Текст книги "Оплот"

Глава 19

Вступление Доротеи в светский круг Роды Уоллин состоялось весной; лето того года младшие Барнсы провели в нарастающем смятении. Они все оставались в Торнбро за исключением Орвилла, который отлично устроился в Трентоне и домой не рвался. Периодически он приезжал на выходные, но родному дому неизменно предпочитал дом Стоддардов, загородный, куда его приглашали весьма часто. С тех самых пор как они в первый раз любезно приняли у себя Орвилла, он ухаживал за их дочерью Алтеей; о помолвке было объявлено еще в апреле.

Орвилл, кажется, и родился консерватором. В его представлении, успеха можно было добиться, лишь выгодно женившись. Орвилл тщательно следил за своим внешним видом и являл собой великолепный образчик молодого джентльмена – зашоренного и фонтанирующего банальностями. В «Американских гончарнях» ему пришлось начинать с самых низов; впрочем, по служебной лестнице Орвилл шагал, не особо поглядывая по сторонам – на рабочих, бригадиров и тому подобную мелюзгу. Эти люди, жалкие неудачники, едва ли заслужили больше того, что имели. Консервативностью своей семьи Орвилл гордился, хотя в последнее время начинал думать, что отец его слишком уж старомоден в своих убеждениях. Впрочем, его лично это мало касалось – он ведь целых четыре года вращался в деловых кругах, он неуклонно двигался к цели, а цель эта была – занять место в правлении предприятия и жениться на той, которая его унаследует.

Что касается Доротеи, за первым визитом в Нью-Брансуик последовал второй, за ним третий, и так далее; всякий раз в гостях у тетки Доротея делала, что ей заблагорассудится. Теперь, если обстоятельства вынуждали девушку достаточно долго не покидать родительский дом, она проводила время в своей комнате – листала модные журналы, причесывалась так и эдак, прикидывала, какое платье заказать, и мечтала, как однажды вырвется из тихого Торнбро. Возвращаться осенью в Лувеллин Доротея не собиралась. Довольно с нее и двух лет в этом заведении. Куда важнее для Доротеи были удовольствия и развлечения, предоставляемые тетушкой Родой; впрочем, ей хватало осмотрительности ни словом, ни поступком не вызвать в родителях ни намека на подозрения – не то на визитах к Роде был бы поставлен крест. Периодически Солон и Бенишия обсуждали эти визиты и соглашались, что их девочка отвлекается от более серьезных дел, но опасности в том не видели. Солон даже позволял себе вслух похвалить внешность дочери. Игриво потрепав ее подбородок, он говаривал: «Боюсь, у меня в семье выросла кокетка. Ну-ка, Доротея, признавайся: кто в прошлый День первый, в молитвенном собрании, глазками стрелял – не ты ли, милая?»

Доротея вымучивала улыбку: бедный папочка, как он нелеп в своих потугах на остроумие. А что до нежелания Доротеи возвращаться в колледж, Солон и Бенишия были даже рады: все равно дочке суждено замужество, так пусть поживет напоследок с родителями.

Другое дело – Изобель. Еще прошлым летом выпустившись из Лувеллина, она оставалась при родителях, ничем не занятая (нельзя ведь считать занятиями чтение и тяжелые раздумья). Ей исполнилось двадцать три года. Слишком зажатая для того, чтобы пробить в стене стереотипов хоть небольшую брешь, Изобель, исходя тоскливой завистью, наблюдала радости чувственного мира со стороны. Ее приглашали к тетушке Роде вместе с Доротеей, но она всегда отказывалась, уверенная, что вновь столкнется с пренебрежением, причем на сей раз удар по самолюбию станет фатальным. Косность слишком давно пустила корни в их доме; чтобы ей противостоять, требуется победное обаяние Доротеи. Она же, Изобель, этим качеством обделена, а значит, ущербна – так ей виделась ситуация.

Как-то, пребывая в особенно угнетенном состоянии, Изобель привычно направила мысли на Дэвида Арнольда, ведь он единственный дал ей счастье – пусть в небольшом количестве и ненадолго. Мигом созрело решение: Изобель напишет мистеру Арнольду, предложит себя в ассистентки – может ведь она осенью вернуться в Лувеллин, продолжить обучение в аспирантуре? Жалованье будет самое скромное, но работать Изобель собиралась не ради денег. Нет, новая должность позволит ей почувствовать себя нужной, а главное – приблизит к Дэвиду Арнольду. Неделей позже пришел ответ. Арнольд заверял, что с радостью примет мисс Барнс ассистенткой на неполный рабочий день. Изобель словно свежего воздуха глотнула. Даже домашние сделались ей милее, и перемена была так заметна, что Солон и Бенишия легко дали согласие на возвращение старшенькой в Лувеллин – она, казалось, только этой мыслью и жила.

А вот Стюарту ждать от жизни, похоже, было нечего. После случая с трентонским варьете за ним учредили строгий надзор – после восьми вечера он не имел права выходить из дому. Стюарт рвался с поводка, голову ему кружили приключения товарищей: тот побывал в филадельфийском кинематографе, другой в театре, третий и вовсе играл на бильярде. Один юнец даже предпринял вылазку в квартал красных фонарей. А сколько разговоров было об Атлантик-Сити, куда прокатились сразу несколько сверстников Стюарта! Все в этом курортном городе приводило их в восторг: променад над морем, великолепные отели, аттракционы, морские купания, – а Стюарту оставалось только облизываться.

Ему исполнилось шестнадцать. Его красота расцветала, лицом он все больше походил на Доротею, но, в отличие от сестры, бывало, дулся по целым дням, недовольный порядком вещей в доме. Солона эти приступы раздражали, он положительно не представлял, что делать с младшим сыном. Лето заканчивалось; Стюарту следовало приналечь на учебники, ведь Солон вздумал отдать его в новую школу, однако он валял дурака и даже не пытался создать видимость, что занимается.

Однажды вечером терпение Солона лопнуло.

– Стюарт! Ты вообще собираешься добиться в жизни хоть чего-нибудь? Тебе шестнадцать, на будущий год ты поступаешь во Франклин-холл. По-твоему, туда примут лодыря и неуча? Ты должен сам прокладывать себе дорогу – это, надеюсь, понятно?

– Да, сэр.

– Предупреждаю тебя, – продолжал Солон, – не будешь заниматься – горько пожалеешь. Я отнюдь не намерен устилать твой путь розовыми лепестками. Или ты стараешься, работаешь подобно Орвиллу, или для тебя в жизни просто не найдется места!

Стюарт поник головой. В словах отца определенно был смысл – это-то и раздражало. Почему, собственно, он должен брать пример с Орвилла? И чего это отец завел про собственный путь, когда у него на счету такая куча денег? Почему, наконец, Стюарту заказаны все радости жизни? Дома только и слышно: «Внутренний Свет, Внутренний Свет»! Он сыт этим так называемым Светом по горло. Ишь, насочиняли! Цитируют Джорджа Фокса да Джона Вулмена, а ведь какое это старье! Нет, о настоящей жизни отец понятия не имеет. По мнению Стюарта, настоящая жизнь во всех захватывающих деталях подавалась на страницах определенных изданий, которые его отец счел бы омерзительными, если бы, конечно, узнал об их существовании. Доступ к «Стандард», «Полис газетт» и другой периодике аналогичного содержания Стюарт имел благодаря Космо Родхиверу. Он пожирал глазами недоодетых хористок, чуть не молился на представителей золотой молодежи, также именуемых наследниками и светскими львами; казалось, единственное занятие вторых – содержать первых ради своего удовольствия. Хористки, эти ночные цветы большого города, уже начали сниться Стюарту.

Вообще Стюарт в тот период мог думать только о девчонках. Взять Айрис Кин, с которой он целых четыре года проучился в ред-килнской школе: какие у нее свежие щечки, какая волнующая походка! Только Айрис теперь почему-то дичится Стюарта – к ней и не подступишься. Или Марша Уоррингтон, бойкая, румяная пышечка; как-то она сама спровоцировала Стюарта на поцелуй – это было на перекрестке, откуда ей следовало направиться домой, – спровоцировала, а потом вырвалась и убежала. А когда Стюарт попытался повторить поцелуй, Марша отвесила ему звонкую пощечину и отпихнула.

И вот ночами Стюарт томился, час от часу острее чувствуя пробуждение плотских желаний и все больше негодуя по поводу того, что ему отказано в их осуществлении.

Что до Этты – она выжидала. Измаявшись без своей умной и дерзкой подруги, под конец лета девушка уже считала дни до возвращения в Чаддс-Форд. С Доротеей она общего языка не нашла – идеалы двух сестер были совершенно различны, да и темпераменты тоже. По складу ума семнадцатилетняя Этта скорее приближалась к Изобель, только ее интересы целиком лежали в области прекрасного – искусства, литературы, музыки. Никогда еще атмосфера родного дома не действовала на Этту столь угнетающе, но у нее и мысли не возникало, что вырваться из-под этого гнета невозможно. Выход определенно есть, и Этта отыщет его.

Глава 20

Через год, следующим летом, оправдались надежды, реализовались амбиции по крайней мере одного из молодых Барнсов. В июне Орвилл женился на Алтее Стоддард; будущее этой пары казалось определенным. Солон гордился старшим сыном: Орвилл, в отличие от остальных детей, не создавал ему проблем разными глупыми устремлениями да упованиями. Пусть, думалось Солону, успех Орвилла станет примером для его брата и сестер; пусть они убедятся, что жизнь всегда вознаграждает упорных, умеренных и благоразумных.

Но вот же Этта – чуть ли не с первого дня каникул изводит отца просьбами: отпусти да отпусти ее в Висконсин, к Волайде Лапорт – там при университете открываются летние курсы.

Этта места себе не находила от тревоги – несмотря на ее мольбы, отец, кажется, сдаваться не думает, а до открытия курсов – считанные недели. Как бы вовсе не пришлось поставить крест на мечте. Нет, это невозможно. У Этты сейчас связь с внешним миром только через Волайду. Если эта ниточка оборвется, дальнейшая судьба Этты будет предрешена – она просто увязнет в бессобытийном существовании, на которое обрекли себя родители. Этта слонялась по дому и саду, внутренне кипя возмущением, равнодушная к тихим радостям деревенской жизни. Единственной отдушиной стало чтение. Этта просиживала над книгой около двух часов ежедневно; никто не тревожил ее в комнате, и она уносилась мыслями в мир необузданных страстей. Таких она не только не испытывала и не наблюдала – такие ей и не снились, и разрыв между вычитанным из книг и пережитым лично был столь огромен, что Этте делалось стыдно. Какая пропасть между этими книгами и чудесной верой ее детства, наставлениями папы и мамы! Книги дала ей Волайда; среди них были бальзаковская «Кузина Бетта», флоберовская «Госпожа Бовари» и «Сафо» Альфонса Доде. Не понимая толком посыла, Этта почему-то вспоминала ту давнюю сцену с парочкой велосипедистов: они так и стояли перед ее мысленным взором, увиденные случайно из окошка спальни. Теперь Этта догадывалась: ей открылся лишь крошечный эпизод, в действительности же те двое познали и физическую сторону любви.

Солон и Бенишия не входили без спросу к детям в комнаты, не трогали их личные вещи – так уж было у них заведено. Вот почему Этта могла спокойно читать у себя в спальне. Однако Солон, так и не принявший Волайду Лапорт в качестве подруги своей дочери, установил над Эттой более пристальный надзор. Он ловил каждое ее движение, когда она бродила по дому, пытаясь прочесть ее мысли, найти точку соприкосновения, показать, что он, отец, всем сердцем желает ей добра. Пока ничего не получалось. Однажды, проходя мимо комнаты дочери – дверь была открыта, – Солон поддался внезапному порыву, шагнул внутрь и стал осматриваться. На столе он заметил книгу; хвостик бумажной закладки, вероятно, обозначал место, на котором Этта прервала чтение. На полу обнаружилась сумка с еще несколькими книгами. Солон принялся доставать их одну за другой, бегло пролистывать. Однако именно книга, лежавшая на столе, шокировала его больше прочих. Называлась она «Сафо». Солон открыл ее на странице, отмеченной закладкой, и прочел:

«Госсэну вспомнились крики отчаяния, переполнявшие «Книгу Любви», которую он не мог читать без легкого лихорадочного трепета, и он невольно продекламировал вполголоса:

Чтоб жизнь вдохнуть, Сафо, в твой горделивый мрамор, Ты знаешь – отдал я по капле кровь мою.

Не веря собственным глазам, Солон захлопнул книгу, но желание докопаться до истины оказалось сильнее, и он вновь открыл ее. Перелистнув несколько страниц, он в ужасе замер над следующим пассажем:

«Любуясь ею в уютной и тихой гостиной, которую освещали лампы под абажурами – она разливала чай, она аккомпанировала нескольким девушкам помоложе, наставляя их в пении, точно старшая сестра, – он внезапно вспомнил ее в других обстоятельствах. Тем воскресным утром она пришла к нему мокрая до нитки, продрогшая; даже не приблизившись к камину, который и разожгли-то ради нее, она поспешно разделась. До самого вечера они оставались в постели…»

Дальше читать Солон был не в силах. Он сгреб книги, утащил к себе в кабинет и спрятал в комод. Затем спустился в сад и долго бродил над речкой. Просто в голове не укладывается – его девочку, его Этту завлекли в логовище разврата!

Все три книги имели на первых страницах пометку «Волайда Лапорт». Ну конечно, кто, кроме Волайды, мог принудить Этту к контакту с такой мерзостью! И теперь эта же самая Волайда строит планы, как бы выманить его дочь из дому, как бы отвратить ее от веры.

Приблизительно через час Этта, проходя мимо отцовского кабинета, приветливо сказала:

– Добрый вечер, папочка.

Солон велел ей войти. Она послушалась. Он затворил дверь, шагнул к столу, вынул «Сафо» и сурово спросил:

– Ты прочла эту книгу целиком, Этта?

При виде книги девушка вздрогнула. Ее охватил ужас: в голосе отца она уловила смятение и боль. Этта ответила с поспешностью:

– Нет, не целиком, папа. Только некоторые отрывки.

– Полагаю, те, что отмечены закладками?

– Да, – кивнула Этта.

Ей уже было ясно: сейчас на ее голову обрушится гроза, какой она и не видывала. Солон положил книгу на стол; казалось, даже прикосновение к ней вызывает в нем гадливость.

– Неужели подобные пассажи не пробудили в тебе ужаса и отвращения?

– Да, было немножко стыдно. Но я ведь просто хочу знать о жизни, а эту книгу сочинил прославленный французский писатель; он описывает жизнь как она есть…

– Прославленный французский писатель! – В интонациях Солона сквозило омерзение. – Вероятно, речь идет о дурной славе. Подумать только – эта гадость попала в мою страну, в мой дом, в руки моей дочери! Да разве можно такое читать девицам? Разве можно прославлять развратника, написавшего столь гнусные слова?

– Но, папа, – перебила Этта (куда только девалось вчерашнее мечтательное, безропотное дитя?), – очень многие считают авторов этих книг великими писателями. И потом, «Сафо» не только про любовь: это книга о жизни, и она грустная.

– Доченька моя, да может ли писанина, подобная этой, повествовать о чем-нибудь хорошем, может ли нести что-нибудь, кроме зла? Неужели ты намерена и дальше читать подобные сочинения?

С минуту Этта не находила слов. Ей казалось, что от того, как она сформулирует ответ, будет зависеть вся ее дальнейшая жизнь. Она не рисковала заговорить, боясь ляпнуть лишнего. Солон, совершенно подавленный, тоже молчал, но когда поднял взгляд на дочь, в глазах его была доброта без конца и края.

– Этта, кто наставит тебя на путь, если не Внутренний Свет? Сама знаешь: я только и думаю, что о твоем духовном совершенствовании и будущем счастье. Как отец я обязан указать тебе на каждую из опасностей, что подстерегают юную девушку. И вот мое слово: если ты продолжишь читать подобные книги, если позволишь командовать собой этой девице Волайд, твое падение будет неминуемо, а жизнь твоя – достойна всяческого сожаления.

– Означают ли твои слова, папа, что мне нельзя ехать в Висконсин?

– Ни в коем случае нельзя! – Голос Солона снова сделался резким, суровым. – Теперь я совершенно убедился в том, о чем ранее лишь подозревал, а именно: эта девица очень дурно на тебя влияет. Мне непонятно твое желание дружить с ней, и я этой дружбы не допущу. Что до книг, они должны быть – и будут – уничтожены.

Этта поднялась с места. Ей хотелось протестовать, но по отцовскому тону было ясно: разговор окончен. Зато открылось Этте и другое: если она задержится в родительском доме, все недавние завоевания ее ума и воли, все пробудившиеся потребности будут здесь же и похоронены. Вот почему Этта сочла за лучшее выйти молча. Прочь отсюда (из этого дома, от родителей) на волю – вот какая мысль, подобно молнии, сверкнула в ее сознании. Этту потряхивало от страха – ей выпало столкнуться с проблемой действительно серьезной, но, покидая отцовский кабинет, она уже прокручивала в уме способы ее решения.

Но когда за ней закрылась дверь собственной спальни, ситуация предстала в ином, пугающем свете. Понадобятся деньги – и у отца их теперь не возьмешь. Волайда говорила, что в Висконсине Этта сможет жить у них, но без собственных денег все равно не обойтись. Чем больше размышляла Этта, тем тяжелее делалось у нее на душе. Вдруг ее словно осенило, причем чувство стыда за дикую идею пришло одновременно с решимостью этой идеей воспользоваться. Этта вспомнила о материнских драгоценностях, которые она, с разрешения Бенишии, столько раз перебирала. Драгоценности хранились в старинной шкатулке, в рабочем столе матери, вместе с шитьем; Бенишия время от времени вынимала их, чтобы полюбоваться (впрочем, без тени тщеславия) или развлечь детей. Этте особенно запомнился один такой случай: она сильно простудилась, ей нельзя было вставать с постели, и мама разложила перед ней на одеяле свои сокровища – овальную камею тонкой работы в массивной золотой оправе; нитку жемчуга – подарок Корнелии Уоллин, которая, в свою очередь, унаследовала жемчуг от своей матери; бриллиантовый кулон в виде лучистого солнышка и еще несколько вещиц помельче, в том числе усыпанный жемчугом медальон с миниатюрным портретом самой Бенишии в детские годы. Бенишия никогда не надевала ни одно из этих украшений; они достались ей от матери, которая до замужества не принадлежала к Обществу друзей и отказалась от неподобающей демонстрации материальных ценностей, только выйдя за квакера Джастеса Уоллина.

Этте вспомнилось и другое: прошлый День благодарения, когда в Торнбро гостила Волайда. Этта показала ей материнскую шкатулку, вероятно, желая разрушить впечатление, будто в их доме вовсе нет места роскошным вещам. Волайда бросила с небрежностью:

– Ну, вам разорение не страшно. Все это можно заложить и на вырученные деньги продержаться достаточно долго.

Замечание всплыло теперь в памяти Этты, окрасилось новым смыслом. Уж наверное, Волайде известны места в Филадельфии, где за драгоценности дают деньги. Этта немедленно напишет ей, спросит. Ведь тетушка Эстер оставила ей наследство, а значит, на проценты с суммы либо сама Этта, либо родители смогут выкупить драгоценности.

Волайде она написала в тот же вечер. Не скрыв ни единой подробности случившегося днем, Этта умоляла подругу поскорее сообщить, сколько стоит билет на поезд и сколько надо будет заплатить за летние университетские курсы, а также спрашивала, не знает ли Волайда, где в Филадельфии закладывают драгоценности и как вообще это делается. Она также объяснила, что задумала отнюдь не кражу – ей полагается кое-что от тетушки, и со временем она вступит в права наследства.

Всю следующую неделю Этта каждое утро выбегала навстречу старому Джозефу, когда он возвращался из деревни с почтой. Ей казалось, что от письма Волайды зависит вся ее будущая жизнь. Отец больше не заговаривал о книгах. Бенишии он о них сообщил, но с его слов выходило, что Этта зачитывалась банальными любовными романами. У Солона просто язык не повернулся открыть истину. Они с женой питали столь чистые упования относительно своих детей, что Солону гадко и нечестно казалось подать Бенишии мысль об испорченности Волайды, каковая испорченность теперь подтвердилась интересом этой девицы к подобному чтиву. Этта заглядывала в отцовский кабинет, когда дверь бывала открыта, но книги словно испарились. Зато никуда не делась тягостная атмосфера: отец представлял собой живой укор, Этта еле выдерживала его присутствие. Совершенно несчастная, она во время семейных трапез еле-еле заставляла себя заговорить с Изобель или Стюартом.

На третий день Бенишия заметила, что дочка сама не своя. Жалость кольнула ее, и после обеда она отвела Этту в сторонку.

– Этта, доченька, неужели ты так расстроена из-за того, что мы с папой сочли твое желание учиться в Университете Висконсина несколько сумасбродным? Давай-ка лучше вместе съездим в Лувеллин. Глядишь, осенью тебе самой захочется там учиться.

– Нет, мама, не захочется, – возразила Этта, но голосом столь тихим, что Бенишия не уловила, сколь выстрадан на самом деле ее протест.

К тому времени для Этты речь шла уже не только и не столько о выборе колледжа. Этта жаждала вырваться, сбросить бремя бесчисленных религиозных «не подобает», вдохнуть полной грудью. В Волайде для нее воплотилось право мыслить и действовать на свое усмотрение, и у нее же, единственной, Этта нашла наконец-то душевное тепло и полное понимание.

Ответ Волайды Этта получила назавтра после разговора с матерью. Разумеется, Этте следует приехать, и немедленно. Разумеется, драгоценности надо заложить. Курсы обойдутся не дороже двухсот долларов, еще около сотни понадобится на билет, а уж потом, став студентками, они обе найдут работу. И вообще, если Этте полагается наследство, о чем тут волноваться? Родители простят ее, как только увидят, что она серьезно настроена на учебу и делает успехи (а Этта, без сомнения, будет делать успехи). Напоследок Волайда назвала некую кредитную компанию, имевшую филиалы во всех крупных городах, а значит, и в Филадельфии тоже.

До сих пор Этта томилась в унынии и неопределенности, но вот стена ее темницы пробита вестью от Волайды, и ей остается сгруппировать силы и вылезти через эту брешь. Что до способов, Этта не зря перебирала их в уме. Была у нее мысль довериться Изобель – ведь старшая сестра нередко ездила в Даклу с поручениями. Сама глубоко несчастная, Изобель, конечно, прониклась бы чаяниями Этты. Затем Этта вспомнила, что по пятницам в Даклу ездит и старик Джозеф – его посылают за покупками, отправляется он достаточно рано. Пожалуй, лучше будет улизнуть с Джозефом, не обременяя Изобель долей ответственности за бегство из родительского дома.

В то роковое утро Этта сидела за завтраком сосредоточенная; в лице ее не было ни кровинки, и светлые волосы лишь подчеркивали неестественную бледность. После завтрака Бенишия, как обычно, пошла на кухню отдать распоряжения кухарке. Этта поспешила наверх, в комнату матери, выдвинула ящик рабочего столика, схватила шкатулку и бросилась к себе в спальню. Там она стала одно за другим доставать материнские украшения, но взять решила только два – кулон-солнышко и нитку жемчуга. Эти вещицы казались ей наиболее ценными и в то же время не были овеяны ни романтическими, ни сентиментальными воспоминаниями, как, например, медальон с портретом или камея. Этта вернула шкатулку на место, у себя в комнате переоделась в дорожный костюм. Еще накануне вечером она уложила белье и платье, а чемодан задвинула под кровать. Выйдя на лестницу, Этта с минуту прислушивалась, затем взяла чемодан, на цыпочках спустилась по ступеням и выскользнула из дому. Стараясь держаться в тени живой изгороди, она прокралась подъездной аллеей к самой дороге, и вовремя – старик Джозеф как раз собирался тронуться в путь.

– Раненько вы нынче, мисс Этта, – заулыбался он.

Этта запрыгнула в двуколку и пояснила:

– Я за покупками в Филадельфию. Надо успеть на ранний поезд.

После чего мысленно поздравила себя с тем, что первый этап авантюры успешно завершен.

К обеду Этта не вышла, и Бенишия всерьез встревожилась. Днем отсутствие Этты никого не волновало – старик Джозеф сказал, что отвез ее на даклинскую станцию, что она собиралась в Филадельфию. Ждали, что Этта приедет самое позднее вместе с Солоном, но он вернулся домой один и сразу прошел к себе в кабинет. Тут-то Бенишия и поняла: что-то случилось. Через открытую дверь ей был виден муж – с каким-то письмом в руке он словно окаменел у стола.

– Солон, ты не знаешь, где Этта? – дрожащим голосом спросила Бенишия.

Солон поднял голову; лицо его показалось Бенишии странным. Не говоря ни слова, он протянул ей письмо. Она стала читать:

«Отец!

Я уезжаю в Висконсин. Я очень люблю тебя и маму – ты сам это знаешь, но после случая с книгами остаться дома я не могу. Я нуждаюсь в понимании и свободе мыслей. Напишу тебе, как только поступлю в университет, где надеюсь выучиться какой-нибудь полезной профессии. Прости меня.

Этта».

– Этта, деточка моя! – вскричала Бенишия и разрыдалась.

Солон встал, обнял жену, принялся увещевать:

– Не плачь, Бенишия, родная. Это испытание нам обоим. Не бойся, я найду Этту и привезу ее домой. Она не виновата – ее сбила с толку подруга. Наша Этта еще дитя, невинное дитя, так что вернуть ее на истинный путь будет нетрудно.

Не размыкая объятий, Солон повел жену в столовую, где их ждали к ужину.

Весь вечер он раздумывал, где Этта сумела добыть денег. Неужели Волайда прислала? Пожалуй, с нее станется. Вот оно, влияние дерзкой эгоистичной девицы! Мало того что Волайда запятнала юную душу книжками мерзостного содержания, так еще и убедила сбежать в университет, где юноши и девушки, уж наверное, учатся и проводят время вместе! Ничего, Солон пересилит Волайду Лапорт – отец он или не отец? Если понадобится, сам поедет в Висконсин, отыщет и заберет Этту под родной кров.

Тут он вспомнил о Внутреннем Свете, который всегда давал ему утешение в земных горестях, и, склонив голову, начал безмолвно молиться. Пусть Господь вернет его дитя невредимым! Вошла Бенишия и, заметив, какое одухотворенное у Солона лицо, шагнула к нему.

– Солон, не тревожься! У меня ощущение, что твои страхи преувеличены. Будь снисходителен к Этте. Она еще совсем дитя. Отправляйся в Висконсин с молитвой и добрым словом, и наша девочка послушается тебя, сама захочет домой.

Впрочем, произнося эту речь, Бенишия знала, что лукавит. Всего несколько минут назад она испытала шок. Меряя шагами комнату, не в силах сосредоточиться, Бенишия вдруг заметила, что ящик ее рабочего столика чуть выдвинут. Она подошла к столику с бессознательным намерением задвинуть ящик, но неизвестно зачем выдвинула и рассеяно воззрилась на его содержимое. Шкатулка стояла на обычном месте, и Бенишия подняла крышку. К собственному изумлению, она увидела, что среди драгоценностей недостает бриллиантового кулона и жемчужной нити. Тотчас Бенишия поняла: то и другое взяла Этта. Первым ее порывом было бежать с этой информацией к Солону, но теперь перед ней было его посеревшее лицо, глаза, полные отчаяния, и Бенишия не нашла в себе сил открыть истину. В глубине души она верила, что Этта не имела злого умысла, просто ей, как любой юной девушке, хотелось влиться в иной, более яркий мир. Были времена, когда и саму Бенишию обуревало такое желание.