Текст книги "Оплот"

Глава 6

Первые впечатления от нового места жительства были связаны для Солона с самой усадьбой – ее размерами, стилем и темпами преображения, а также с тем фактом, что тетушке Фебе удавалось влиять не только на его отца – в конце концов, он же душеприказчик, – но и на обожаемую мать. Не раз и не два Солон сам видел, как внимательно мама прислушивается к теткиным идеям – что надобно Барнсам в их новом положении, а чего не надобно. Солон быстро усвоил: настоящая хозяйка Торнбро – именно тетя Феба, и обязанность его отца, а пожалуй, и матери – всеми силами способствовать восстановлению усадьбы. В результате оба родителя, да и сам Солон вместе с Синтией, смирились и взяли курс на стремление к материальным благам – например, в школу при местной квакерской общине юным Барнсам следовало теперь одеваться куда лучше, чем раньше, в Сегуките.

Того требовало общественное положение, ведь школа в Дакле, где учились дети квакеров числом около шести десятков, имела весьма высокие стандарты – не в пример сегукитским школам, хоть квакерской, хоть государственной. Смущало же Солона другое: он никак не мог понять, в чем, собственно, разница. И его новенький костюм, купленный тетей Фебой, и платье Синтии были строго скроены и пошиты из тканей приглушенных оттенков, без рисунка, но странным образом выглядели дороже, чем школьная одежда ребят из Сегукита. Мало того, здешние мальчики и девочки держались высокомерно, словно в них въелась уверенность в собственном превосходстве. Солон недоумевал и сердился. Да чем же отличаются от них с сестрой эти, даклинские? Разве только статусом родителей. Других версий у него не было, ведь в Сегуките, в школе при общине, никто нос не задирал.

Толика света на эту несуразность пролилась, когда Солон с Синтией побывали в гостях у тети Фебы, в трентонском ее доме на Роузвуд-стрит – детей пригласили на выходные, с тем чтобы они также посетили молитвенное собрание в Трентоне. Солон собственными глазами увидел, как отделан и обставлен тетушкин дом – уж конечно, в Сегуките ничего подобного не водилось. А тут еще кузины, Рода и Лора – одна ровесница ему самому, другая – Синтии; в обеих сквозит это осознанное превосходство, и даже внешне обе походят на даклинских учениц. Солону – если на его тогдашнее мнение вообще можно было положиться – показалось, что кузины зациклены на мальчиках еще больше, чем девочки из даклинской школы. Рода и Лора встретили его достаточно дружелюбно, однако с тех пор Солон начал замечать, что интересует девочек куда меньше, чем другие мальчики. Так было в Сегуките, ничего не изменилось и здесь. Практически всегда девочки шагали на занятия или домой либо в компании подружек, либо вместе с каким-нибудь мальчиком, а вот к нему, Солону, считай, ни одна не приблизилась, не заговорила, не пожелала пройтись рядом. В лучшем случае Солон удостаивался дружеского «привет», а между тем миловидную Синтию нередко останавливали, расспрашивали о новом доме и занятиях, и только появление отцовской двуколки с Джозефом Кумбсом вместо кучера – его Руфус недавно нанял в помощники – прерывало эту болтовню. Юных Барнсов везли домой, в усадьбу Торнбро, вид которой все больше соответствовал местным стандартам материального достатка.

Впрочем, и здесь, как и в Сегуките, отец и мать Солона выделяли утром и вечером время на ожидание, когда на них снизойдет Внутренний Свет – сиречь Бог – и направит их помыслы к простоте во всем, избавит от тяги к спутникам суетности, будь то детали одежды или интерьера, предметы мебели или элементы внешней отделки дома. Речь шла о любых вещах из дорогостоящих либо просто ярких, броских материалов, если такие вещи создавались не для пользы. Не всегда именно бесполезные вещи бывали темой утренних и вечерних молитв, однако опасность пристраститься к роскоши упоминалась старшими Барнсами достаточно часто, чтобы ни Солон, ни даже Синтия не теряли бдительности.

Тем не менее новые обязанности продолжали сказываться на Руфусе Барнсе. Отец Солона менялся на глазах сына, превращаясь в человека, по которому сразу было видно: его нынешние дела не чета сегукитским делишкам – возне на ферме да торговле сеном и зерном. Там, в Сегуките, Руфус почти не отличался внешне от простого фермера, и так же одевался Солон, после школы помогая отцу в лавке. Теперь его отец следил за работой в восьми фермерских хозяйствах – все они принадлежали Фебе, и от Руфуса требовалось не только добиться прибылей, но и сделать фермы годными к продаже. Со временем Руфус настолько преуспел в первом пункте, что почувствовал себя вправе забирать пятнадцать процентов общего дохода. Медленно, но неуклонно Руфус проникался мыслью о необходимости завести более солидный костюм, более резвую лошадь, более современный экипаж – в подражание дельцам, с которыми вступал в контакты по поводу имений свояченицы. Сказывался и самый дух региона – здесь все свидетельствовало о процветании, и Руфусу определенно не следовало диссонировать, по крайней мере внешне.

К этим переменам Солон привыкал, что называется, со скрипом. Его коробило, когда он наблюдал за отбытием отцовского экипажа по утрам или встречал отца вечером – а времечко стояло горячее, весеннее, и приближалась еще более хлопотная летняя пора; куда только делись сегукитские простота и смирение, думал мальчик. На четырнадцатом году жизни он стал замечать у отца небывалую важность в повадках и цепкость во взгляде. Мало того, отец взял в привычку бездельничать на лужайке – та, как и вся усадьба, обретала прежнюю прелесть. Посидев с минуту на одной деревянной скамье, Руфус перемещался на следующую. Скамьи он установил над заводью полукругом, и с каждой можно было любоваться очаровательной речкой Левер-Крик – расчищенная, она теперь еще вольнее текла среди деревьев и цветов усадьбы Торнбро.

Руфус же впервые в жизни предавался поэтической неге, позволял себе эту невинную радость – сердцем откликнуться на красоту природы, пусть и в одном отдельно взятом имении. О, эта милая речка! Эти рослые кедры, что стерегут северо-западный край Торнбро! Эти пасторальные скамьи! Эти рыбки, столь хорошо заметные на мелководье! Эти цветы – мальвы и рудбекии на клумбах, кампсис и ипомея, что оплели беседку, ну и, конечно, россыпи маргариток на лужайке! Не верилось, что Господь, создавший сей приют тихих восторгов, вдруг возьмет да и вручит его кому бы то ни было – берите, владейте! А вот же – Торнбро поручено заботам Руфуса, и распорядилась так щедрая Феба, сестра его жены!

В один прекрасный вечер Руфус поймал себя на цитировании стиха из Книги пророка Исайи. Это был его любимый стих, номер 55:1, Руфус регулярно читал его детям: «Жаждущие! Идите все к водам! Даже и вы, у которых нет серебра, идите, покупайте и ешьте. Идите, покупайте без серебра и без платы вино и молоко». Увлекшись, Руфус добрался в мыслях до псалма номер 23, а завершил молитву следующими словами: «Воистину благость и милость сопутствуют мне во все дни жития моего, и да пребуду в доме Господнем вовеки».

Не успел он выдохнуть после молитвы, как подали голос разом два дрозда – кошачий и бурый; трель последнего дивно разлилась в вечернем воздухе. Руфус, внимая птичьему пению, забыл о словах. И ему пришла замечательная мысль: в каждой из спален, и в гостиной тоже, и в столовой он поместит на стену священный текст – свидетельство благодарности Создателю и Спасителю за те блага, которые он до сих пор ниспосылал семейству Барнс. Для супружеской спальни Руфус тотчас выбрал следующий стих: «Он ведет меня к мирным ручьям; Он восстанавливает душу мою»; благочестивые слова либо отпечатают в типографии, либо начертают кистью и цветными красками. В большой гостиной над камином будет написано: «Ибо милость Твоя пред очами моими». В столовой: «Ты приготовил трапезу передо мной». В комнате Солона: «И все, кто живет в мире и во всей его полноте, принадлежат Господу». В комнате Синтии: «Покажи мне пути Твои, Господи, научи меня стезям Твоим», а в комнате миссис Кимбер: «На Господа уповаю», – ибо сейчас с особенной ясностью (впрочем, как и весьма часто до этого мига) Руфус ощутил необходимость вверить Господу и самый дом, и каждую из его комнат, и все блага земные, им, Руфусом, нажитые.

Глава 7

Возвышенная, исполненная благодарности религиозность сочеталась в Руфусе с практичностью. Пусть не сразу, он все-таки заметил: многие из здешних членов Общества друзей отнюдь не чураются комфорта и с охотой принимают социальные привилегии, обусловленные наличием капиталов. И Руфус если не совсем машинально, то уж, во всяком случае, без полного охвата проблемы разумом, стал искать дружбы с такими вот квакерами – потенциальными деловыми партнерами, заинтересованными в покупке сена, зерна, фруктов, овощей и ягод, как тех, что выращивал сам Руфус, так и тех, что выращивали залогодержатели миссис Кимбер. Постепенно составился круг торговцев и оптовиков (все они были из Даклы либо окрестностей), которые казались Руфусу не слишком зацикленными на личной выгоде, не в пример тем, с которыми он сталкивался в Трентоне. Кто-то из них принадлежал к Друзьям, кто-то – нет, однако все считали Руфуса Барнса человеком симпатичным, надежным и честным: такие пекутся о доходе, и весьма, но жажда наживы их не одолевает.

Опять же Руфус, Ханна и их дети пришлись ко двору в даклинском Обществе друзей. Феба даже решила сама изредка присутствовать на молитвенных собраниях в Дакле, раз Ханна и Руфус теперь там свои. Точнее, по несколько иной причине: в тени мужа Фебе Кимбер было вполне комфортно, и вот теперь, когда Энтони умер, она привычно заняла то же самое место при сестре и зяте.

И снова Солон по-своему понял значение перемен. До сих пор он чувствовал, что отец заботится о нем не только из родительской любви, нет: наставляя его, отец смотрит в будущее, возможно – уже недалекое, ибо даже в сегукитские времена, когда семья балансировала на грани бедности и Солон после занятий помогал отцу в лавке, а летом – еще и в поле, начались отцовские намеки, а то и прямые напутствия: учись, мол, управлять экипажем, пахать, сеять, убирать сено, а еще примечай, как я веду расходные книги, как храню товары, как выписываю накладные и слежу, чтобы счета отправлялись строго первого числа каждого месяца. «Вот умру, – говаривал отец, – тебе эти умения пригодятся, ведь на руках у тебя окажутся мать и сестра».

Солон внимал с трепетом – речь шла о матери. Уж он-то, Солон, ради нее в лепешку расшибется, если и впрямь отцу суждена ранняя смерть!

Вот он и усердствовал, вот и учился всему, что должен уметь фермер и лавочник. Какая бы участь ни постигла отца, обожаемая мать не узнает нужды.

Переезд сместил акценты. Здесь, в Дакле, у отца не было лавки. Мало-помалу отец превращался (по крайней мере, так казалось внимательному к деталям Солону) в какого-то агента или даже сотрудника крупной фирмы. Рано поутру, сразу после завтрака, Руфус Барнс уезжал из дому в новом кабриолете (тянула кабриолет изящная, холеная гнедая кобыла – недавнее приобретение Барнсов, объект Солонова восторга) и возвращался только к ужину, редко когда раньше. Определенно у отца были дела в разных местах, и вскоре Солон в эти дела вник, ведь отец, по-прежнему озабоченный тем, чтобы дать сыну практические навыки, стал брать его с собой по субботам – в день, когда подшлифовывал незаконченное за неделю. Бывало, что и по будням, заранее зная, что хлопоты не уведут его далеко от Даклы, Руфус дожидался, пока Солон вернется из школы, и ехал с ним к своим новым клиентам: бакалейщикам, скупщикам фруктов и овощей, а то и к страховым агентам или на встречу с управляющим местным банком.

Кроме того, Руфус взялся объяснять сыну, что это за бумаги такие – закладные, и каким именно образом тетя Феба по смерти мужа получила залоговые права на землю и другое имущество фермеров, и почему необходимо добиться, чтобы эти фермеры поправили свое материальное положение. Его, Руфуса, задача – ближе сойтись с этими людьми и выяснить по возможности, чего им недостает для повышения доходов, в чем они ошиблись и которые из их начинаний перспективны, а затем деликатно помочь им исправить промахи, что не получится без элементарных познаний в ведении хозяйства и земледелии, каковые познания он, Руфус, как раз и даст.

Солону импонировала эта черта отца – желание помочь ближнему. Работа с отцом в лавке не тяготила мальчика, пожалуй, еще и потому, что стиль отношений с покупателями, избранный Руфусом, его умилял. Обыкновенно лавочник сразу отпускает товар, не вдаваясь в детали; не так было в барнсовской лавке. Если туда заглядывал бедняк, Руфус старался проникнуться его нуждами, даже мог спросить напрямую: «А на что тебе эта штука, Джон?» – и убедившись, что в данном случае сойдет товар низшего качества или в меньшем количестве, сам предлагал более дешевые грабли, мотыгу либо топор, сам убеждал взять овес в другой расфасовке и тем сберегал покупателю монету-другую, уверенный, что для того это существенная экономия. И вот эти-то аспекты торговой деятельности отца Солон мысленно дотянул до величия постулатов ни больше ни меньше квакерской веры; теперь уже любой не столь чуткий торговец казался мальчику обделенным в духовном плане, почти недостойным принадлежать к Друзьям.

Вот и здесь, в Дакле, Солон бессознательно симпатизировал всякому труженику, будь то пахарь, или жнец, или кузнец, который в одиночку починяет колесо или подковывает лошадь, или часовщик, поглощенный затейливым механизмом, или гончар в компании со своим кругом, комом глины да образом кувшина, кружки либо миски, что должны из этой глины выйти. Как это хорошо и правильно, думал Солон, отдаться ремеслу целиком, сосредоточиться на конкретной задаче, не отягощать душу расчетом на нечто большее, чем обеспечение скромных нужд своего семейства. В детские годы, еще в Сегуките, Солон обыкновенно замирал перед таким тружеником; теперь, на четырнадцатом году, стремился познакомиться с ним и порасспросить его. Постигая основы ремесел, Солон едва ли не большее удовольствие находил в таких беседах, ибо чуял: простой человек куда ближе как к Господу Богу, так и к природе.

Однако нрав Солона не был безупречен – в мальчике напрочь отсутствовала тяга завершить образование хоть в какой-нибудь форме. Правда, к четырнадцати годам он одолел школьный курс математики, но на алгебру не замахнулся. Он знал о существовании литературы: рассказов, стихов, пьес, эссе, повестей, они имелись в школьных хрестоматиях, их читали вслух или декламировали по памяти, но в томике под названием «Квакерская вера и практика» романы с повестями характеризовались как вредные; печатать их, продавать или одалживать (внушал сей исполненный благочестия труд) пагубно для души, ибо они – зло.

Имелись у Солона и некоторые познания в географии, грамматике, правописании; не был он полным невеждой в естественной истории и ботанике. Солон даже прочел главу из учебника об открытии газа, но истинное значение химии и физики так и не открылось ни ему, ни даже его отцу, даром что достижения этих наук день ото дня шире применялись в сельском хозяйстве.

Итак, по воспитанию Солон оставался фермерским сыном; ему перепадали обрывки знаний, цементировала же их религия. Разум Солона был пропитан поэтичностью библейских пророчеств, ведь Библию постоянно читали и цитировали в доме Барнсов, притом упирая на могущество и величие Создателя и на ничтожность человеков, живущих только потому, что это им Создателем дозволено при условии полного подчинения его воле. Особенно сильное впечатление производил на Солона стих 2:22 из Книги пророка Исайи – его любил повторять Руфус: «Перестаньте вы надеяться на человека, которого дыхание в ноздрях его. Ибо что он значит?» Эти факторы, как и понятие о Внутреннем Свете, что присутствует в каждом, пропитав душу мальчика, представлялись ему наиточнейшим и вернейшим знанием, готовым руководством к жизни, где найдутся советы на каждый случай. И разве нужны другие знания? Конечно, надо освоить ремесло или профессию или дело завести, вот как отец, – такое дело, которое позволит прокормиться и обеспечить себя самым необходимым. Словом, Солон уже наметил себе жизненный путь.

Но от отца теперь только и слышно было: бизнес! бизнес! бизнес! Он даже надумал поручить Солону ведение конторских книг: и первичного учета, и кассовой, и гроссбуха; да еще недавно к этой тройке прибавился журнал, куда вносились сведения обо всех покупках и продажах, обо всех отправленных и полученных счетах. Счета эти, для удобства, подшивались после сортировки по фамилиям и датам в особую папку, которая лежала у Руфуса на конторке, в любое время доступная Солону.

Глава 8

Впрочем, посещение школы при даклинском Обществе друзей имело и еще один эффект: Солон стал интересоваться девочками, точнее, одной-единственной девочкой. Звали ее Бенишия Уоллин; очаровательное личико, грациозная фигурка, легкая походка, а также застенчивость, сквозившая в каждой ее черте, сразу пленили Солона. Бенишия была дочерью одного из самых состоятельных квакеров в округе; в школу и обратно ее возил стильный экипаж.

Как-то после занятий Солон и Синтия ждали Джозефа, отцовского работника, и тут к ним подошла Бенишия и заговорила с Синтией.

– Это мой брат Солон, – представила его Синтия, и Бенишия тихонько ответила:

– Я знаю.

Ее синие глаза – точь-в-точь фиалки что оттенком, что невинностью – остановились на Солоне. Бенишия улыбнулась ему, и он мигом решил: «Вот прекраснейшая из всех, кого я видел». Впервые в жизни Солон при встрече с девочкой пришел в полный восторг. Впрочем, он и помыслить не дерзнул о возможном взаимном интересе, поскольку всегда считал себя непривлекательным для противоположного пола.

Вечно озадаченный однообразными отцовскими поручениями, Солон просто не имел времени на мечты. Ему некогда было перебирать в уме вероятные места встречи или даже вообще задумываться, а так ли хороша та или иная особа. Солон помогал отцу вести записи в гроссбухах и отслеживать отправку и получение счетов, и все же выпадали минуты, когда юноша бывал буквально одолеваем мыслями о Бенишии. Как она скромна, как стеснительна – и насколько при этом хороша собой! Солон частенько видел ее после того разговора; они здоровались и улыбались друг другу, но второе полугодие прошло, а между ними так ничего и не завязалось – даже в обычную школьную дружбу не развились их отношения. Слишком Солон был застенчив – как и Бенишия.

Разумеется, в сегукитскую школу наравне с мальчиками ходили и девочки, и Солон (даром что в семье тема отношений между полами никогда не поднималась) к концу обучения прояснил-таки для себя некоторые моменты. Ему случилось быть свидетелем отдельных сцен, и до него доходили слухи о мощи и механизмах сексуального влечения. Не раз на его глазах какой-нибудь мальчик гнался за девочкой и, поймав ее, отпускал не прежде, чем срывал поцелуй. Солону без дополнительных объяснений было понятно, что тут к чему.

А еще с четырехлетнего возраста Солон бывал на брачных церемониях. Мужчина и женщина – как правило, молодые мужчина и женщина – еще до начала молитвенного собрания садились рядом, лицом к остальным Друзьям. Их родители помещались поблизости, но, как и дети, хранили молчание. Только к концу собрания они вставали и, по обычаю, информировали общину, что намерены сочетаться браком, причем первым говорил жених, а затем уж невеста. Родители подтверждали свое согласие, после чего все присутствующие «общим мнением» одобряли этот союз. Затем следовали поздравления от каждого из Друзей.

Постепенно до Солона дошло: где брак, там и дети – появились же они с Синтией у папы и мамы.

Тогда же, в Сегуките, на одиннадцатом году, Солон пережил потрясение, которому суждено было остаться в его памяти навсегда и которое, прояснив немало насчет силы полового влечения, очернило самую суть его. Солон решил для себя, что всего связанного с вопросами пола следует сторониться, если нет возможности направить желание на единственно правильный предмет. Потрясение, о котором идет речь, имело социальную подоплеку и относилось к сфере морали, или, точнее сказать, аморальности. Оно стало непомерно масштабным для маленького Сегукита с его консервативно настроенными религиозными жителями, глубоко повлияло на социальные и нравственные представления изрядного количества молодых людей и на Солона тоже, только в его случае возникла острастка, а в случаях с другими – совсем иной эффект. Солон, хоть и не родился моралистом, стал таковым очень рано; его сверстников, как мальчиков, так и девочек, воспитывали куда вольнее. Вот почему многие сверстники Солона, по крайней мере, вначале, когда конфликт только набирал обороты (а кое-кто и после, когда гром грянул), были скорее заинтригованы, нежели возмущены – вопросы пола казались им притягательной тайной, а вовсе не стихией, способной нанести огромный ущерб.

Несмотря на скромные размеры Сегукита, о единообразии взглядов в этом городке и речи не было. Одну из точек зрения отстаивали граждане, отдавшие детей в городскую школу. В их понимании школа при Обществе друзей недалеко ушла от секты и толкает учеников на крайности религиозного характера. Слишком простая одежда квакеров и их традиционное «ты» шли вразрез с представлениями этих людей об американском духе и демократии. Северную окраину Сегукита прозвали фабричным кварталом. Здесь стояли две небольшие фабрики: одна производила шляпы, другая – обувь. Работники за исключением бригадиров и бригадирш (уроженцев Новой Англии) были франкоканадцами. Невежественные бедняки, они подались в Сегукит не с добра; они не претендовали даже на приличное жалованье, а хотели только элементарной стабильности. Вдобавок прокормиться здесь было легче, чем в Канаде, хотя жизнь приходилось вести самую жалкую. Остальное население Сегукита мерило фабричных своей меркой – то есть презирало, собственные же принципы существования полагало априори недоступными этим конкретным франкоканадцам в силу их природной узколобости и разнузданности.

А самое скверное – чужаки подали дурной пример местным: не всем, разумеется, однако в Сегуките сформировалась целая группа людей, видимо, изначально подверженных пороку. Люди эти стали завсегдатаями двух салунов, что открылись на фабричных задворках, в непосредственной близости от деревянных бараков, выстроенных владельцем фабрик с целью сдавать их рабочим за отдельную плату и тем увеличивать общую прибыль. Мало того, к салунам скоро были добавлены два дома терпимости; по слухам, сборища там проходили не только по будням, но даже и по воскресеньям, а завсегдатаями были, помимо самых пропащих франкоканадцев, и отдельные американцы из тех, кого относят к сливкам того или иного общества.

Разумеется, Друзья не могли бездействием попустительствовать пороку; месяцев через пять, в течение которых сие зло осуждали едва ли не шепотом, а оно между тем умножалось, они вместе с членами других религиозных общин начали борьбу. Итогом стало сожжение обоих салунов и обоих домов терпимости, однако уже через несколько ночей сгорели дома самых яростных ревнителей морали – числом семь. То было отмщение. Руфус Барнс получал листовки с угрозами – их подсовывали ему под дверь. Волнения в городе улеглись не прежде, чем приехал шериф графства и вместе с помощниками взялся выявлять подозреваемых, которые давно скрылись.

Об этом социальном конфликте – а тянулся он месяца четыре, если не все пять – в Сегуките говорили много и горячо. Отец и мать Солона, как и многие другие горожане, высказывались без обиняков. Тему, конечно, подхватили сегукитские мальчишки и девчонки; каждый в меру своей испорченности при обсуждениях упирал на ту или иную деталь. Что до Солона, он слишком наслушался рассуждений о добре и зле, но почти не сталкивался с последним, и потому обратная сторона этой драмы просто не могла быть ему видна. Он не понимал, что порок не возникает из ниоткуда, у него есть объективные причины: невежество, нищета, недостаток влияния извне, которое, подобно узде, причиняя неудобства, направляет на верный путь. Солон понятия не имел о среде, в которой выросли эти несчастные люди. Он не знал жизни. В его представлении всякий, кто согрешил, был безнадежно порочен – такому нечего рассчитывать на спасение души.

Вот почему Солон, впечатленный сегукитской драмой, взращенный в строгости и страхе пред Господом и вдобавок от природы куда менее чувственный, чем другие юноши, испытывал к Бенишии сугубо романтический интерес. Каждая их встреча становилась для него сокровенным воспоминанием, однако смаковал Солон исключительно внешние детали. Он любовался Бенишией – как наяву, так и в мечтах, но не вожделел ее. Вот бы, думалось ему, хоть разок пройтись с этой девочкой рядом! Вот бы обстоятельства сложились так, чтобы он смог взять ее за руку или поддержать под локоток. Вот бы она улыбнулась ему одному!..