Текст книги "Оплот"

Часть II

Глава 1

Медовый месяц закончился, и счастливые супруги вернулись в Даклу. Джастес Уоллин подарил дочери на свадьбу особняк – в нем-то молодые и стали жить. Внушительный, кубической формы, с белыми стенами, куполообразной крышей и дюжиной просторных комнат, новый дом юной четы Барнс находился на городской окраине. Универсальность планировки позволяла оформить интерьер в любом стиле, но молодые выбрали колониальный[4]4
  Речь идет о тенденциях в убранстве домов того периода, когда Америка была колонией Великобритании.


[Закрыть] – как в даклинском доме родителей Бенишии. При особняке имелась ферма площадью акров двадцать пять.

Джастес положил на имя дочери сорок тысяч долларов; Корнелия Уоллин купила для молодых мебель – исключительно шератон, чиппендейл и хепплуайт, – а заодно и белье, постельное и столовое, и стеклянную посуду. Другие родственники подарили Бенишии столовое серебро, фарфор, медную и бронзовую утварь. От тетушки Эстер из Дэшии прибыл сундук с серебряными сосудами, изготовленными в колониальные времена. Бенджамин Уоллин и его супруга прислали из Филадельфии две пары старинных бронзовых андиронов[5]5
  Андироны – подставки, обычно парные, для поленьев в открытом камине; служат для того, чтобы поленья находились на некотором возвышении и воздух циркулировал под ними, обеспечивая лучшее горение.


[Закрыть]. Ханна Барнс, чтобы не затеряться в тени уоллиновских щедрот, подарила сервиз в стиле «Голубая ива»[6]6
  Стиль росписи по фарфору, возникший на волне увлечения Китаем. Краска для этого стиля используется, как правило, только синяя; рисунок содержит ряд обязательных элементов и призван поведать псевдокитайскую легенду о влюбленных. Такую посуду начали массово выпускать в Великобритании в конце XVIII в., затем тренд был подхвачен мастерскими и фабриками в других странах, в том числе в США.


[Закрыть]. Таким образом, с самого начала молодым Барнсам просто нечего было желать для пополнения и улучшения обстановки – и Солона такое изобилие даже коробило.

– Вот она, милость Провидения, – заметил Солон вскоре после того, как они с Бенишией обосновались в новом доме, и добавил: – Правда, я не уверен, что Провидение послало нам эти роскошества исключительно для того, чтобы мы ими наслаждались и кичились.

– Ах, Солон, милый, ты уловил самую суть, – живо ответила Бенишия. – Я часто думала: наша семья слишком богата, а ведь Господу богачи неугодны. Но тогда у меня не было собственных денег. А теперь они есть, и ты только представь, сколько добра мы сможем сделать. Помощь ближним даст надежду, что материальные блага ниспосланы нам не чем иным, как Господним соизволением, и притом с определенной целью.

Столь продуманными и прочувствованными счел Солон эти слова, что сам себе показался и недалеким, и недостаточно твердым в вере – хотя, конечно, знал, что у Бенишии и намерения такого не было – превознестись над ним. Он шагнул к ней и обнял ее.

– Бенишия, какая же ты умница, и какое мудрое у тебя сердечко. Поистине Господь очень щедр ко мне.

И впрямь, сбылось почти все, о чем Солон мечтал юношей: вот у него солидная должность, дом – полная чаша, очаровательная молодая жена, влиятельные друзья и родственники да к тому же телесное здоровье и сил с избытком. Он посмотрел в западное окно, на волнистые поля, и у него дух занялся от красоты. Вдали маячила другая усадьба, Солон видел просторную лужайку и рощу темно-зеленых тсуг. Солнце клонилось к закату, и длинные косые лучи жидким золотом заливали оконные стекла. На ухоженной, их собственной, лужайке, под гамаком, что качался меж мощных дубов, попрыгивали птички – черные дрозды и малиновка.

– Чудесно, правда? – мечтательно произнес Солон.

– Ах, Солон, – со вздохом откликнулась Бенишия. – До чего же я с тобой счастлива. И сколь многое мне даровано.

Отношения между даклинскими Друзьями отличала безыскусность. Солону с Бенишией хотелось вписаться в этот мирок – и это им вполне удалось. Обоих в общине знали как людей глубоко религиозных, а Солон теперь получил еще и связи в деловых кругах, – неудивительно, что к молодой паре благоволили. Как заметила Бенишия вскоре после свадьбы, Солон обладал всеми добродетелями, необходимыми, чтобы не тяготиться консервативным укладом здешней жизни, или, вернее, не ведал страстей, которые сделали бы невыносимой сельскую тишину.

В Дакле и окрестностях самые уважаемые семейства принадлежали к Обществу друзей, Солон и его очаровательная молодая жена стали постоянными посетителями молитвенных собраний. Многие члены общины имели о Солоне самое высокое мнение еще с тех времен, когда он вел дела со своим отцом; они ладили с Солоном и теперь, только он для них был уже не Барнс-младший, обретавшийся в тени родителей, но Солон Барнс, помощник кассира в филадельфийском Торгово-строительном банке, один из самых уважаемых даклинцев, молодой человек с большим будущим. Уже несколько раз в День первый Солон поднимался с места, вдохновленный Внутренним Светом, и старейшины сошлись во мнении, что в свой черед к их кругу присоединится и Солон, а значит надобно поощрять его к участию в религиозных делах общины. Что до Бенишии, она совершенно покорила женскую половину собрания. Приглашения в гости буквально сыпались на молодых супругов, и они в свою очередь принимали Друзей в своем очаровательном доме.

Вскоре Солона пригласили в тройку членов комитета – ему следовало нанести визит одному из Друзей, который вроде как позволил себе оскорбительные замечания в адрес собрата по вере. Солон не стал отказываться, напротив – проявил столь удивительные рассудительность и великодушие, что о нем заговорили как о человеке чутком и мудром. В результате на собрании Друзей он был избран в Комитет вспомоществования – организацию, которая облегчала жизнь самым нуждающимся членам общины.

Солон просыпался в половине седьмого, шел проверить, как обстоят дела на ферме, как себя чувствуют животные, и дать распоряжения работнику. После завтрака он садился в кабриолет, и все тот же работник отвозил его на станцию. Поезд прибывал в Филадельфию, на вокзал на Броуд-стрит, в восемь пятьдесят пять. Оттуда Солон шел на службу пешком – это занимало пять минут. С девяти утра и до трех дня, а порой и позже, его можно было увидеть в кассовом окошке: он обналичивал чеки и сверял счета или же сидел в отделе кредитования за изучением запросов на некрупные займы – эту работу нередко перепоручал Солону мистер Эверард.

Досье, с которого Солон начал карьеру в Торгово-промышленном банке, достигло впечатляющих объемов. В арсенале имелись и другие источники информации: справочники, разные пособия и руководства, но даже все вместе они не содержали такого множества подробностей о свадьбах, кончинах, судебных процессах, финансовых крахах, капитализации ценных бумаг и дивидендов с них как в отношении частных лиц, так и в отношении банков и корпораций в Филадельфии и ее окрестностях.

Сам человек исключительной морали, Солон всех и вся рассматривал в свете стандартизированных принципов и условностей. Вот и выходило, что практически все люди более высокого статуса, нежели его (по крайней мере, обладатели капиталов), преуспели благодаря таким добродетелям, как дальновидность и трудолюбие. Правда, и Солону случалось узнать то об одном, то о другом крупном состоянии, которое было сколочено сомнительным путем. Каждый такой слушок вызывал его недоумение, ибо сказано в Библии, что неминуемо падет нажившийся махинациями и обманом.

Для мелких предпринимателей – клиентов Торгово-строительного банка – Солон старался делать все, что было в его силах. Впрочем, со временем ему открылось, что лукавство не чуждо и этим людям, казалось бы, не запятнанным богатством. Еще работая в Дакле с отцом, Солон решил про себя: лишь поистине честные люди достойны помощи, – но теперь на его глазах мистер Эверард ежедневно запирался в кабинете то с каким-нибудь коммерсантом, то с фабрикантом, то с пайщиком, причем единственным критерием выдачи либо невыдачи ссуды была кредитоспособность соискателя. На месте мистера Эверарда Солон пристальнее вглядывался бы в потенциальных клиентов, учитывал бы личные качества. Посещает ли такой-то и такой-то церковь и с должной ли регулярностью? Умерен ли в привычках, прост ли в обращении, не роскошествует ли? Скромен ли его костюм, и если да, то опрятен ли при этом? В каком районе проживает, кто его соседи? И в целом – честный ли это человек, можно ли назвать его законопослушным гражданином? Все эти подробности Солон считал крайне важными, и мнение о человеке составлял по ним.

С такими-то идеями Солон ежедневно ездил в Филадельфию и обратно; этикета не нарушал, вникал во все детали, которые считал имеющими касательство до его обязанностей, и мечтал о детях, ибо лишь при наличии детей жизнь человека становится такой, какую заповедал вести Господь.

То был хороший период, тем более что Бенишия забеременела и мечты облеклись плотью, однако радостное волнение в ожидании первенца вдруг омрачилось – Ханну Барнс свалила инфлюэнца, что свирепствовала тогда на востоке страны. Из Йорка приехала Синтия – она как раз вышла замуж за квакера, имевшего вес в этом пенсильванском городе, – но, несмотря на заботы врача и родных, через две недели Ханна умерла. Муж и дети погрузились в неизбывную скорбь. Основной удар пришелся по Солону – временам горе застило ему разум, и самая вера его оказывалась под угрозой. Из молодого человека, почти юноши, Солон шагнул сразу в глубокую зрелость и даже банковскими делами занимался без прежнего рвения.

Оставшись один он плакал, но вера пришла ему на помощь. Солон вспомнил о щедротах Творца и взял себя в руки. Где его благодарность? Где мужество? Ведь сейчас гораздо горячее, чем когда бы то ни было, Солон должен поддерживать Бенишию. Она, бедняжка, вдобавок к скорби по Ханне, терзается из-за него – ей известно, какой любящий он сын. Словом, мысли о первенце придали сил обоим: дитя, которое носила Бенишия, стало предвестником лучших дней.

Глава 2

Четыре месяца спустя Бенишия родила девочку. Солон как раз о дочке и мечтал. Ей дали имя Изобель – в честь любимой тетки Бенишии. Малышка была не из тех младенцев, которые умиляют своим обликом или радуют отца и мать крепким здоровьем. Впрочем, Барнсы и Уоллины ликовали – как же, первая внучка! Джастес Уоллин немедленно открыл в Торгово-строительном банке счет, положив на имя Изобель Барнс две тысячи: к этой сумме надлежало прирастать деньгам на образование девочки.

Следующим на свет появился сын. Его назвали Орвиллом. Это был пухленький темноволосый малыш; степень восторга родителей перед его физической привлекательностью равнялась степени их же огорчения по поводу некрасивости старшей дочери. Орвилл рос тихим и послушным, никогда не капризничал и не шалил. Пожалуй, мальчику недоставало детского живого любопытства, зато на него приятно было посмотреть.

Через два года родилась вторая дочь – Доротея. Сущий херувимчик, она приковывала внимание кукольной красотой – каштановые кудряшки, пухлые розовые щечки, влажные серые глаза. Вдобавок девочка имела легкий нрав. Живость ее натуры, природная смешливость проявились, едва она встала на ножки, выучила первые слова и начала во всем подражать сестре и брату. Ей чуждо было уныние, маленький ротик буквально не закрывался. Бенишия не сомневалась, что Доротею ждет счастливая жизнь.

Отныне перед Барнсами стояли вечные родительские вопросы – как лучше воспитывать детей, чему учить. Солон, столь приверженный порядку, всегда большое значение придавал атмосфере в семье – и вот у него появилась возможность опробовать свои идеи в деле. В случае успеха его дети станут великолепными образчиками отменного воспитания; каждый из них будет честен, прямодушен, справедлив и добр. Бенишия оказалась мягкосердечной матерью, но и Солон избегал излишней строгости. Оба родителя считали, что любовь и терпеливое внушение важнее, да и действеннее, чем суровое наказание.

Бенишии помогала девушка по имени Кристина, которая совмещала обязанности няни и гувернантки, и все маленькие Барнсы ее обожали. Кристина происходила из почтенной, но бедной квакерской семьи, жившей в деревне Ред-Килн неподалеку от Даклы; рекомендации у нее были прекрасные. Едва дети доросли до усвоения грамоты, Кристина стала их учительницей. Пособия она использовала самые простые – разноцветные кубики, настенные таблицы, небольшую классную доску и букварь без картинок.

Первой, разумеется, вниманием Солона завладела Изобель; затем к сестре присоединился Орвилл. Сначала дочь, а чуть позднее сын как бы заставили Солона вновь стать ребенком, изумиться почти мистической непостижимости периода, называемого детством. Сколь велика родительская ответственность, думал Солон в эти годы; ему хотелось стать для детей светочем, наставником в пути, который лежал пока пред ними словно в тумане. Ведь это вполне возможно – по крайней мере, так ему казалось. Не зря же один параграф в «Квакерской вере и практике» – особенно любимый Солоном – предваряет фраза: «С великой любовью к подрастающему поколению», а дальше следуют вот какие слова: «Помните, дорогие отроки, что страх пред Господом есть пролог к мудрости». Своих детей Солон думал готовить к трудам – ведь сам он трудился с юных лет и не ведал излишеств, – будучи убежден: дети такой жизнью удовлетворятся, не возжелают благ сверх тех, что он им даст.

У Барнсов установился тот же порядок, к какому с детства привыкли Бенишия и Солон. Жизнь текла размеренно, каждый член семьи имел свои обязанности. В барнсовском доме, как и во всех домах пенсильванских квакеров, не водилось ни произведений живописи, ни музыкальных инструментов, ни книг, кроме тех, что повествовали о сути квакерской веры или содержали сходные идеи, как то: Библия, «Дневник Джорджа Фокса», «Дневник Джона Вулмена», «Оливия из Общества друзей»[7]7
  Оригинальное название «Friend Olivia», автор Амелия Эдит Хадлстон Барр (1831–1919), британская писательница, педагог.


[Закрыть] и «Квакерский крест: история дома Боуна»[8]8
  Оригинальное название «The Quaker Cross: A Story of the Old Bowne House», автор Корнелия Митчелл Парсонс.
  Джон Боун (1627–1695) – квакер, который внес немалый вклад в борьбу за свободу вероисповедания. Его потомки участвовали в аболиционистской деятельности.


[Закрыть]. Искусство, общественную жизнь, театр не только не обсуждали – о них не упоминали вовсе. Газеты – даже будничные, не говоря о воскресных, – были под запретом. Исключение делалось только для Солона – он просматривал газеты по долгу банковской службы. Бенишия тяги к чтению не имела и читала крайне редко.

В День первый Солон и Бенишия отправлялись в Даклу на молитвенное собрание и почти всегда брали с собой двоих старших детей, а то и младшенькую. Солон, поглощенный идеями касательно деятельности Комитета вспомоществования, с виду казался неприступным. В молельном доме он вместе с Орвиллом садился по правую сторону, а Бенишия с Изобель размещались слева. Так они сидели в благоговейной тишине, которая всегда предваряла откровения Друзей, погруженные в религиозные размышления. Правда, разум Бенишии нет-нет да и отвлекался на заботы земные, связанные с хозяйством; зато Солон истово взывал к Внутреннему Свету. Глубину его религиозности не могла до конца постичь даже Бенишия, поскольку вера жила не только в душе, но и, казалось, в плоти и крови Солона. На молитвенных собраниях Солон, как правило, молчал, охваченный священным трепетом перед тайной творения. Лишь изредка он поднимался и начинал говорить, причем глаза его неизменно были закрыты. Дети взирали на отца с недоумением. Бенишия почти всегда отмалчивалась. Слишком замкнутая по натуре, она вдобавок находилась под духовным влиянием мужа и потому его озарения воспринимала как свои.

После собрания Барнсы еще с полчаса стояли на крыльце молельного дома – то было время, отведенное на многочисленных знакомых. Обменявшись любезностями с каждым из них, Барнсы ехали домой. Там, в просторной столовой, оформленной в серо-голубых тонах, обставленной изящной мебелью колониального периода, имел место обильный обед, хоть кушанья и были самые простые. Обедали Барнсы, как правило, в узком семейном кругу, лишь иногда присутствовали друзья или родственники. Перед трапезой и после нее обязательно возносилась хвала Господу за пищу, данную им. Ни вино, ни другие спиртные напитки не подавались; вообще обед проходил чинно – допускались только благодушные замечания или, как максимум, подтрунивание, но в наимягчайшей форме.

От детей требовалось сидеть за столом прямо и не шалить; обычно они так себя и вели, разумеется, когда знали, что за ними наблюдают. Солон словно имел чутье на любой непорядок, и достаточно было его укоряющего взгляда, чтобы маленький нарушитель, пусть даже только потенциальный, мгновенно стушевывался. Впрочем, этим способом восстановления тишины Солон не злоупотреблял. Более правильным ему казалось просто игнорировать шум и возню – разумеется, до известных пределов.

Этот период (пока Изобель не исполнилось шести лет, Орвиллу – четырех, а Доротее – двух) оказался самым счастливым в жизни Солона Барнса. Конечно, детям случалось прихворнуть, но даже болезни их не представляли настоящей опасности. В День первый и по праздникам Барнсы ездили в гости – в Филадельфию к родителям Бенишии, в Торнбро к отцу Солона, в Дэшию к тетушке Эстер; навещала родня и их в даклинском доме. Взаимные проявления родственной любви были по характеру и регулярности схожи с теми, что имеют место в еврейской среде, крепость же семейных уз, равно как и искренность привязанностей, были сугубо квакерские.

Глава 3

Тем не менее даже в тот период Солон не был свободен от внутренних терзаний, порожденных исключительно его душевным складом. С тех пор как он впервые вступил в стены Торгово-строительного банка, его знания о жизни изрядно расширились, а должность в банке и самый характер обязанностей открыли Солону совершенно новые возможности в сфере коммерции, и он, опираясь на сведения, к которым имел прямой доступ, вложился в закладные на целый ряд объектов городской недвижимости. Предприятие оказалось выгодным, и банковский счет Солона пошел в рост.

Впрочем, для проектов по-настоящему крупных Солон мыслил недостаточно широко, а еще ему не хватало отваги. С такой опасливостью, как у него, не затевают прокладку железных дорог или городских трамвайных линий – иными словами, не ввязываются в предприятия, заведомо очень и очень прибыльные, но предполагающие целую череду сделок с совестью. Солон был способен видеть не далее чем на шажок-другой вперед и избирал те сферы, где доход не головокружительный, зато верный, а светлый лик этики хоть и искажен недовольством, зато виднеется будто сквозь туман.

Так, вскоре после женитьбы Солону представился случай купить птицеводческую ферму. Продавал ее старик – сил работать у него уже не было, а проценты по закладной он и вовсе не платил два с лишним года. Все хозяйство предлагалось Солону всего за пятьсот долларов, в то время как истинная стоимость, навскидку, составляла около двух тысяч долларов, а что касается будущих доходов, тут можно было смело рассчитывать еще на полторы тысячи – конечно, при грамотном ведении дела. В итоге Солон получил ферму за шестьсот двадцать долларов наличными и вскоре перепродал ее за три тысячи, даже не уплатив задолженности.

Еще через короткое время он прочел в газете об аукционе – на торги выставлялся целый небольшой квартал в Филадельфии. Посоветовавшись с тестем, который согласился, если надо будет, одолжить денег, Солон нанял оценщика недвижимости. Заключение этого человека говорило, что объект весьма перспективный. Солон отправился на торги. Он осторожничал, но всякий раз, когда видел, что объект вот-вот будет куплен по цене ниже той, которую он сам готов был заплатить, набавлял сотню долларов. Земля с постройками досталась ему за восемнадцать тысяч долларов. Солон был крайне доволен, поскольку уже держал в уме потенциального покупателя. Два месяца спустя он перепродал свое приобретение за двадцать семь тысяч долларов, а вырученные деньги вложил в другой объект недвижимости здесь же, в Филадельфии.

Однако удовлетворенность результатами сих скромных предприятий не отменяла чувства дискомфорта. Где она, черта между амбициями бизнесмена и алчностью вероотступника, и как удержаться на этой скользкой грани, по одну сторону которой – стремление к власти и богатству, а по другую – квакерские заветы? Вот о чем все чаще задумывался Солон. Помня наизусть главы из «Квакерской веры и практики» – те, где речь идет о законах, третейском суде и торговле, – он перечитывал их вновь и вновь. Целью Солона было укрепиться не в вере, но в правильности своих взглядов: пускай книга подтвердит, что активно строить карьеру в бизнесе не есть дурно. Два произвольно взятых пассажа из главы «Предпринимательство» глубоко впечатлили Солона:

«Остерегитесь вступать в предприятия, будущность коих туманна, кои вовлекут участника в спекуляции либо вынудят на риск. Довольствуйтесь жизнью простой и скромной, и да не противоречат ваши запросы принципам умеренности во всем, которые мы исповедуем».

И второй пассаж:

«Со всем пылом наших сердец мы желаем, чтобы Друзья смиренно дожидались наставлений Господних во всех своих предприятиях, а также чтобы внимали они тайным знакам и отнюдь не нарушали запретов Духа истины в делах своих и торговле. Да не устремится ни единый Друг разумом к неподобающей жажде благ земных – и да помнит слова апостола, реченные в давние времена, но, увы, верные и ныне: «Те, что хотят обогатиться, ввергаются во искушение, кое суть западня»; о вероотступниках же сказал апостол: «Терзают себя сами скорбями многими».

Однако что в филадельфийском своем окружении, что в даклинском, Солон крайне редко обнаруживал в людях (кроме разве немногих истово верующих Друзей) стремление избегать хлопот, связанных с богатством. Что там хлопоты – казалось, никого не страшит даже перспектива сойти с пути истинного. Воздух буквально пропитан алчностью и жаждой власти. Взять Даклу – уже и здесь, в местности почти пасторальной (хотя благодаря красоте ландшафта и удобству расположения активно застраивается и она), Солон замечал в фермерах, торговцах, простых обывателях эту тенденцию: во что бы то ни стало урвать «свою долю».

В филадельфийских газетах постоянно появлялись новые имена, публиковались истории новых финансовых успехов. Но писали газеты еще и о политических сговорах «приголубить» муниципальную собственность и делить «между своими» доходы от нее. Солон то и дело слышал о фирмах, создаваемых с целью присвоить бесценные франшизы, такие как газо– и водоснабжение Филадельфии или эксплуатация городских железных дорог. Совсем недавно группу продажных политиков обвинили в использовании муниципальных средств на реинвестирование в частные предприятия, а также для игры на бирже. Схема была раскрыта, сообщество вынужденно распалось, но лишь одного из его членов удалось задержать, лишь одному вынесли приговор в суде.

С другой стороны, были и люди вроде бы честные. Они, имея изрядные капиталы, с готовностью инвестировали в новые предприятия; с них началась эра великого финансового и социального развития в Соединенных Штатах. Они – сильные, влиятельные, успешные – в целом пользовались поддержкой мелких предпринимателей и состоятельных граждан, которые считали собственное благоденствие зависящим от гения и дальновидности сих финансовых гигантов – неважно, чистых или нечистых на руку…

Наблюдая эти явления, Солон порой не мог избавиться от суетных мыслей: а как высоко он сам поднялся бы в финансовом мире, если бы решился вступить в битву за богатство и власть? За примерами далеко ходить было не надо – примеры в лице почтенных мистера Скидмора и мистера Сэйблуорса Солон видел ежедневно. Оба приезжали и уезжали в дорогих автомобилях с личными шоферами в ливреях густо-сливового оттенка. Скидморовский дом на Риттенхаус-сквер был отделал с максимальной претенциозностью; Сэйблуорс владел особняком на Мейн-лайн. Имена обоих, равно как и имена их жен, сыновей и дочерей, регулярно появлялись в светской хронике. Но и эти люди, как заметил Солон, с готовностью и подобострастием преклоняли колени перед теми, кто в мире финансов стоял еще выше, а именно перед олигархическими семействами Биддлов, Дрекселов, Уайденеров здесь, в Филадельфии, а также перед нью-йоркскими олигархами: Вандербильтами, Гулдами, Морганами и Рокфеллерами. Определенно в интересах каждого банкира было поддерживать связи с этими персонажами и учиться на их примере.

И вот произошел инцидент, как бы нарочно посланный свыше с целью спутать доводы Солонова рассудка, и в результате его моральные принципы были поколеблены в самой своей сути. Касалось дело сына одного из даклинцев. Звали юношу Уолтер Бриско; ему исполнилось восемнадцать. Его как личность сформировали, вкупе со строгостью квакерского воспитания, еще и соблазны, враз открывшиеся молодому поколению. Юный Бриско уже «натянул поводок» до предела: во взгляде его читалась жажда жизни. Отец его, Арнольд Бриско, нанес визит Солону в один из Дней первых; сын был при нем. Старший Бриско просил Солона пристроить юношу в Торгово-строительный банк – Солон ведь там пользуется влиянием. У самого Бриско имелись небольшая ферма и лавочка, но сын не проявлял интереса ни к сельскому хозяйству, ни к торговле.

Солон, хотя высоко ценил добродетель, о человеческих характерах судить не умел – особенно если речь шла о братьях по вере. Арнольду Бриско он симпатизировал – то был рассудительный, глубоко религиозный Друг. Уолтер Бриско показался Солону вполне достойным юношей: недурной наружности, открытым, смышленым. Когда старший Бриско наконец-то изложил цель визита, Солон задумался лишь на несколько мгновений.

– Вот что, Друг Бриско, – заговорил он. – Тебе известно, что вакансий в банке немного, но все же время от времени освобождается местечко для молодого человека, готового начать с самых низов. Я ничего не обещаю, но, если только прослышу о новой вакансии, тотчас дам тебе знать.

Спустя несколько месяцев в Торгово-строительном было произведено несколько кадровых перемещений, и открылась весьма скромная вакансия. Эверард спросил Солона, нет ли в его окружении подходящего юноши, Солон немедленно послал за Уолтером Бриско, и тот произвел благоприятное впечатление как на самого Эверарда, так и на старшего бухгалтера – своего непосредственного босса.

По первости начальство было довольно юным Бриско, и он проработал уже целых одиннадцать месяцев, когда случилось то самое происшествие. Торгово-строительный отправил в один из банков города Атланты крупную сумму наличных – пятнадцать тысяч купюрами по пять и десять долларов. Деньги отсчитывал и упаковывал лично главный бухгалтер, он же надписал и запечатал пакет, но когда в Атланте посылку вскрыли, оказалось, что вместо купюр в ней газетная бумага, нарезанная соответствующим образом и утяжеленная кусочком свинца.

Казначей банка в Атланте быстро понял, что его подчиненные к подмене не причастны – пакет вскрывался в его присутствии, клерки сами были шокированы. Детективы, приглашенные Торгово-строительным банком, выяснили, что подлогу негде было случиться, кроме как в бухгалтерии, и совершить его мог либо главный бухгалтер мистер Дециссматис, либо кто-нибудь из его клерков. Мистер Дециссматис, несмотря на иностранную фамилию, родился и вырос в Пенсильвании. Это был скучнейший и честнейший человек – идеальный банковский служащий; по вере – баптист, по политическим убеждениям – республиканец. Он проработал в Торгово-строительном банке пятнадцать лет и легко доказал свою невиновность.

Оставались четверо клерков, и среди них – молодой Бриско. Весь следующий месяц за всеми четырьмя велась слежка, и в отношении Бриско начали открываться занятные факты. Например, с тех пор как Бриско поступил на службу в Торгово-строительный банк, его привычки круто изменились. Он теперь то и дело оставался в Филадельфии допоздна; родным лгал о сверхурочной работе или вечерних курсах, а сам посещал злачные места. Бриско сделался завсегдатаем бильярдных и завел приятелей сомнительной репутации. В его компании были и девицы, причем на одну из них он успел потратить куда больше, чем позволяло его скромное жалованье. В итоге Бриско арестовали якобы за нарушение общественного порядка (обвинение было шито белыми нитками), и уже в участке учинили ему допрос об источнике денежных средств. Юноше было сказано, что все купюры, предназначенные к отправке в Атланту, имели особые пометки, и точно так же оказались помечены купюры, изъятые у него. Это была ложь, но Бриско перетрусил и во всем признался.

В свое оправдание он заявил, что отец обращался с ним слишком сурово, и вообще весь домашний уклад угнетал его однообразием и гнобил запретами, вот он и соблазнился жизнью иной – свободной и наполненной. Под давлением следствия Бриско сообщил, что более одиннадцати тысяч долларов до сих пор спрятано в отцовском амбаре. Уолтеру тотчас предъявили официальное обвинение, он подписал свое полное признание – оставалось ждать суда.

С самого начала Солон места себе не находил от тревоги, но теперь, когда виновность Уолтера Бриско была установлена, его волнения сменили вектор. Подумать только: ведь он сам просил за этого юношу, ведь отец преступника – Друг, собрат по вере – вот какие мысли тяготили Солона. В день, когда все открылось, он вернулся домой подавленный. Никому из сослуживцев Солон своего горя не выдал. Ему требовалось время подумать и помолиться, желательно – в тишине.

Бенишия, впрочем, с порога догадалась, что с мужем неладно.

– Солон, любимый, на тебе лица нет! Плохое что-то случилось?

– Ах, Бенишия, – выдохнул Солон, с усилием стягивая пальто. – Это ведь Уолтер оказался.

– О нет! – воскликнула Бенишия, потрясенная не меньше своего мужа. – Не может быть! Пойдем, расскажешь все по порядку. Ах какое несчастье, Солон, милый!

Вместе они прошли в гостиную; шагнув к окну, Солон тяжело опустился в кресло и поведал жене историю во всех подробностях.

– Подумать только, Бенишия: ведь это я, я сам пристроил его на службу! – сокрушенно повторял Солон, а она вздыхала из глубины души, словно по родному обожаемому сыну.

Тут звякнул колокольчик, и вошла горничная с докладом: явился Арнольд Бриско. Бенишия и Солон поспешили ему навстречу. Вид гостя поразил обоих. Еще недавно Арнольд Бриско был мужчиной в расцвете сил – теперь же перед Барнсами стоял почти старик. Веки его набрякли, глаза погасли, сам он сник, сгорбился. Бриско не решался даже шагнуть в холл – так и мялся на пороге, тиская шляпу.

– Друг Барнс, – начал он, и голос звучал словно из могилы, – не знаю, что сказать тебе. – На этих словам Бриско закрыл лицо руками, но было видно, как мучительно кривится его рот.

Солон, сам раздираемый противоречивыми чувствами, приблизился к Бриско и положил ладонь ему на плечо.

– Друг Бриско, мне понятно твое состояние. Мне тоже горько, словно речь идет о моем собственном сыне.

– Разве думал я, что мой мальчик станет вором? – всхлипнул Бриско. – Деньги-то я выплачу – да в них ли дело? Куда от позора деваться, от бесчестья – вот вопрос! Уолтер кругом виноват; накажут его, пусть даже сурово – может, так и лучше, может, на пользу ему пойдет. Я не о том, а вот о чем: в жизни бы не поверил, если б сын мне сам не сказал… – Бриско снова заплакал. – Он, видишь ли, считает, что я с ним суров был не в меру. Вот я теперь и спрашиваю себя: а ну как это правда? Как по-твоему, Друг Барнс? Ты ведь знаешь, я всегда старался быть хорошим отцом…