Текст книги "Оплот"

Глава 22

Привыкший проецировать Божий Промысел абсолютно на все сферы жизни, Солон проецировал его и на банковское дело, детали которого открывались ему в процессе работы. Если само здание Торгово-строительного банка восхищало юношу, то при мысли об объемах средств, с которыми банк производил разнообразные операции, у него прямо-таки захватывало дух. Средства эти составились из сбережений многих сотен вкладчиков, и свою миссию Солон видел в том, чтобы сохранить их и приумножить.

Чутье говорило Солону, что жизнь есть череда закономерностей, каждая из которых непосредственно связана с Господней волей; правда, эту мысль Солон никогда не оформлял в слова. Честность, к примеру, врожденное свойство, Господний дар. В женской добродетели явлены совершенные основы миропорядка. Конечно, Солон не встречал ни одной недобродетельной женщины; мало того – он себе таковую и представить не мог. Зная о существовании греха и заблуждения, он не сомневался – ведь этому его учили, – что все уловленные в сети зла жестоко поплатятся либо уже в этом мире, либо в мире ином, либо в обоих мирах. Не то чтобы Солон приговаривал грешников к купанию в огненном озере, но, несмотря на свою квакерскую веру, все же подозревал: где-то есть место, а то и целое царство, в котором наказание свершается. Наставления и таинства других религиозных течений казались Солону пустыми, хотя христианство в целом он одобрял как противовес язычеству, но только Джордж Фокс и Джон Вулмен, по мнению Солона, дали ответ, как бороться со злом в земной жизни.

Понятно, что к юноше таких убеждений с пиететом относилось даже его начальство. Сама наружность Солона дышала честностью. Открытое лицо с крупным ртом и чуть курносым носом, с ясными серо-голубыми глазами и широким лбом, казалось, может принадлежать только человеку, начисто лишенному помыслов о корысти, а повадки свидетельствовали: Солон готов всего себя отдать работе, какова бы она ни была. Изъяснялся он в квакерской манере, и характерные речевые обороты всякому ласкали слух. Квакеры были нередки как среди служащих Торгово-строительного банка, так и среди его клиентов, да и в Филадельфии в целом, однако и на этом фоне Солон выделялся искренностью веры.

Поначалу работа Солона была связана со ссудами, выданными банком; каждая такая ссуда фиксировалась в особой книге, и вот Солон стал вести этакий финансовый справочник. Идея принадлежала Эверарду – так, мол, безопаснее и для него самого, и для банка; вдобавок, если собирать данные обо всех трансакциях с недвижимостью и коммерческими предприятиями, о продаже акций и облигаций, об управлении наследством, кто скажет, какую роль сыграет эта информация в будущем? Эверард включал в свои записи еще и данные о свадьбах и кончинах состоятельных граждан, а также и о прочих более-менее существенных событиях в деловых кругах Америки. Никогда не знаешь, говаривал он, как оно повлияет на деятельность банка в плане ссуд. Особенно же Эверарда интересовали история и развитие нескольких конкретных корпораций, находившихся в Филадельфии и неподалеку от этого города. Эверард следил за газетными публикациями, их касающимися, и регулярно знакомился с рейтингами самых успешных предприятий. Такие статьи следовало вырезать из газет, подклеивать и сортировать по папкам. Прежде в этом деле Эверарду помогал то один, то другой ассистент, но вот появился Солон – и Эверард решил сосредоточить все в его руках.

Вдобавок по субботним утрам, когда загруженность кассиров была максимальной, Солон ассистировал кому-нибудь из них – сверял баланс, подтверждал подлинность подписей, выдавал наличные. Сначала это занятие нравилось ему больше, чем работа в кредитном отделе. Здесь были живые люди: Солон ассоциировал лица с подписями, ему казалось, что сами вклады персонифицируются прямо у него на глазах. Вот она, сущность банковского дела, думал Солон. Однако чем дальше, тем больше он находил эту работу механической, пока не уверился: это лишь ступень к настоящим делам – конечно, для того, кто на такие дела способен.

Время шло – и возрастал интерес Солона к банковскому делу. Ему нравилось, как все поставлено в Торгово-строительном. Добиваясь более глубокого понимания сути банковских операций, Солон стал регулярно читать «Бэнкерз Уикли» и нередко брал на дом регистрационную книгу и подшивку погашенных чеков, чтобы на досуге, чувствуя себя почти дешифровщиком, вникнуть в каждую мелочь.

Кроме того, Солон счел для себя полезным изучать состояние недвижимости в разных районах города. Информация могла пригодиться ему лично ведь его сбережения составляли теперь кругленькую сумму, но Солону также хотелось быть полезным Торгово-строительному банку: вдруг ему поручат оценить тот или иной земельный участок, под который кто-либо из клиентов вздумает взять кредит?

Во время одной из таких вылазок Солон, шагая по незнакомой улице, заметил: вдали, на противоположном тротуаре, двое мужчин вроде как затеяли состязание в борьбе. И тут один из них вдруг начал сопровождать свои физические усилия отчаянными криками:

– Помогите! Полиция! Грабят!

Решив, что этот человек подвергается насилию, Солон бросился спасать его. Это вполне удалось: едва разжались цепкие лапы, пострадавший задал стрекача, а хулиган, которого Солон сцапал за шиворот, к его изумлению, вдруг стал его клясть:

– Ты чего ко мне привязался, идиот? Это ведь меня ограбили, меня! Погляди на мою шею, на лицо погляди – негодяя того работа!

– Нет, друг, – заговорил Солон чуть ли не с теплотой в голосе. – Ты схвачен на месте преступления и сейчас пойдешь со мной.

В эту минуту подоспел полисмен – бросился на зов, едва до него донеслись звуки борьбы. Теперь он схватил Солона за плечо и отчеканил:

– А ну прекратить! Что здесь происходит? Кто полицию звал?

– Я звал, потому что меня ограбили, – принялся объяснять человек, пойманный Солоном. – А этот идиот, чтоб ему пусто было, не только дал вору сбежать, но еще и меня в участок тащит!

Полисмен переключился на Солона:

– Это что же такое, а? Вы вообще откуда взялись? Пострадавшего я знаю – он работает в бакалейной лавке. А вы кто? Как ваше имя? Пройдемте-ка со мной. – И уточнил, вновь оборачиваясь к разгневанной жертве грабежа: – Сколько денег у вас похитили, Джон?

Солон, обескураженный переменой ролей, воскликнул:

– Моя фамилия Барнс. Я служу в Торгово-строительном банке. Шел мимо, услышал крики и бросился на выручку. Вот и вся история, инспектор.

– Хорош спасатель! Я уже сам схватил вора, за руку его держал, а этот болван дал ему уйти! – Джона трясло от негодования.

– Значит, так: идемте со мной оба. В участке разбираться будем, – распорядился полисмен.

Солон стал объяснять: он принял грабителя за жертву, ошибся. Если грабитель похитил у этого человека деньги, он, Солон, готов их возместить. В итоге все направились в Торгово-строительный банк, где личность Солона была установлена, и он выплатил мистеру Джону Уилсону десять долларов, после чего полисмен удалился. Вслед ему глядел уже новый Солон Барнс – не столь наивный, менее склонный судить по первому впечатлению.

Однако из прогулок по Филадельфии Солон вынес и другие уроки. Поневоле ему приходилось наблюдать сцены и явления поистине прискорбные: обширные трущобы, густо заселенные обездоленными людьми; публичные дома, которые даже не маскировались под более-менее приличные заведения; салуны и притоны, что впритык стояли на бойких перекрестках и существовали за счет людей конченых – настоящего отребья.

Разумеется, в Дакле ничего или почти ничего подобного Солон не видел. Отец его сочувствовал слабым и никчемным, но почитал за благо избегать каких бы то ни было сношений с ними. Солон брал пример с отца; правда, горести обездоленных трогали его несколько сильнее. Впрочем, даже самые тяжелые сцены лишь укрепляли Солона в убеждении, что от веры отступаться нельзя – только так избегнешь бед, неминуемых для всякого, кто забыл заповеди Господни.

Глава 23

Между тем шансы Солона в глазах мистера и миссис Уоллин повышались. В Джастесе Уоллине день ото дня росло убеждение, что Солон – просто находка; в нем Уоллин не без самолюбования узнавал себя прежнего, юного. Не имея намерения немедленно выдавать дочь замуж, Уоллин уже смотрел на Солона как на идеального спутника жизни для своей Бенишии. Правда, Барнсы уступали многим знакомым Уоллинов как в материальном плане, так и в плане общественного положения, зато трудолюбие Солона, его интерес к банковскому делу и финансам гарантировали, что наследство Бенишии будет под надежной защитой.

Потому-то Уоллины и приглашали Солона обедать всякий раз, когда Бенишия приезжала из Окволда, а что до переписки между влюбленными, она становилась все нежнее. Этой весной Бенишия заканчивала колледж. Перед ней и Солоном лежало целое лето – благословенная пора, когда каждые выходные они смогут проводить вместе.

Вот оно наступило; Бенишия выпустилась и приехала к родителям. Потекли дни, о которых Солон и мечтать не смел. Радости влюбленных были в высшей степени невинны. Солон и Бенишия катались по окрестностям, гуляли по саду в сумерках, а вечерами сидели в просторной гостиной Уоллинов, обсуждая свою будущую совместную жизнь.

В один из таких вечеров Бенишия, низко склоняясь над пяльцами, внимала Солону, который рассказывал о своей работе. Внезапно Солон умолк, шагнул к Бенишии и обнял ее за плечи. Она подняла вопросительный взгляд. Его глаза блестели как-то странно.

– Что с тобой? Уж не заболел ли ты? – Бенишия говорила с такой тревогой и нежностью, что он понял: больше сдерживаться не может.

– Ах, Бенишия, я так тебя люблю – словами не передать. Без тебя моя жизнь гроша ломаного стоить не будет.

– Моя жизнь принадлежит тебе, Солон, – выдохнула она и взяла его за руку.

– Бенишия, можно я завтра пойду к твоему отцу и спрошу, согласен ли он на нашу помолвку?

– О да! Да! – Бенишия, казалось, только этих слов и ждала. – Папа к тебе благоволит. А маме я уже сама призналась, что люблю тебя; наверняка она сказала об этом папе.

Назавтра был День первый; Солон в даклинском молельном доме глаз не спускал с Джастеса Уоллина – тот помещался на скамье старейшин. Сегодня же поговорю с ним, решил Солон, и больше уж ни о чем не мог думать до конца собрания. Он только молча взывал к Внутреннему Свету – пусть наставит его нынче, в день, от которого зависит вся его дальнейшая жизнь.

Джастес Уоллин, даром что по натуре был немногословен, весьма растрогался, выслушав просьбу Солона (разговор имел место в той самой гостиной, где накануне сидели влюбленные).

– Я давно уже наблюдаю за тобой, Солон, – начал Уоллин. – И до сих пор не увидел ни единой причины, которая помешала бы мне с радостью назвать тебя своим зятем. Мне известно, что Бенишия тебя любит. Но она еще очень молода. Она – наше единственное дитя; нам тяжело будет с ней расстаться. В банке тебя хвалят, это верно; только ведь ты еще и года не служишь. Давай-ка годик подождем; женитьба – шаг серьезный, и, сдается мне, вы с Бенишией пока к нему не вполне готовы.

– Но, сэр, неужели нам нельзя считаться женихом и невестой, чтобы не скрывать нашей любви?

– Солон, – наставительно заговорил Уоллин, опуская ладонь на широкое плечо юноши, – потерпи еще совсем чуть-чуть. – Впрочем, заметив, как Солон сник, Уоллин добавил: – Так и быть, вот дадут тебе в банке новую должность – действительно ответственную, на какую назначают только надежных сотрудников, – мы сразу о помолвке и объявим.

С этими словами Уоллин развернулся и вышел из гостиной.

Как ни горько было разочарование, а Солон быстро понял: его не отвергли, свадьба рано или поздно состоится. Пока же ему следует удвоить усилия, чтобы доказать: он достоин Бенишии Уоллин.

После этого разговора только естественным казалось, что Солон стал все чаще проводить выходные в даклинском доме Уоллинов. На самом деле это шло вразрез с квакерским обычаем, который запрещает паре, помолвленной либо только держащей помолвку в уме, находиться под одной крышей. Впрочем, Уоллины, как и многие Друзья, толковали заповеди квакерской веры не столь строго, как это делалось в старину.

Пролетело лето; пора ухаживания переживала вторую осень и вторую зиму. Почти каждый вечер Дня седьмого и день Дня первого Солон с Бенишией проводили вместе, в беседах о своей любви и совместном будущем. Оба мечтали поскорее пожениться, но более-менее свыклись с перспективой продолжительного ожидания, которое считал необходимым отец Бенишии. Впрочем, счастливый день пришел гораздо раньше, чем они думали, и все благодаря случайной реплике одного из самых мудрых и уважаемых старейшин даклинской общины. Сей почтенный муж, поприсутствовав на оглашении помолвки некой юной пары из пригорода Даклы, бросил, выходя из молельного дома, Джастесу Уоллину:

– Надеюсь, с освящением этого брака мы тянуть не будем. Вообще наши молодые люди слишком долго ходят в женихах и невестах – это неправильно. Коль скоро они помолвлены, надо их поженить – вот мое мнение. Не по мне эти долгие помолвки, о чем я неоднократно говорил на собраниях.

Уоллин слушал с мрачной серьезностью. Ему и самому уже думалось, что долгом своим по отношению к дочери он пренебрегает. Солона назначили помощником кассира – иными словами, он условие выполнил. Уоллин решил посоветоваться с женой. Результатом их разговора стал визит в Торнбро, предпринятый Уоллином на следующий же день с целью выяснить, как Барнсы смотрят на немедленное оглашение помолвки Солона с Бенишией. Что до свадьбы, ее Уоллин запланировал на начало лета.

Ханна Барнс уже давно догадалась, сколь тяготит сына это подвешенное состояние, хотя сам Солон страдал молча. Почему ее мальчик должен мучиться, почему между ним и желанием его сердца пролегло ожидание, притом без определенных сроков? Словом, Ханна одобрила план Уоллина. Руфус симпатизировал Бенишии не меньше, чем его жена, и тоже согласился. И вот две недели спустя, в День первый, в даклинском молельном доме было сделано следующее объявление: «С Господня соизволения и по одобрению Общества друзей сообщаем, что намерены сочетаться браком».

Обе семьи выразили радость, а вскоре на ежемесячном собрании вслух подтвердили свое согласие. Выждав положенный обычаем срок, назначили и время свадьбы – на первой неделе июня.

Глава 24

И вот наконец Солон и Бенишия предстали перед общиной, которая несколько раньше одобрила их брак. Никогда еще не бывало ни жениха с невестой, более счастливых, чем эти двое, ни родителей с обеих сторон, более довольных готовящимся союзом. Утро среды (в День первый подобные дела земные не свершались, для них подобало выбирать будни) выдалось ясное. В даклинском молельном доме собралось более сотни человек – родственники, друзья и просто любопытствующие.

Церемония проходила в торжественной тишине, что вполне отражало настрой почти всех гостей. Даже те из них, что не носили традиционной одежды, в большинстве других жизненных аспектов держались за свод квакерских правил. Впрочем, некоторые давно рвались с этого «поводка», а некоторых весьма огорчали собственные отпрыски, уже не столь крепкие в вере.

Естественно, как со стороны Уоллинов, так и со стороны Барнсов собралась вся родня, как близкая, так и дальняя, и выводы о социальном положении и укладе в обеих семьях можно было сделать с первого взгляда. Уоллины, в соответствии с квакерскими заветами, старались не выпячивать свою рафинированность; Барнсам выпячивать было нечего. К Ханне, которая пришла в платье из простого серого материала, в шали и в капоре, не придрался бы даже самый ревностный блюститель внешних проявлений квакерской веры, то же можно сказать о Синтии Барнс и Фебе Кимбер, зато платья Роды и Лоры были скроены так, как повелевала тогдашняя мода: для полного ей соответствия нарядам сестер Кимбер недоставало только деталей.

Уоллины пригласили целый ряд видных представителей деловых кругов Филадельфии и Уилмингтона. Тут был мистер Бенджамин Уоллин, инвестиционный брокер из Филадельфии, двоюродный брат Джастеса; был владелец судостроительной верфи мистер Киркленд Пэрриш с женой; были мистер и миссис Айзек Стоддард из Трентона – родственники миссис Уоллин, которая происходила не из квакерской семьи. Был молодой Сигер Уоллин из Филадельфии – сын и наследник одной из ветвей семейства Уоллин, светский лев и студент последнего курса медицинской академии, а еще была очень богатая тетка Бенишии – старая дева по имени Эстер Уоллин. Проживала она в Дэшии и считалась в семье чуть ли не самой энергичной и деятельной. По первости Эстер Уоллин не одобрила кандидатуру Солона: жених не вышел социальным статусом, но вскоре была покорена его рассудительностью и честностью. Ну и, конечно, были сами родители невесты – серьезные, важные, а также члены совета директоров и кое-кто из служащих Торгово-строительного банка – все со своими половинами.

Виновники торжества, их родственники и друзья приехали в даклинский молельный дом ровно в одиннадцать утра; собственно церемония началась, едва все расселись в надлежащем порядке – женщины по левую сторону, мужчины по правую. Невеста и жених, став лицом к лицу, соединили руки; на несколько минут воцарилась тишина, дабы каждый воззвал к Святому Духу и испросил у него благословения.

Солон, одетый в черный костюм простого покроя, плотно облегающий фигуру, на это время застыл: спина выпрямлена, плечи напряжены, когда же начал говорить, по тону было ясно наступил самый важный час в его жизни.

– Я, Солон Барнс, перед Богом и людьми беру в жены Бенишию Уоллин и клянусь с Божьей помощью быть ей любящим и верным мужем, пока смерть не разлучит нас.

Бенишия, даром что была скромницей, даром что веровала глубоко и искренне, вся вспыхнула, отчего сделалась еще прелестнее. Ее платье из серой тафты, без каких-либо излишеств кроя, едва открывало лодыжки; на плечах лежала белая косыночка, легкая, как паутинка; нежное смущенное личико выглядывало из капора, обтянутого серой тафтой. Видно было, что невеста очень волнуется, и все же улыбка нет-нет да и появлялась на ее губах. Пока Солон говорил, Бенишия смотрела ему прямо в глаза своими бархатными фиалковыми глазами.

– Я, Бенишия Уоллин, перед Богом и людьми беру в мужья Солона Барнса и клянусь с Божьей помощью быть ему любящей и верной женой, пока смерть не разлучит нас.

Когда взаимные клятвы были даны, молодые присели к небольшому столику и расписались в брачном свидетельстве. Затем один из гостей взял это свидетельство из рук Солона и прочел вслух; затем поднялся старейшина и от лица всех собравшихся пожелал молодым счастья и процветания, после чего еще одним Другом на них было призвано благословение Господне, и церемония завершилась.

Миссис Уоллин, которая во время церемонии из последних сил казалась стараться счастливой, не выдержала, подалась к тетушке Эстер и шепнула:

– Ты даже не представляешь, чего мне стоило все это выдержать.

По другую руку от миссис Уоллин сидела Ханна Барнс, сосредоточенная и вдохновенная, и истово молилась о счастье своего возлюбленного сына и его жены. Джастес Уоллин явно был доволен, в том числе и собой; Руфус Барнс молча торжествовал.

Окна в молельном доме были высокие, с частым переплетом; чтобы впустить летний ветерок, их верхние и нижние секции открыли заранее. Из окон виднелись поля, перемежаемые рощицами тсуг, ясеней, дубов и тополей; дальше маячили холмы, которые изрядное расстояние подернуло синью, – то были предгорья хребта Аллеганы, что лежит на западе. А где-то совсем рядом тренькал коровий колокольчик да щебетали пичужки.

Гости невеликой важности разошлись сразу, как только закончилась церемония; прочие поехали в дом родителей невесты, где их ждало праздничное угощение. Там же были вручены и расхвалены подарки, а после ленча новобрачная переоделась в дорожное платье, и настала пора прощания. Бенишия с жаром расцеловала матушку и всплакнула у нее на плече; Солон в это время пожимал руки мужчинам. К экипажу молодые спешили, осыпаемые рисом, а вслед им летели старые башмаки – что шло уже совсем вразрез с квакерскими обычаями. Юная чета прибыла на вокзал, где села в поезд до Атлантик-Сити.

Однако прикоснуться к молодой жене Солон решился не прежде, чем они оказались в гостиничном номере. Лишь теперь можно было, не нарушая заповедей морали и религии, предаться радостям, которых Солон так долго ждал.

– Бенишия, милая моя Бенишия, – повторял он, гладя ее щечки с нежностью, порожденной благоговением и трепетом перед тайной женственности, о которой Солон почти ничего не ведал. Его пыл умеряло томительное желание – пусть Бенишия, столь страстно им любимая, одарит его еще и материнской лаской. Вслух попросить об этом Солон не смел, но Бенишия и сама догадалась.

– Какой ты чудесный, Солон, – сказала она и поцеловала его сначала в глаза, а уж потом в твердый, строгий рот. – Ты – мой, и я буду заботиться о тебе всю жизнь. Мы принадлежим друг другу, Солон, любовь моя, отныне и навеки.