Текст книги "Оплот"

Глава 6

Приближалось сорокалетие Солона Барнса, когда события в Торгово-строительном банке облекли его новой ответственностью и добавили ему забот. Президент банка Эзра Скидмор серьезно заболел, оправиться ему было не суждено, и тремя годами позднее он скончался. Из болезни же его проистекла необходимость реорганизации. Так, Сэйблуорса назначили исполняющим обязанности президента, Эверард стал исполняющим обязанности вице-президента, а Солон – временным казначеем. Его жалованье на тот момент доросло до десяти тысяч долларов в год. Поскольку все члены администрации Торгово-строительного банка состояли заодно и в его правлении, от Солона отныне требовалось владеть долей акционерного капитала – то есть хотя бы несколькими акциям. Ему выделили две учредительские акции, о чем было сообщено в газетах, и он теперь считался деловым человеком, далеко обогнавшим прочих как достижениями, так и перспективами. В частности, Джастес Уоллин укрепился в мысли, что зять полностью оправдал его надежды.

Сам же Солон чувствовал удовлетворение пополам с досадой – ведь комплименты он огребал от людей, прежде едва его замечавших. Взять хотя бы однокашника, Комптона Бенигрейса-младшего: столкнувшись с Солоном на улице, он явил нехарактерную для себя, безусловно преувеличенную, сердечность.

– Ба, кого я вижу! – завопил Бенигрейс. – Скажи, Солон, это правда, что в газетах написано – будто ты у нас теперь казначей в Торгово-строительном? Шикарная должность и сама по себе, а уж в таком солидном заведении – и подавно!

Солон заметил, что на Бенигрейсе не традиционный квакерский сюртук без воротника, с глухой застежкой под самое горло, а светский костюм. Одним отступником больше, подумалось ему. Впрочем, если после стольких лет человек проявляет дружелюбие, разве вправе Солон кукситься?

– Все так, – отвечал он. – Должность хорошая. Кстати, и у тебя вид отличный – дела, наверное, нехудо идут?

– Дела – не надо лучше, – бросил Бенигрейс. – Я служу в Американской инвестиционной компании. Выберешь время – зайди посмотри, как я устроился.

И Бенигрейс пошел своей дорогой.

Джордан Парриш – представитель керклендских Парришей, очень состоятельных и имевших изрядный вес в обществе – почти так же отреагировал на повышение Солона. Сам Солон не мог заставить себя проникнуться к Джордану симпатией: не помогала ни заповедь насчет «возлюби ближнего», ни тот факт, что Парриши доводились родней Уоллинам. Джордан, тщедушный циник, всегда норовил, подобно осе, ужалить исподтишка. Вдобавок и он теперь одевался не по-квакерски – Солон это тотчас заметил, столкнувшись с Джорданом в коридоре Торгово-строительного банка, – а еще через пару секунд, когда Джордан с ним заговорил, Солону открылось другое обстоятельство, еще более предосудительное: Джордан отмел и принятое среди Друзей обращение на «ты».

– Здравствуйте, братец Барнс, – произнес Джордан. – Куда это вы пропали, а? Сто лет вас не видел. Говорят, вы теперь здесь в казначеях?

– Я пока лишь временно исполняю обязанности казначея – в ожидании мистера Скидмора, – отвечал Солон.

– Не ждите, братец Барнс. Скидмору уже не оклематься. Я насчет его дел в курсе. А где вы теперь живете – все в своей Дакле?

Непринужденность, столь характерная для тех, за кем стоят богатенькие родители, всегда завораживала Солона. Вот и Джордан Парриш говорит о его повышении так, словно оно было закономерно.

– Да, я живу в Дакле с тех пор, как женился, – отвечал Солон. – Точнее, не в самой Дакле – мой дом стоит неподалеку от дороги на Ред-Килн.

– Вон оно что! Полагаю, семейство ваше умножилось? Сколько у вас детей?

– Пятеро, – с гордостью сказал Солон. – А у вас?

– Только двое. Кстати, у меня усадьба в Девоне. Приезжайте как-нибудь в гости. Здорова ли кузина Бенишия? Кланяйтесь ей от меня. Словом, мы с женой ждем вас обоих. И кстати, служу я в «Рул-энд-Симмонс». – Это было название фирмы, которая занималась инвестициями в ценные бумаги. – Мы с вами, братец Барнс, могли бы быть полезны друг другу.

Джордан откланялся, а у Солона осталось приятное послевкусие от этого разговора.

Новая должность подразумевала более тесный контакт с начальством и клиентами. Еще будучи кассиром, а позднее ассистируя мистеру Эверарду в кредитном отделе, Солон познакомился с некоторыми из клиентов, но теперь общался с этими людьми в других обстоятельствах. Они являлись, как правило, чтобы оформить кредит, получить ссуду под вексель или добиться отсрочки выплат; речь порой шла о тысячах долларов. Конечно, в таких трансакциях последнее слово было не за Солоном: вопрос решался на совете директоров, – по своему усмотрению он мог действовать, только когда речь шла о скромных суммах. Занимаясь делами мелких коммерсантов, Солон изыскивал лазейки и вообще всячески старался помочь; на это уходила уйма времени.

– Вот что, Барнс, – сказал ему как-то Эверард (в тот день Солона буквально осаждали мелкие заемщики всех мастей). – Напрасно вы возитесь с клиентами, от которых нашему банку практически нет навара. Вы вправе заниматься этой мелюзгой – в пределах разумного, конечно, – только куда удобнее было бы просто позакрывать их счета. Есть множество банков средней руки: пускай туда обращаются, а у вас зато время высвободится.

Солон знал, что совет разумный, но послушаться Эверарда? Нет, все в нем восставало против этого. Он сочувствовал честным торговцам, не нажившим капиталов: у этих людей были и мечты, и амбиции, а вот сводить концы с концами получалось плохо. Сердце Солона кровью обливалось, когда он видел, как вмиг сникает клиент, которому отказывают в дальнейшей помощи и требуют выплатить долг вместе с процентами. Порой Солон даже приглашал таких бедолаг к себе домой с балансовой ведомостью и ведомостью ресурсов, обещая разобраться с проблемой. Обычно ничего не получалось. Успешные дельцы мелких кредитов не просили. Банк считал для себя важными клиентами тех, кто не создает хлопот, ибо дело поставил на широкую ногу, кредиты берет огромные и под солидный процент, который выплачивает точно в срок.

Впрочем, новая должность оказалась весьма полезной для Солона. Он углубил шапочные знакомства с нужными людьми, и из этих знакомств постепенно выросли доверительные отношения коммерческого и социального характера, впоследствии оказавшиеся весьма ценными.

Глава 7

Юные Барнсы по мере взросления создавали, пусть неумышленно, все больше проблем своим родителям. Контраст между атмосферой барнсовского дома и большим миром ошарашивал, в свой черед, каждого из детей. Особенности домашнего уклада, пусть и достойные всяческого восхищения, резко диссонировали с горячечностью эпохи, не попадали в ее темп, противоречили ее духу – даже самые вялые умы данный факт едва ли мог задеть лишь по касательной. Изобель давно имела целый мысленный список вещей, каких не встретишь за пределами квакерской среды. Родители и большая часть их знакомых одеваются и ведут себя ужасно чопорно – совсем не так, как представители большого мира, думала Изобель: там, в большом мире, можно смеяться, там не надо контролировать каждый свой жест, каждое слово. У них же в доме жизнь какая-то придушенная: говорят вполголоса, всякая вспышка – радости ли, гнева ли – подавляется. А сама речь! Она скудна словами, невыразительна. И так всегда, всегда! От детей требуется производить как можно меньше шума, особенно когда отец берет работу на дом, а это случается часто. За столом полагается сидеть чинно, говорить, только если к тебе обратились, по крайней мере при гостях. Не допускается небрежность в одежде или малейший беспорядок в комнате. Религиозный долг, помимо прочего, предписывает утром и вечером выдерживать час тишины – в это время следует молиться или ждать, пока к твоему сердцу обратится Глас Божий… Иными словами, Барнсы должны не просто демонстрировать хорошие манеры, помалкивать да не питать дурных мыслей, как воспитанные молодые люди, но проделывать все это с особым ощущением – во всякую минуту помнить о смысле жизни в контексте квакерской веры.

Юные Барнсы видели: у их сверстников из Даклы, деревни Ред-Килн, Филадельфии жизнь буквально бьет ключом; они же, даром что находятся совсем рядом, к этому кипению непричастны. Зимой школьники – мальчики и девочки – устраивали катание на санях, а то, собравшись у кого-нибудь дома, затевали разные игры или варили сладкую помадку. Целые большие компании бегали на коньках по замерзшей реке Телл, по Левер-Крик, да и вообще по льду любого пригодного водоема. За почтамтом был холм, и, стоило выпасть снегу, с его склонов съезжали на салазках. Летом на реке Телл бывали пикники с катанием на лодках. Регион развивался; росла не только численность населения – расширялись социальные связи между семьями, в частности, между представителями младшего поколения, столь чуткими к духу эпохи.

Солон, однако, считал неподобающим такое времяпровождение. Он уже решил, насколько возможно, ограждать своих детей от любого внешнего влияния; их участие в сомнительных забавах даже не обсуждалось. Что касается театра – о его великолепии Изобель рассказала одноклассница, – зрелище сие изобрел не кто иной, как враг рода человеческого. Тем временем уже и Доротея, взятая родителями в Даклу, проявила прискорбным интерес к вульгарным, кричащим афишам очередной театральной пьесы. Далее, набирал популярность велосипед – а ведь само его устройство предполагает, что юноша либо девушка станет колесить по улицам и проселкам без надзора. Истинная головная боль, думал Солон, механизм, который будит жажду свободы, каковая свобода не может быть предоставлена, ибо влечет опасности. Вот, извольте радоваться: двенадцатилетний Орвилл умоляет купить ему велосипед, а довод, что благонравные мальчики не устремляют помыслов к велосипедам, похоже, не произвел на него ни малейшего впечатления. Что неудивительно в связи с недавним происшествием – оно убедило Солона, что даже послушному Орвиллу тесно в рамках, ему отведенных.

Если бы не случайность, Солон ни о чем и не догадался бы. А вышло так. В Дакле был бедный и неблагополучный район; располагался он на окраине, у самой дороги к Торнбро. Тамошняя детвора имела привычку собираться после школы на ступенях методистской церкви – внушительного кирпичного здания, и, понятно, на стенах его, а заодно и на стенах ближайших лавок то и дело появлялись корявые надписи. Однажды Солон, медленно правя мимо церкви, с удивлением заметил среди прочих детских имен, поданных в самых неожиданных сочетаниях, весьма смутившее его сообщение о том, что «Мейси Лэтем любит Орвилла Барнса». Дома Солон обсудил увиденное с Бенишией.

– Боюсь, Орвилл угодил в непотребную компанию, – мрачно сказал он. – У нас в общине нет никаких Лэтемов. Не говоря уже о том, что Орвиллу хотя бы в силу юного возраста не следует связываться с девочками.

Теперь встревожилась и Бенишия, и, прежде чем семья села ужинать, отец допросил Орвилла. Он попробовал вилять, но в итоге сознался: да, он ходил к церкви – всего пару раз, и это все Эдвард Нирджон, одноклассник, подбил его. Сам Орвилл просто боялся обидеть друга. И да, девочки возле церкви были, но Орвилл не помнит этого имени – Мейси Лэтем, и не представляет, кто мог написать про ее любовь. Допрос на этом прекратился. Солон сделал вид, что принимает за правду уклончивые ответы сына, однако от его внимания не укрылось, в какой манере отвечал Орвилл: не было, не было в нем прямоты…

Зато Доротея не таила недовольства.

– Не понимаю, почему мама и папа так строги с нами, – пожаловалась она старшей сестре. – Нас никуда не пускают, разве только к родственникам. А вот Мертл Пиплз не обязана являться домой к определенному часу, и бывать ей можно почти всюду. Реджина Тенет тоже не сидит под замком. А ведь у обеих родители – члены нашей общины.

Изобель, ссутуленная, понурая – впрочем, как обычно, – сидела в кресле. Даже Доротея, которую на тот момент волновали только собственные дела, уловила глубокую печаль сестры – такой безнадежный, исполненный тоски взор вперила в нее Изобель. Конечно, сестра досадует, что ей, как и им всем, нельзя кататься на роликах, но едва ли один этот запрет – причина такого отчаяния.

– Ты права, Доротея. – Изобель тяжко вздохнула. – Не знаю, как нам быть, но надо что-то делать.

– Коляску с пони – и ту не покупают! – продолжала Доротея. – Папа говорит, довольно с нас и фаэтона с двуколкой. А ведь в каретном сарае запросто поместится пони, и деньги нашлись бы, я точно знаю!

– Попробую поговорить с мамой. Может, она повлияет на папу. – Голос Изобель звучал решительно, хотя и без особой уверенности в успехе.

В тот же день Изобель исполнила свое намерение, однако в ответ на вопрос, почему их не пускают на вечеринки к соседям, получила отнюдь не удовлетворительное объяснение.

– Твой папа считает, вам там не место, – заговорила Бенишия тоном почти печальным. – Видишь ли, доченька, на таких вечеринках собираются дети из совершенно разных семей, а игры да развлечения могут быть такие, которые папа считает для вас неподобающими. Почему бы тебе не пригласить сюда, к нам, своих подружек? Посидели бы спокойно, с приятностью провели время. Ведь это все девочки из семей нашей веры – вот с ними и водись, милая.

– Мама, я знаю, что даже дочери Друзей посещают вечеринки – в Окволде они мне сами рассказывали. – Изобель говорила умоляющим тоном – ей живо вспомнились восторги одноклассниц, вернувшихся из дому после выходных.

– А нам на все один ответ: нельзя! – встряла Доротея, и получилось весьма дерзко. (Она услышала, что Изобель говорит с матерью, и примчалась, желая внести свою лепту.) – Школа – дом, школа – дом; вот и все, что мы видим! Уж наверное, детям, которые учатся в городской школе, живется куда веселей!

– Доротея, Доротея! – остерегла Бенишия, впрочем, с материнской мягкостью. – Однажды ты все поймешь и оценишь родительскую заботу. Пока это тебе недоступно в силу юного возраста. Но твои речи больно ранят меня, доченька. Вспомни-ка, разве тебе когда отказывали в том, что действительно необходимо?

– Необходимое – это еще не все, мама. – Доротея надула губки. – И я просто уверена, что детям из городской школы скучать не приходится – не то что нам!

Больше уже старшие девочки Барнс ни об отсутствии свободы, ни об однообразии жизни родителям не заикались.

Что касается Орвилла и Стюарта, эти двое представляли собой образчики диаметрально противоположных темпераментов. Стюарт, с самого раннего возраста падкий на удовольствия, был зачинщиком всех проделок, удовольствия сулящих. Орвилл рос жадиной: копил центы, трясся над своими игрушками. Стюарт, широкая душа и растеряха, без спросу хватал то волчок, то мраморные шарики брата, потому что собственные его игрушки валялись неведомо где. Кристина и Бенишия знай успевали разнимать и утихомиривать мальчиков, но в арсенале у них были только высокие слова о братской любви, снисходительности, доброте и щедрости друг к другу.

Чем старше становились Орвилл и Стюарт, тем резче проявлялась разница между ними. Орвилл ластился к состоятельным родственникам – тетушке Эстер, дедушке Джастесу и бабушке Корнелии, Парришам и прочим. Мальчика восхищали нарядные дома с целым штатом прислуги, ухоженные сады, чистокровные лошади и роскошные экипажи. Стюарт тоже обращал внимание на материальные блага, но не из-за их денежной стоимости. Самого младшего из Барнсов влекли прежде всего яркие краски, движение, изящество, ритм – все то, что громко заявляет о биении жизни.

Когда требовалось обновить гардероб мальчиков, Солон ездил с ними в Филадельфию. Улицы, запруженные пешеходами и автомобилями, шум, суета, витрины магазинов завораживали Стюарта. Барнсы не держали в доме волшебных сказок, Стюарт ведать не ведал ни о Джеке и Бобовом стебле, ни о Синей Бороде, ни о Синдбаде-мореходе; для него сказочным миром было таинственное многоцветье большого города.

Однажды, когда Солон с сыновьями приблизился к Маркет-стрит, оказалось, что там проходит парад, и движение перекрыто. При виде оркестрантов в красных мундирах с медными пуговицами и, главное, рослого капельмейстера в высоченном кивере, с серебряной палочкой в руках Стюарт принялся подпрыгивать, верещать и хлопать в ладоши; восторг мальчика не знал пределов. Солона такая реакция покоробила, тем более что Орвилл, который был всего пятью годами старше Стюарта, остался невозмутим. Его, похоже, заинтересовала единственная вещь – внушительных размеров барабан.

– Какой большущий, – вполголоса прокомментировал Орвилл, когда барабанщик прошествовал мимо Барнсов.

Зато у Стюарта глазки так и горели, щечки раскраснелись. Мальчик тянул ручонки к музыкантам, приноравливал свои шажки к барабанному бою. Дома он только и говорил, что о дяденьках в красных мундирах, о самом главном из них – у которого высоченная черная шапка, да о серебряных трубах – как они сверкали. Ибо Стюарту тоже удалось заглянуть в волшебную страну.

Наблюдая за сыновьями, Солон только головой качал. С его точки зрения, Орвилл, осмотрительный и аккуратный, определенно куда больше заслуживал похвал, чем Стюарт, своевольный, нетерпеливый, беспечный и, казалось, презиравший бережливость как свойство характера. В то же время очарование удивительным образом заключалось в самой порывистости младшего сына, в самом его непостоянстве. Солон спрашивал себя: каким человеком вырастет Стюарт? Много ли значат повадки ребенка, скажутся ли они впоследствии? Может, Стюарту суждено сделаться бизнесменом вроде тех, чьими качествами – упорством и дерзновенностью – так восхищается его отец? Насчет Орвилла сомнений не было – уж он-то точно станет одним из столпов делового мира, а вот будущее Стюарта лежало в тумане, беспокоило, и потому Солон обожал младшенького как бы впрок, в счет вероятных испытаний и даже опасностей, ему уготованных. Собственно, с третьего или четвертого года жизни Стюарта и по седьмой год включительно, когда бы малыш ни раскапризничался, или устал к вечеру, или стал клонить сонную головку, Солон брал его на руки и упоенно укачивал, неосознанно восхищаясь светлыми кудряшками, синими глазками, точеным носиком, пухлым ротиком с ложбинкой на верхней губке. Солон даже не догадывался, сколько чувственности таит эта ложбинка – целомудренный, даже эмоционально трусоватый, он избегал самих мыслей о подобных вещах.

Что до Этты, младшей девочки в семье, никогда, кажется, не рождалось ребенка, столь жаждущего любви. Этта ходила за матерью хвостиком просто из стремления быть как можно ближе к ней, однако всякое проявление нежных чувств вызывало со стороны Этты лишь вымученную полуулыбку, словно говорившую: «Нет, не то, не то; мне нужно много больше».

– Какая же ты странная у нас, Этта, – выдыхала Бенишия, целуя дочь, изумляясь, сколь похожи ее глазки на глаза Солона – что цветом, что разрезом.

Глава 8

Эстер Уоллин доводилась Джастесу Уоллину родной старшей сестрой. Солон ей понравился с первой личной встречи – то есть еще в день его свадьбы, – и с тех пор Эстер регулярно навещала Барнсов. Бенишия с детства была ее любимицей, и неудивительно, что симпатия к племяннице перекинулась и на внучатых племянников. Собственный дом Эстер Уоллин – неуклюжий особняк из серого плитняка – находился в Дэшии; по мере того как рос этот городок, к особняку подступали помпезные новоделы, и вот он оказался словно в осаде. Потому-то, стоило Барнсам перебраться в Торнбро, визиты тетушки Эстер сделались более частыми. Теперь она проводила в семье племянницы два месяца в году – один летом и один зимой. Эстер утверждала, что в Торнбро ей лучше, чем дома. Феба Кимбер отправилась в мир иной вслед за Ханной Барнс, освободилась столь любовно устроенная спальня, и ее-то тетушка Эстер отныне и занимала.

Ее визиты были для юных Барнсов сущим испытанием: полагалось вести себя с максимальной чинностью, особенно после обеда, когда тетушка Эстер почивала или же, усевшись в вольтеровское, или «ушастое», кресло, в котором широкий подголовник хранил ее от сквозняков, созерцала барнсовский сад. Впрочем, имелись тут для детей и свои плюсы: тетушка привозила подарок каждому из них, во все время ее пребывания к столу подавали изумительные десерты, а во всех комнатах красовались цветочные композиции. Составление их было почетной обязанностью Этты, и девочка буквально таяла от тетушкиных похвал: дескать, лишь одаренное дитя способно столь гармонично сочетать оттенки и формы.

Тетушка Эстер была женщиной в высшей степени прогрессивной и современной, на жизнь смотрела беспристрастно. Еще в юности на Эстер Уоллин свалилось изрядное наследство, и она с тех пор сама им управляла; понятно, что за это время она обросла полезными знакомствами. Теперь эта высокая, худощавая, еще бодрая старая дева чувствовала себя вправе вести с Солоном и Бенишией дискуссии о будущем их детей. Сама выпускница Окволда, Эстер Уоллин уже давно решила про себя, что это заведение не годится для современных юношей и девушек, ведь его учебный план весьма скуден.

– Ты сама понимаешь, Бенишия, – заводила тетушка Эстер, считая, что на племянницу повлиять легче, чем на ее мужа, – что окволдская программа устарела. В наши дни недостаточно знаний, которые даются в этой школе. Взять девушек – чему их учат? Немного литературы, история, начатки математики; еще, кажется, ботаника или геология. Что говорить о юношах! Может, у них учебных предметов и побольше, но разве они покидают Окволд подготовленными к поступлению в колледж? Разве их знаний хватит для какой бы то ни было практической деятельности? Нет и еще раз нет! А теперь взгляни на другие школы! Молодежь нынче совсем не та, что двадцать лет назад, уж мне-то поверь. Твой материнский долг, Бенишия, – отдать детей в лучшую из современных школ; да, именно так.

В отсутствие Солона Бенишия с теткой соглашалась. Хоть ее контакты со светским обществом в Дакле и Филадельфии и были редкими, все же она чувствовала, что эрудиции ей очень недостает. Так же дела обстояли с Солоном, в чем он не раз признавался. Впрочем, он по-прежнему тешился мыслью, что в Окволде и прочих квакерских учебных заведениях за детьми ведется надлежащий надзор, а это главное, решающее условие.

– Верно, сейчас в цене профессиональные и технические навыки, – парировал тетушке Солон, – но их можно получить уже после Окволда. Если мои дети проучатся несколько лет в Окволде, я с легким сердцем доверю их, особенно мальчиков, более прогрессивному учебному заведению. А девочки, пожалуй, и сами не захотят продолжать образование. К тому времени у каждой появится на примете благонравный молодой квакер, и все помыслы будут только о замужестве. – На этих словах Солон смущенно улыбался.

Бенишия, обожавшая мужа, всегда легко принимала его сторону; вот и сейчас картина будущего, им нарисованная, пришлась ей по душе. Но перед глазами стоял пример тетушки Эстер – вдвое старше ее, эта женщина за всю жизнь так и не привлекла внимания ни одного мужчины. Ее послушать, так замужество не единственный путь, а девушку, которая по какой-то причине не вышла замуж и не развила своих природных способностей, ждет существование самое жалкое. Тетя Эстер даже поведала об участи нескольких своих знакомых старых дев: по смерти родителей они впали в полную зависимость от скупых и равнодушных родственников, а все потому, что из-за недостатка образования не умели сами о себе позаботиться.

И вот благодаря тетушке Эстер Изобель в конце концов разрешили готовиться к поступлению в колледж. Сама она давно втайне мечтала о колледже – это желание поселила в ней одна преподавательница, мисс Фрейзер, и она же всячески обнадеживала Изобель. Сама мисс Фрейзер проработала в Окволде целых восемнадцать лет; ее отрочество и юность были, так же как у Изобель, отравлены переживаниями из-за непривлекательной внешности. Мисс Фрейзер горячо сочувствовала своей ученице; ей было понятно стремление Изобель получить знания более практического характера, нежели те, которые давал Окволд. Убежденная, что к следующему поколению преподавателей в квакерских учебных заведениях требования будут куда выше – иными словами, им самим понадобится качественное разностороннее образование, – мисс Фрейзер обрисовала Изобель возможности, которые наверняка откроются на преподавательском поприще для такой целеустремленной и честолюбивой молодой особы, как она.

Примерно о том же мечтала одноклассница Изобель, некая Аделаида Прентис. Даром что Аделаида родилась в квакерской семье, религиозные принципы, исповедуемые Обществом друзей, не запали ей в душу. Почти столь же сильно обделенная привлекательностью, Аделаида, подобно Изобель, не желала мириться с тем, что самой природой отлучена от удовольствий, доступных красивым девушкам. Словом, Изобель и Аделаида были сестрами по несчастью; на этой почве они и сдружились, а еще их сблизили планы на будущее. Девушки подолгу обсуждали пользу высшего образования, пока не догадались обратиться к мисс Фрейзер, и та задала нужный вектор их мыслям.

Солон, однако, выдвинул условие: он сам выберет колледж для Изобель, раз уж она тверда в своем намерении учиться дальше. Выбор пал на Лувеллин, колледж для девиц. То было заведение, основанное Друзьями, хотя во всех аспектах вполне современное; вдобавок и находилось оно на приемлемом расстоянии от Даклы. Изобель это устраивало, и в семье решили, что она поступит в Лувеллин на будущий год.