Текст книги "Серые братья"

Глава 5
Наёмник и старикашка

Бэнсон недооценил своего хозяина. Дюк пообещал первые новости сообщить через неделю, и Бэнсон, сопоставив дни, сообразил, что в ближайшее время они отправятся в Плимут. Там, в перерывах между партиями в покер, Дюк и должен поговорить с Монтгомери.

Конечно, Змей и так уже многое знал о тайном мире Дюка. А самое главное – он знал имена. Было бы самым правильным поскорее сбежать в знакомый ему дом пилигримов, к Сове, но он решил сделать это ещё чуточку позже. Он предполагал сначала выяснить, что предпримет Монтгомери.

И Бэнсон ещё на несколько дней остался у Дюка. Но если бы он знал, чем обернётся эта задержка – он бы заплакал.

Невидимый шмель

Уже знакомой дорогой три экипажа ехали в Плимут. Бэнсон на этот раз отказался от путешествия в карете. Он был переполнен ненавистью – тяжкой, угрюмой. Эту ненависть он испытывал к Дюку, и опасался, что чем-нибудь выдаст себя. Поэтому предпочёл ехать рядом с каретой – на подаренном ему высоком вороном жеребце.

За время неблизкого пути Бэнсон несколько раз перекинулся словечком со Стэнтоком. И заметил, что, когда проезжали так всем памятный поворот, где эскорт встретился с одиноким и страшным путешественником, и где Дюк потерял несколько своих лучших людей, приобретя взамен нежданного бойца-телохранителя, – на этом самом повороте Стэнток как-то странно взглянул на Бэнсона. Нескрываемо пристально. Казалось, он хотел сказать что-то, – но промолчал.

И опять, дождавшись темноты, Дюк и Бэнсон проникли в игорный замок, где их встретил расплывшийся в улыбке Базилло. Изображающий полупьяного швейцара плут с обычной своей напускной придурковатостью долго тряс массивную руку Бэнсона и особенно пронзительно кричал Дюку «Удачи! Удачи!». Он откровенно высказывал Змею симпатию – пусть и гаерную, но не только он. Шумными восклицаниями, если не как равного, то уж очевидно по-приятельски встретили Бэнсона покерные игроки. Высокий, с рельефными, «бойцовыми» мышцами, расписанный жестокими шрамами, он притягивал их внимание, вызывал азартное любопытство и подлинный интерес. Поэтому не было ничего удивительного в том, что, в отличие от всех прочих охранников, он единственный присутствовал в игровой комнате, на своём ставшим привычным уже месте – за спиной Дюка, возле стены.

Игра шла, казалось бы, как всегда – бестревожно, доброжелательно. Резво бегали саламандры. Приехали двое новых игроков (Бэнсон тотчас затвердил их прозвища, манеру держаться, приметы). Но Дюк почему-то не говорил о делах с так же безучастно ведущим себя Монтгомери! Ночь уже далеко ушла за половину, а Бэнсон всё ждал. Он сидел на роскошном, расписанным позолотою стуле, и ждал.

Как и у любого другого человека на его месте, глаза его утомились и, переложив внимание в слух, он поднял взгляд на противоположную стену, затянутую цельнотканым зелёным шёлковым полотном. Вдруг – это была секунда! – из центра этого полотна во все стороны пробежали волны, как если бы в него с маху ударил крупный невидимый шмель. Бэнсон торопливо моргнул – но нет, это не рябь в уставших глазах: вон, затухающие волны докатились до краёв полотна – уже ослабленные отразились назад – и исчезли. Бэнсон перевёл взгляд на игроков. Никто из них ничего не заметил. «Но ведь это непросто так, – убеждённо сказал себе Бэнсон. – Что-нибудь это должно значить? Под шёлком – сплошная стена, вот я с силой опираюсь на неё спиной!» Он так и не пришёл ни к какому выводу, но скрытую значительность события почувствовал очень остро.

В очередной раз игроки вышли в комнату с винным бассейном. Вышел, возвышаясь над своим лысоватым хозяином, Змей. И вот здесь-то он и услышал слова, которые с таким нетерпением ждал весь этот вечер.

– Спасибо за помощь, – сказал вполголоса Дюк, обращаясь к Монтгомери.

«Что такое? – воскликнул мысленно Бэнсон. – Монтгомери уже пообещал помощь? Но когда? Ведь я ни на шаг… Или уже оказал?!»

Монтгомери лишь кивнул. Дюк же продолжил:

– Сегодня сюда приедет один мой хороший знакомый. Впрочем, ты его знаешь. Я всю эту заботу сгрузил на него, и он хотел бы доложить тебе, что ещё предстоит сделать.

Монтгомери снова кивнул, – и ответил:

– Хорошо, побеседую. И должен тебе заметить: ты молодец. Платишь вовремя.

С тем и вернулись к игровому столу.

«Помощь оказана, – лихорадочно думал Бэнсон. – За неё заплачено. Высказана благодарность. Неужели я опоздал?» Он решил дождаться утра, сесть на своего коня и под любым предлогом покинуть Дюка. Тревога за Серых монахов и принца Сову камнем легла в его сердце. Однако вышло так, что ждать утра не пришлось.

В зале, где сидела охрана, послышался слабый шум, чьё-то приветствие. Дюк и Монтгомери обменялись многозначительными взглядами. Бэнсон, как и они, взглянул по направленью к двери – и похолодел.

В игровой зал вошёл вежливо улыбающийся, раздетый по пояс маленький человек. Бэнсон сглотнул, повёл головой и приготовился к сумасшедшим, неясным, стремительным действиям: вошедшим был Крошка Вайер.

Нежданная, дикая встреча. Да, это был он, уцелевший в разразившейся летом в Плимуте тайной войне предводитель шайки мастеров тёмных дел, охотник за черепами Ван Вайер. Он, едва войдя, скользнул взглядом по Бэнсону, тут же взгляд этот вернул – и уставился на свою летнюю жертву, на сообщника Серых братьев, виновника гибели его лучших людей, спокойно сидящего здесь, в недосягаемой дворянской компании. Уставился, – и так же на секунду оцепенел.

«Вайер может убить столовой ложкой, птичьим пёрышком, курительным мундштуком…» Бэнсон с места сделал громадный прыжок и обрушил кулак на голову не успевшего опомниться Вайера. Все замерли. Кто-то ахнул. Маленький гость отлетел и ударился о дверную притолоку. Змей схватил обмякшее тело, сунул его под правый локоть и бросился – минуя зал с охраной – на лестницы.

Он пробежал изрядное количество ступеней, когда его догнал нарастающий за спиной крик и шум. Самым скверным было то, что кто-то, очевидно, высунувшись в окно, выкрикивал сверху отрывистые команды.

Какие это были команды, Бэнсон разобрал лишь когда, миновав недоумевающего Базилло, выскочил за входную дверь.

– Взять Змея! – кричали сверху. – Остановить! Любой ценой!..

Плотнее притиснув к себе тело Вайера, Бэнсон со всех ног бросился к высаженным в каре деревьям – тем, что были ближе к нему. «Ночь. Ночь. Можно уйти.»

– Всем, кто меня слышит! Всем охранникам! Взять Змея! Взять Змея! Разрешаю убить!

Бэнсон бежал, а впереди уже показались спешащие навстречу ему, мелькающие между деревьев фигуры.

– За живого – сто гиней! За мёртвого – пятьдесят!

До спасительных зарослей оставалось недалеко, но на пути к ним мелькали силуэты почти двух десятков людей. Дело спасало пока то, что охранники были вытянуты в довольно длинную линию – бежали от экипажей, расставленных в отдалении друг от друга. Но человек пять или шесть находились в секторе его бега, и, как бы ни было темно, Бэнсон заметил в их руках длинные сероватые полоски, едва различимые блики полированного металла. Он на ходу рванул с груди кричащего человечка и запустил им в ближайшую тень. Глухой удар – и звук падения. Ободрённый успехом, Бэнсон сорвал и метнул второй тяжкий, удобно лёгший в ладонь мешочек с золотым аркебузным ядром. Из восьми крикунов, нарисованных на цветной коже, даром не пропал ни один. На ходу наклонившись, Бэнсон подцепил клинок одного из неподвижно лежащих охранников – и впрыгнул в рощицу.

«Нет, братцы. Вы не полезете в ночные заросли ловить очень вам хорошо известного Змея. Полдела сделано.»

Да, но оставались вторые полдела. За спиной – и недалеко – слышались громкие, но спокойные и деловитые крики:

– Оружия у него нет! Разбейтесь по трое! Прочёсывайте посадки! Не побейте своих, – он до пояса обнажён, а мы все одеты! За живого – сто гиней!..

Бэнсон хорошо знал близлежащую местность. Промчавшись сквозь несколько полос посадок, он принял влево – в чистое поле, а не вправо, где вдалеке темнел лес: он понимал, что бегут за ним люди неглупые, и что перекрывать будут именно направление к лесу.

В поле кое-где виднелись невысокие холмики, и Бэнсон, пригнувшись, перебегал от одного к другому, моля небо, чтобы не раздвинулись тучи и не показалась Луна.

Он не успел уйти далеко. Судьба ясно давала ему понять, что везение кончилось. Мягкое тело Вайера, прижатое к боку, вдруг напряглось, стремительно изогнулось – и шею Бэнсона пронзила острая боль. Всхрипнув от внезапной боли и злости, Змей поймал вновь замахнувшуюся руку с зажатой в ней длинной иглой и смял, разламывая, кости запястья. Обмякшие маленькие пальцы уронили иглу. В этот самый миг на окраине поля послышался стук копыт и мелькнул всадник, а Вайер пронзительно вскрикнул. Бэнсон вскинул и обрушил вниз тяжёлый кулак, а всадник, разумеется, повернул и погнал лошадь на крик. «Только бы у него не было пистолета…» Да и без пистолета дело было неважно. Бэнсон почувствовал, как немеет шея и от неё разливается вниз по телу предательская ватная слабость. Он ещё в посадках, продираясь сквозь заросли, потерял поднятый клинок, и теперь надеялся лишь на то, что сумеет внезапно вскочить и выдернуть всадника из седла.

Но делать этого не пришлось. Сидящий на лошади вдруг подал голос – хорошо знакомый, негромкий:

– Я Стэнток!..

Что было делать? Бэнсон рискнул. Привстав, он вполголоса отозвался:

– Эй!

Пересилив слабость и боль, Бэнсон поднялся. Недоскакав ярдов с десяток, Стэнток спрыгнул с седла и подвёл к Бэнсону его собственного вороного коня.

– Давай, Змей. Садись. Ты не ранен?

Бэнсон, не в силах ни ответить, ни кивнуть головой, молча вставил ногу в стремя и влез в седло. Он указал сверху рукой, и Стэнток поднял к нему в седло обмякшего, оглушённого Вайера. Подняв, отступил, выхватил тяжёлый и длинный кинжал, его эфесом с силой ударил себя в лоб, и подал кинжал Бэнсону. Пошатнувшись, упал на колено, и снова проговорил:

– Давай, Змей… Гони…

Молча, дёрнув узду, Бэнсон пустил коня в рысь, и тут же – в галоп. Ночное поле неслось навстречу ему чёрным провалом, и он молил теперь уже это поле – чтобы нога коня не провалилась в нору сурка или суслика.

Старый знакомый

Какое-то время он мчался в ночь, как в бездонный чёрный мешок, и, наверное, расшибся бы, если бы сквозь тучи не блеснула Луна. «Вот спасибо!» – воскликнул мысленно Бэнсон, направляя коня к блеснувшей невдалеке водной глади. Но не для того, чтобы напиться, или напоить коня, нет. Просто дорога в Плимут пролегла вдоль реки, и теперь мерцающая в свете луны вода была спасительным ориентиром. Шлёпнув коня ладонью по взмыленной чёрной шее, Змей прохрипел:

– Ушли-ушли-ушли, Уголь!

Вот так вдруг конь получил имя. Какое он носил раньше? Бэнсон не знал. Откуда взялось именно это? Размышлять было некогда. Близилось утро, и где-то там, за спиной, невидимая и неслышимая, уже металась погоня.

– Давай, Уголёк, оторви ещё пару миль!

Именно пара миль оставалась до Плимута, – Бэнсон точно вспомнил окрестности.

И Уголёк «оторвал». Казалось – не прошло и минуты, а уже вот она – окраина Плимута. Здесь всадник остановился. Одной рукой, словно большую куклу, придерживая Вайера, он пустил коня в неспешную рысь. Приблизившись к караульной будке, натянул повод, склонился к выбравшемуся на дорогу, на стук копыт, караульному и медленно, надсаживая онемевшее горло, проговорил:

– Мальчишку я сшиб конём. Где в городе доктор?

Караульный, увидев кровь и неподвижное тело, разведя руками, пропустил всадника, не спрашивая ни дорожных бумаг, ни платы.

По полутёмным, безлюдным улочкам Бэнсон добрался до знакомого двухэтажного дома. В одном окне наверху горел свет. Спрыгнув с седла, Бэнсон снял Вайера, стукнул было в калитку – но она сама отворилась: не заперта. Это должно было бы насторожить, но Бэнсон, переживший за эту ночь слишком много, действовал не задумываясь, машинально. Он пересёк двор и шагнул в дверь. Тут же полумрак маленького вестибюля озарился ярким светом: с ламп, спрятанных в нишах, сорвали плотную драпировку. И только тут Бэнсон почувствовал, что пахнет гарью, и увидел обугленный край стены. И ещё – людей в военной малиновой форме, наставивших на него ружья. За спиной так же звякнул металл. Вышли вперёд два офицера со шпагами.

– Сказали, монахи здесь! – проговорил-промычал Бэнсон. – Врач нужен. Скорее. Я сшиб мальчишку конём. Он сын известного дворянина. И он умирает.

– А ну, – вдруг сказал один из офицеров, – иди отсюда! Езжай к пожарной башне, там спросишь, где живёт доктор.

– Но был приказ! – воскликнул второй офицер. – Задерживать всех, кто бы ни появился!

Офицеры оказались молоденькими, и было видно, что власть они между собой не поделили. Первый из них нашёл случай удачным и, демонстрируя рассудительность и смекалку, покровительственно проговорил:

– Если дворянчик умрёт за воротами – отвечать будет только этот дурак. А если он умрёт здесь – отвечать будем также и мы. – И, махнув шпагой перед самым носом у Бэнсона, закончил: – Проваливай!

– Доктора, доктора! – бормотал Бэнсон, бегом пересекая двор в обратном направлении и взбираясь в седло.

Заметив, что один солдат, выйдя из ворот, наблюдает за ним, он стал вертеть головой в разные стороны, как бы отыскивая пожарную башню, – и волнение у него вышло вполне убедительно, так как он был вынужден поворачивать голову вместе со всем телом.

Но ни к какой пожарной башне Бэнсон не поехал, а, свернув в переулок, стал лихорадочно рассуждать. Было ясно, что приют Серых братьев разгромлен. И ещё было ясно, что такой умный человек, как Сова, должен предвидеть возвращение в Плимут Бэнсона или кого-то ещё. Где, у кого он тогда оставил бы весточку? Кого из жителей города знают вместе и Бэнсон, и принц Сова? Похоже, нет такого человека…

Есть такой человек!

Через четверть часа Бэнсон громко постучал в ворота скупщика краденного, того самого, у которого обнаружил унесённый люгрскими оборотнями арбалет. Когда ворота открыли, Бэнсон от души похвалил себя за догадливость: за воротами стоял старый знакомый – кланяющийся, с исполненным доброжелательности лицом сам скупщик краденного, а рядом – приподнявший шляпу, улыбающийся принц Сова.

Ещё через четверть часа кипела вода в котелке, какие-то люди торопливо накрывали на стол, кто-то, привязав к креслу пока не пришедшего в себя Вайера, осматривал его сломанную руку. Бэнсон с перевязанным горлом сидел за столом. Он жестом попросил перо и бумагу и стал торопливо выписывать поблёскивающие влажными чернилами строки:

«Альба погиб. Люпуса и всю его гвардию он взорвал. Я случайно познакомился с человеком по прозвищу Дюк. И его друзьями. По прозвищу Монтгомери, Жирондон, Воглер… Был у Дюка телохранителем. Вайер появился случайно. Пришлось оглушить его и бежать. Кого не знаю я – назовёт он».

Сова, прочитав письмо, молчал. Сидел, уставившись в пол невидящим взглядом. Со сгорбленными плечами, с почти уткнувшимся в грудь крючковатым носом он был действительно похож на сову.

Затем он медленно поднял голову и негромко сказал:

– Значит, Альба погиб. А я и без того перестал надеяться хоть на какой-либо, пусть самый малый успех.

Сова сделал глубокий медленный вздох и, – Бэнсон непроизвольно вздрогнул, – улыбнулся вдруг странной улыбкой: одновременно и горестной, и зловещей.

– Они подняли против нас государство. Армию. Почти сорок лет был в том доме Серый приют…

– Что произошло? – одними губами прошептал Бэнсон, грея руки на боках чашки с горячим чаем.

– Моя вина. Нужно было уводить из дома всех пилигримов ещё тогда, когда я перехватил первого наёмника, японца. Мне сообщили о нём надёжные люди. Я увёз японца обратно к нанявшему его, и втащил в окно, в его спальню. Надеялся, очень надеялся, что это испугает и остановит заказчика. И у меня будет ещё немного времени для того, чтобы подготовить пути отхода и новый кров для монахов. Однако, вышло всё скверно. И самое скверное произошло совсем недавно. Ночью, в грозу.

Диалог невидимок

Дом в Плимуте, в который когда-то привёз Бэнсона мастер Альба, уже сорок лет числился в собственности малоизвестного отдалённого монастыря. Место, огороженное вокруг него высоким забором, все эти годы было спокойным и тихим. Изредка менялись в нём молчаливые, склоняющие лица монахи. Магистратские сборы уплачивались аккуратно. Свет в окнах по вечерам гас очень рано. Аромат конюшни никогда не распространялся дальше забора. Весьма неприметный был дом. Два этажа; высокие, узкие, напоминающие стрельницы окна со ставнями. Деревянная, почерневшая от времени обшивка стен. Такая же чёрная, из деревянных плах кровля крыши – на два ската. Высокая печная труба. И ни одного деревца рядом – ни возле стен, ни возле забора.

Таким этот дом и увидел никому не известный в Плимуте человек, когда, проезжая мимо в закрытой коляске, осторожно сдвинул оконную штору. Проехав весь город и достигнув порта, этот человек неспешно, но и не истратив ни одной лишней секунды, перебрался в другой, ожидавший его экипаж. Спустя некоторое время этот экипаж вновь проехал мимо двухэтажного дома – уже в обратном направлении, и опять путешественник затаённо осмотрел дом из-за шторы. После этого экипаж сделал крюк, вернулся к южному краю растянутого в гнутую линию порта и остановился возле трактира. Путник вошёл в трактир и устроился за одноместным столиком, стоявшим возле распахнутого окна. Здесь его при желании можно было бы рассмотреть.

Наш первый взгляд, брошенный на него из-за соседнего стола, не открыл бы нам, например, что человек этот – испанец. Но вовсе не потому, что природа обделила его анатомическими чертами, характерными для испанцев. Долгие годы и определённый образ жизни совершили с его внешностью глубокую метаморфозу. Во-первых – смуглый цвет кожи был устранён длительным применением специфической белой глины, из которой в ремесленных семьях – японских или китайских – делают дорогостоящий тонкий фарфор. По обеим сторонам его искусственно выбеленного лица, на скулах, симметрично и ровно расположились два овальных пятна, два мозолистых уплотнения, драпирующие испанский характер лица под неуловимо азиатско-монгольский. Если бы на его лицо взглянул мастер Альба или иной человек, искушённый в вопросах жизни и смерти, то эти мозоли многое сказали бы даже короткому взгляду, потому что набиты они были тяжёлой маской, на протяжении многих лет используемой при уроках жёсткого фехтования. Затем – небольшой скос левого нижнего века, сдвинутого со своего естественного места небольшим и почти невидимым шрамиком. Этот скос придавал лицу выражение некой аристократической пресыщенности. И, если к перечисленному добавить отсутствие на затылке короткой чёрной косицы, и обратить внимание на его платье, – костюм почтенного клерка плимутской торговой конторы, и принять, наконец, во внимание совокупность добротно поставленных жестов и поз – то и вот он вам, – действительно неторопливо обедающий клерк, а никакой совсем не испанец.

Посетитель заказал себе обед и стал ждать. И кому бы могло быть известно, что ожидал он не только приготовляемое блюдо?

Утром того же дня за тем же домом наблюдала ещё одна пара внимательных глаз. В полуквартале от столь часто упоминаемого здесь дома высилось древнее дерево, – высокое, мощное, с густой кроной и несколькими голыми сучьями. Солнце едва ещё только приподнималось над краем мирного и прекрасного морского города Плимута, старого доброго труженика, когда к подножию дерева, пританцовывая и вихляясь, подошёл бедно одетый подросток. Подпрыгнув, он уцепился за нижний сук, торчащий из ствола, словно великанский палец, и, легко подтянувшись, полез вверх. Цель его путешествия не вызывала никаких вопросов: за его спиной покачивалась круглая ивовая птичья клетка, а за поясом был заткнут пук длинных силков из конского волоса. Повозившись немного в нижнем ярусе кроны, юнец прижался к шершавой коре ствола – и затих. Тоже понятно: расставил силки и ждёт первую беспечную птаху. Однако взгляд его, словно невидимый луч, пронзив сетку листвы, приклеился к тёмному двухэтажному дому и стал медленно путешествовать по его стенам, крыше, забору. Через полчаса мальчишка знал дом так, словно он в нём родился и вырос. Он всё запомнил, – но слезать с дерева не спешил. Лишь дождавшись, когда в силок попалась-таки неосторожная птичка, он аккуратно поместил её в клетку, тщательно закрепил дверочку и отправился вниз. Спрыгнув на землю, он припустил вприпрыжку по улице, держа перед собой клетку, в которой в сильнейшем волнении прыгала с шестка на шесток пойманная им желтовато-белая птаха.

Спустя четверть часа молодой птицелов вбежал во двор домика, расположенного неподалёку от моря. Домик уютный, беленький, одноэтажный, с голубыми ставнями, весь какой-то выпуклый и весёлый. Мальчишка, перехватив поудобнее клетку, вытянул из кармана обтрёпанных коротких штанов ключ на длинном шнуре (второй конец шнура был пришит внутри кармана к изнанке), отпер замок и, отворив дверь, скрылся в домике. Войдя внутрь, он поставил клетку с взъерошенной птахой на пол, замкнул дверь изнутри и, подняв обнаружившуюся в полу крышку погреба, сошёл вниз по деревянной, с широкими ступенями лестнице.

За этим белым домиком располагался небольшой садик с полудюжиной фруктовых деревьев. Садик граничил с соседским огородом, на котором виднелись две шпалеры аккуратных маленьких грядок. А уже за этим огородиком, отделённый от него густой стеною из разросшейся, переплетённой виноградной лозы, стоял соседский дом, – на каменном цоколе, с мезонином. Дом был наряжен в покров из толстого слоя серой штукатурки. Все окна на первом этаже были завешены тяжёлыми ставнями, и лишь окно мезонина пялилось в проходящий мимо переулок зеленоватым, толстым, старинным стеклом.

Не прошло и пяти минут, как мальчишка вылез из погреба. Вот только не того, возле которого стояла клетка с притихшей наконец птицей, а погреба второго, серого дома.

Пройдя из кухни в жилую комнату, он поднялся по довольно крутой лестнице в мезонин и, улыбнувшись и довольно потерев друг о дружку ладони, сел за небольшой чёрный стол, пристроенный возле окна. Продолжая улыбаться, юнец вытянул ящик, достал из него и положил на стол лист плотной бумаги и серебряный, в кожаном чехле-цилиндрике, грифель. Медленно, едва слышно стукнув, вернул ящик в нишу стола, взял в руку грифель и склонился над белым листом.

Через час с небольшим лист заполнили четыре бледных грифельных рисунка – дом Серых братьев, изображённый с четырёх сторон, – с забором, конюшней, сараем, воротами, с точным расположением и размерами дверей, окон и ступеней входной лестницы. Вытянув второй ящик, таинственный грифельщик достал из него кусок мягкой ткани и тёмную склянку с плотно притёртой фарфоровой пробкой. Открыв тёмный флакон, колдун смочил находящейся в нём жидкостью ткань, расправил её, держа за самые кончики, и накрыл ею только что завершённый рисунок. Накрыл, склонив голову, полюбовался и встал из-за стола. Быстро разделся до нательных (шёлковых!) панталон, подошёл к занимающему добрую половину мезонина высоченному шкафу и, нажав на что-то невидимое сбоку, отпахнул массивные створки. В шкафу, в два этажа, висело на плечиках неисчислимое количество разной одежды. Внизу, на слегка наклоненных полках стояло неисчислимое же количество пар различнейшей обуви. Вытянув наружу из чёрных недр шкафа круглую деревянную траверсу, – короткую, толстую, – деловитый пацан нацепил на неё пару изъятых из шкафа плечиков, и ещё пару, – снятых длинным шестом с рогулькой с верхнего яруса. Невесомо присев, юный фокусник влево-вправо поводил задумчиво головой и, кивнув сам себе, взял с полки и поставил под траверсой пару ботиков на неброско увеличенном каблуке. Верхняя кромка коротких голяшек была оторочена кантом плотного меха, цвета между сизым и бирюзовым (разумеется, крашенным). (Да, кант был меховой, а за окном плавилось лето.) Затем раздетый до шёлкового исподнего костюмер вернулся к столу, сел, вытянул новый ящик и, с любовью посмотрев на лежащую поверх листа ткань, принялся выкладывать поперёк столешницы – вертикально, от себя – коробочки, свинцовые баночки, кисточки и шкатулки. Да, ещё кремень, трут, огниво и огарок свечи. Придвинул с другого угла прятавшееся там в полумраке на круглой подставке вытянутое вертикальным овалом тяжёлое зеркало, поставил перед собой и, наклонившись к нему, за четверть часа сделал себе другое лицо. Белые усики, белый клинышек бороды, бледная с серым кожа в неглубоких морщинах и старческий (или чахоточный) лёгкий румянец. Запалив трут, затейливый старичок поджёг свечу, наплавил лужицу воска и быстрыми, нервными прикосновениями нанёс жидкий воск на кончик носа и ноздри. Нос заблестел – как у старинной лакированной куклы. С усилием, опершись нетвёрдой рукой, лакировщик поднялся, подошёл к приготовленному гардеробу и медленно, как бы даже смакуя, облачился в чулки с вшитой подкладкой, делающие икры твёрдыми и выпукло-шишковатыми, в короткие панталоны с огромными перламутровыми дисками пуговиц по бокам у колен, в длинный, с откровенно сальными полами зелёный сюртук, в малиновый обтягивающий появившийся орешек пузца жилет, на который от плеч до кармашков были набиты нитяные белые мушки (в подражание горностаевым хвостикам на королевских мантиях), в крахмальную, толстую и жёлтую от времени сорочку, ворот которой замыкал новенький, идеально белый, со строчкой мелкого жемчуга шейный платок, и, наконец, в золочёную узкую перевязь без шпаги, нацепленную наискось через грудь. Затем забавный старикан снял с головы короткие светлые волосы и надел на голый шар невеликого черепа белый напудренный паричок. Завершили картину тёплые, с каблучком, ботики. Задышав болезненно, с хрипом, человек-канарейка проковылял, выворачивая наружу костистые подрагивающие колени, к столу – и убрал с бумаги утратившую влажность ткань. Бывший бледный грифельный рисунок на ней был теперь ярко-чёрным. Высыпав на набухший лист плошку чернилосушительного песка, одышливый чертёжник вернулся к шкафу, добыл из него трость с шаром из потускневшей слоновой кости и закрыл уходящие под потолок створки-ворота. Освободив лист от песка, бесшпажный гуляка свернул его в трубку, стянул ниточкой, упрятал во внутренний карман засаленного сюртука, стуча тростью, спустился по лестнице вниз, вышел из дома, запер дверь и шагнул в переулок, противоположный тому, по которому не так давно прискакал, радостно прыгая, с пойманной птицей удачливый древолаз.

А благообразный, почтенный клерк с мозолями от боевой маски закончил обедать и сидел, отдуваясь, переваривая употреблённую пищу, добавив к стоимости заказанного мелкую монетку за право не освобождать пока оголённый и влажно поблёскивающий после мокрой тряпочки стол.

Так он сидел до тех пор, пока в трактир не вошёл, вздёрнув носик, с остатком былого умишка старик, утративший силы носить дворянскую шпажку, но сохранивший их для ношения золочёной шпажной перевязи. Тут клерк встал и вышел. Старичок остался в трактире, а клерк взобрался в свой экипаж и, когда кучер тронул пару застоявшихся лошадей, белолицый испанец наклонился и поднял с пола кареты свёрнутый в трубку лист плотной бумаги, стянутый прочною ниткой.