.

Когда же он уселся рядом с ней, Изобель заметила, какое у него серьезное лицо, и спросила:

– Ты устал, папа?

– Нет, дочка, я не устал. Я получил печальную весть. Тетя Эстер скончалась. Завтра вам с мамой надо ехать в Дэшию. Писем от твоих братьев и сестер не было?

– Только от Этты, – ответила Изобель довольно вяло, но в следующий миг, словно сообразив, что печальное событие – это все-таки событие, спросила с пробудившимся интересом: – А когда умерла тетушка Эстер?

– Нынче утром. Сам я узнал об этом ближе к полудню.

По обе стороны от дороги лежали луга в первом пуху весенней травки, в цветных брызгах крокусов, в белых мазках подснежников. К ручью клонились ивы – их юные бледно-зеленые ветви кудрявились, трепетали на ветерке.

– Что за прекрасное время года – весна, – мечтательно протянула Изобель.

Солон огляделся по сторонам, но ничего не ответил – восприимчивость его к природе, о каком бы времени года ни шла речь, заметно притупилась.

Двуколка свернула на подъездную аллею. Встречать хозяина вышел старый Джозеф, взял лошадь под уздцы, прошамкал:

– Доброго вечера, мистер Барнс.

Запавший рот выдавал полное отсутствие зубов, вокруг глаз появились новые морщины.

– Доброго вечера и тебе, Джозеф, – ответил Солон, выбравшись из двуколки, и зашагал к веранде. – Миссис Барнс дома? – спросил он горничную, что бежала через холл.

– Должно, у себя наверху, мистер Барнс.

Солон повесил шляпу на крючок, покупку свою положил на стол и пошел наверх к Бенишии. Изобель же поспешила к себе в комнату.

Бенишия, раздобревшая за годы супружества, но по-прежнему свежая лицом, улыбчивая, встретила мужа по квакерскому обычаю – без лишних нежностей, но с безграничной теплотой.

– Ты уже знаешь? – спросил Солон. Ему подумалось, что компаньонка Эстер могла сообщить новость его жене. Бенишия, угадав по глазам мужа недоброе, мягко спросила:

– Что-то случилось, да, Солон?

– Тетя Эстер умерла нынче утром.

– О нет! – воскликнула Бенишия. – Как же так? Мы ведь ждали милую тетушку в гости на будущей неделе!

В искренней скорби, все еще недоумевая, Бенишия воздела руки, и Солон, подавленный осознанием, сколь близка на самом деле смерть к каждому из людей, весь подался к Бенишии и заключил ее в объятия.

– Солон, Солон! Как должны мы быть благодарны за то, что столько чудесных лет прожили, не ведая этого горя! – Бенишия едва не плакала. – Бедная тетушка! Но такова воля Господня – все мы в его власти.

Минуту или две они стояли молча, а потом, как бы одновременно решившись и поняв друг друга без слов, вместе спустились в гостиную. Надо было сделать распоряжения насчет похорон. Проходя мимо большого шератоновского стола, Солон заметил свой сверток, снял оберточную бумагу и, протянув вышивку жене, сказал дрогнувшим голосом:

– Бенишия, я подумал, тебе эта цитата понравится так же сильно, как она понравилась мне.

Бенишия взяла вышивку из мужниных рук. Глаза ее наполнились слезами.

– Как это хорошо! – выдохнула она и прочла текст снова, теперь уже вслух.

– Повесим в столовой, если ты не против, – сказал Солон.

Бенишия согласилась. Она стояла рядом, пока Солон закреплял вышивку на восточной стене. Два окна, выходившие на запад, залили ее мягким вечерним светом, сделали оттенки шерстяных нитей еще сочнее; казалось, самый дух дома живет в этой ткани, заключенной в рамку.

Глава 15

Похороны Эстер Уоллин состоялись двумя днями позже, в Дэшии. В дом покойной съехалась вся многочисленная родня. Эстер не просто была сестрой Джастеса Уоллина и любимой тетушкой Бенишии, но и приходилась теткой и двоюродной бабкой еще целому выводку Уоллинов, Стоддардов, Пэрришей и прочих, и они прикатили из Уилмингтона, Делавэра, Трентона, Нью-Брансуика, Метачена и других городов северной части штата Нью-Джерси, а кое-кто примчался даже из безбожного Нью-Йорка.

Многие из скорбящих двадцать с лишним лет назад присутствовали на свадьбе Солона и Бенишии. Кое-кто из них и по сию пору одевался по-квакерски (включая самих Солона с Бенишией и двух молодых девиц родом из патриархальной Дэшии). Прочие были в современной одежде – все, кроме Доротеи. Ей взбрело надеть материнское воскресное платье и ее же капор, о чем она и объявила, едва приехав из Лувеллина. Услыхав об этой затее, Изобель расширила глаза, но мнение свое – что сестра таким способом намерена привлечь к внимание к своей персоне – сочла за лучшее оставить при себе.

Что касается доктора Сигера Уоллина и его супруги, нескрываемый скептицизм покойной относительно их образа жизни они отнюдь не сочли обстоятельством, которое могло бы помешать им явиться на похороны. Напротив – они решили, что просто обязаны отдать тетушке Эстер последний долг. Бывшая Рода Кимбер, даром что в траурном платье и длинной креповой вуали, неприятно диссонировала с прочими скорбящими. Замысловатая прическа, неестественный румянец, блеск глаз – от миссис Сигер Уоллин буквально веяло неуместным, нездешним шиком. Ее муж, франтоватый, учтивый, свежевыбритый, представлял собой образчик врача, который берется лечить только наимоднейшие болезни.

Искреннее горе чувствовали Джастес Уоллин и его жена, которые очень любили Эстер и вдобавок с ее смертью остались последними представителями старшего поколения семьи. Сам Уоллин давно уже хворал, и Солон не отходил от тестя, готовый в случае необходимости протянуть руку для опоры. Бенишия, как и ее муж, была воплощением молчаливой скорби и сочувствия к престарелым родителям.

Младшие Барнсы держались вместе: почти безучастная Изобель; Орвилл, чопорный, самодовольный, ради похорон отвлекшийся от своей новой работы в Трентоне; Доротея, этакая прелестная скромница; Этта, прибывшая из Чаддс-Форда, бледная, хрупкая, с распахнутыми синими глазами, со светло-пепельными волосами; наконец, Стюарт, румяный, сияющий, несмотря на печальное событие.

– Что за красавчик! – шепнула Рода мужу. – Не верится, что у Солона уже такие большие дети. А взгляни на Доротею! Настоящая чаровница, не правда ли?

Доктор Уоллин ощупал девушку взглядом и согласился с женой. А Рода уже загорелась: надо залучить племянницу к себе на званый ужин, притом в ближайшем будущем. Рода раскрыла было рот, чтобы обсудить эту идею с мужем, но тут гости стали рассаживаться и разговор пришлось отложить.

Повисла тяжелая тишина. Собравшиеся ждали, когда на них снизойдет Дух Святой. Увы, его прикосновение ощутила только одна женщина – миссис Уиттридж, с которой Эстер Уоллин была дружна с юности и до последних дней. Миссис Уиттридж поднялась и завела речь о добродетелях покойницы и обширной благотворительной деятельности. Рассказ затянулся, а когда был кончен, тело понесли на кладбище.

Бенишия всплакнула; всплакнула и София Кроуэлл, сморщенная старуха, последние тридцать лет служившая Эстер Уоллин горничной и компаньонкой. Постояв у могилы приличное время, скорбящие, по квакерскому обычаю, обменялись рукопожатиями и распрощались. Большинство приехали в автомобилях, так что покатили восвояси. Местность была открытая – все поля да поля, прелестные в зените весны, при ярком послеполуденном солнце.

– Так и стоят перед глазами племянники – Доротея и Стюарт, – призналась мужу Рода. Автомобиль мчал супругов на север, к Нью-Брансуику. – До чего оба милы, просто загляденье. А вот Изобель безнадежна. Да и Этта какая-то бесцветная, мышь мышью. Впрочем, ее черты недурны. Бедные дети! Тяжело им приходится – с таким-то строгим отцом! Вообрази, он даже автомобиль не купит! Как думаешь, это из-за скаредности?

– Нет, вряд ли, – отозвался Сигер, которому случалось иметь дело с Солоном по вопросам займов. – По-моему, он просто слишком осторожен и старомоден.

– И все же ездить всем семейством в этакой колымаге – разве это не чудачество, а, Сигер?

– Пожалуй, да мне-то что? – фыркнул Сигер. – Меня другое интересует – сколько ему полагается по завещанию?

– Есть слушок, что денежки перепадут только трем дочерям Солона да еще старой Софии; остальное пойдет на благотворительность, – сказала Рода. – А вот душечку Доротею я у своего кузена умыкну; да, умыкну обязательно!