Текст книги "Берег Утопии"

Ветошников. Да. (Замечает, что Пероткин вертится рядом.)

Пероткин (Ветошникову). Ветошников, пойдемте искать экипаж?

Ветошников. Нет, я хочу пройтись.

Пероткин. Разумеется. Спокойной ночи. (Герцену.) Еще раз спасибо. Что бы мы делали без вашего гостеприимства?

Герцен. Приходите обедать в воскресенье. У нас открытый дом.

Пероткин. Приду. (Уходит с последними подвыпившими гостями.)

Ветошников (о Пероткине). Это кто?

Герцен. Не знаю. Бакунин его пригласил.

Ветошников. Он следил…

Огарев (Ветошникову). Если у вас, Ветошников, получится сделать несколько копий по приезде в Петербург…

Ветошников (колеблется). Да… хорошо.

Огарев. С богом.

Они обнимаются.

Герцен (Огареву). Я добавил несколько строк для Чернышевского о том, что если “Современник” закроют, то мы будем печатать его в Лондоне.

Ветошников уходит.

На сцене остается лишь привычная группа близких друзей – Герцен, Наташа, Огарев, Бакунин и Тургенев.

Огарев вырывает страницу из своего блокнота и присоединяется к остальным.

Наташа (Тургеневу). Я положила грелку вам в постель.

Огарев. Ты надолго приехал?

Тургенев. На неделю. Я покупаю собаку.

Наташа. Бульдога?

Тургенев. Нет, охотничью.

Огарев. Но ведь она не знает русского языка.

Бакунин (Огареву). Читай.

Огарев (читает из своего блокнота). “Земля и Воля! Эти слова звучат так привычно. Земля и Воля были темой каждой нашей статьи. Землей и Волей была пропитана каждая страница наших лондонских изданий. Мы приветствуем вас, братья, на общем пути…”

Бакунин (теряя терпение). Отлично! Мы должны взять на себя руководство всей сетью в России.

Герцен. Ага, теперь, значит, это уже “мы”. Теперь “Земля и Воля” – твой новый конек? “Колокол” двигал Россию – или, во всяком случае, помогал двигать ее вперед мучительные шесть лет. А теперь эти мальчишки предлагают нам стать их лондонским представительством?

Бакунин. Ты мне отвратителен, в самом деле. Мы не можем вечно сидеть сложа руки, пока тысячи этих отважных молодых людей…

Герцен. В самом деле, ты как наша Лиза! (Огареву.) Ты же так не считаешь, верно?

Огарев (неловко). Если бы они были сильны, мы бы им были не нужны. Все дело в том, чтобы протянуть руку помощи.

Герцен. Нет, все дело в том, во что верят они и во что не верим мы – в тайную революционную элиту.

Тургенев. Совершенно верно.

Герцен. А к тебе-то это какое имеет отношение?

Тургенев. Я с тобой согласен.

Герцен. Ты со всеми согласен понемногу.

Тургенев. Ну, до какой-то степени.

Герцен (Огареву). Нам придется подписаться под тем, в чем мы отказались поддерживать Чернышевского, – под призывом к насильственной революции.

Огарев. Но мы все на стороне народа, правда?

Герцен. Народ сам создаст свою собственную Россию. Нужно терпение. Почему мы должны доверить репутацию “Колокола” птенцам, которые погибнут, не вылетев из гнезда?

Огарев. Потому что у нас нет выбора. Пусть “Земля и Воля” – это всего двенадцать человек, – они единственные, кто не отвернулся от мужиков.

Бакунин. Что ж – двое против одного.

Герцен (срывается). У тебя нет голоса, а я еще не проголосовал.

Наташа (Герцену). Ник прав. Ты не ошибаешься, но Ник прав.

Тургенев. Вот видите?.. Дома у нас были английские часы с маленьким латунным рычажком, где было написано (с акцентом) “Strike – Silent”… Нужно было выбирать. Это были первые английские слова, которые я выучил. “Бой – тишина”. Уже тогда мне это казалось неразумным… У одного болит голова, а другому никак нельзя опоздать на встречу.

Герцен. Да отстань ты со своими часами! (Огареву.) Ну… печатай тогда!

Бакунин (радостно). Ты не пожалеешь!

Герцен (одновременно раздраженно и с любовью). Михаил! Я не должен на тебя сердиться. Как вспомню тебя в Париже… где все, что у тебя было, это – сундук, раскладная кровать и оловянная миска для умывания…

Бакунин. Прекрасное было время.

Входит горничная с чаем.

Тургенев (горничной). Tea! Thank you so much![100]100
  Чай! Спасибо большое! (англ.)


[Закрыть]

Бакунин (Герцену). Что ты думаешь о Корфе? Нам повезло, настоящий офицер. Я его отправляю в Румынию, а потом разведать обстановку на Кавказе… Это не шутки!

Герцен. Тебе попался молодой застенчивый человек, который хочет доказать свою преданность и ради этого готов сделать все, о чем ты его попросишь. Он приехал в Лондон, чтобы увидеть Всемирную выставку в Кенсингтоне, а ты отправляешь его в Румынию. Зачем? Ты же знаешь, что тебе ничего не нужно в Румынии.

Бакунин. Откуда тебе известно, что мне там ничего не нужно?

Герцен. И вся эта чепуха с тайными поездками, секретными шифрами, фальшивыми именами, невидимыми чернилами – это все детские игры. Неудивительно, что Лиза, единственная из всех нас, полностью уверена в тебе. Ты посылаешь шифрованные письма и вкладываешь ключ к шифру в тот же конверт, чтобы адресат мог прочитать письмо.

Бакунин. Признаю, это была ошибка, но события разворачиваются слишком стремительно.

Герцен. Где? В Румынии?

Бакунин. Так. Мое уважение к тебе безгранично. Я тебя искренне люблю. Я надеялся, что смогу присоединиться к твоему лагерю, но твое высокомерное снисхождение к твоим… к тем, кто… короче говоря, будет лучше, если мы станем работать независимо и, если получится, останемся друзьями. Мне очень жаль, но ничего не поделаешь. (Уходит.)

Огарев. Надо его вернуть. Нельзя так.

Герцен. Он завтра вернется сам как ни в чем не бывало.

Огарев, расстроенный, выбегает за Бакуниным.

Тургенев (Огареву). Спокойной ночи! (Пауза.) Я неважно себя чувствую.

Наташа реагирует так же, как Огарев, но резче, и выходит.

Кстати, я был на Всемирной выставке в Кенсингтоне…

Наташа возвращается.

Наташа. Тата ждет меня. Ты отпустишь ее в Италию с Ольгой?

Герцен. Пока что никто не едет ни в какую Италию.

Наташа. Ты не можешь запретить Мальвиде жить, где она хочет.

Герцен. Но я могу не отпустить с ней Ольгу. Ей всего двенадцать лет. Эта женщина сначала спрашивала, может ли она взять Ольгу на зиму в Париж, а теперь предлагает переехать с ней жить в Италию, потому что ты…

Наташа резко поворачивается на каблуках.

А теперь еще и Тата хочет ехать с ними. Так вот, никто никуда не поедет!

Натали уходит.

Тургенев. В Кенсингтоне каждая страна мира имеет стенд, где демонстрирует свой уникальный вклад в достижения человечества. Но ни один из русских экспонатов – самовар, лапти, хомут – не является, в сущности, русским изобретением. Все они были завезены откуда-то еще сотни лет назад. И когда я ходил по выставке, мне пришло в голову, что если бы России не существовало, то ничего на этой громадной выставке не изменилось бы, вплоть до гвоздя на сапожной подметке. Даже Сандвичевы острова, спаси Господи, демонстрируют какой-то особый тип каноэ. Но только не мы. Нашей единственной надеждой всегда была западная цивилизация, усвоенная образованным меньшинством.

Герцен. Но под цивилизацией ты понимаешь лишь твой образ жизни, твои удобства, твою оперу, твое английское ружье, твои книги, разбросанные на дорогой мебели… Как будто жизнь европейского высшего света – единственная жизнь, связанная с развитием человечества.

Тургенев. Так и есть, если ты один из них. Я в этом не виноват. Если бы я был туземцем с Сандвичевых островов, то, скорее всего, высказывался бы за восемнадцать способов применения кокосового ореха, но я не с Сандвичевых островов.

Тата босиком и в ночной рубашке выбегает к Герцену.

Тата. Почему мне нельзя ехать? Мне почти восемнадцать! Я хочу быть художницей, от этого зависит вся моя жизнь!

Герцен. Хорошо – хорошо – поезжай! И Ольга тоже! Париж или Флоренция, какая разница? Тата, Тата, не забывай русский язык… (Обнимает ее.)

Тургенев (уходя). Когда ты не мог еще выехать из России… Впрочем, неважно… разбудите меня к завтраку, если я еще буду жив. (Уходит, проходя мимо Наташи и желая ей спокойной ночи.)

Герцен (всхлипывает). О Натали!..

Наташа выходит вперед, но колеблется.

Натали! Вот и выросла твоя Тата!

Тата целует Герцена и убегает, задержавшись на мгновение, чтобы обнять Наташу. Наташа приближается. Что-то надломилось в ней.

Наташа (издеваясь). “О Натали! Вот и выросла твоя Тата!”

Герцен испуган.

Герцен. Как ты… как ты смеешь…

Наташа (смеется и говорит между прочим). Натали была в полном порядке, ей просто так хотелось с кем-нибудь переспать, а Гервег казался посланцем небес…

Герцен. Замолчи.

Наташа. Она боготворила тебя. Но что толку от того, что ты молишься на нее теперь, когда ее уж нет? А старина Георг, стоя на коленях, преподал ей несколько уроков, которые, конечно, не в твоих привычках…

Герцен закрывает уши руками.

Не я потеряла Ольгу! Не вини меня в этом! Было уже слишком поздно! (Уходит.)

Наташа выходит.

Август 1862 г.

Герцен по-прежнему на сцене, закрывает уши руками.

Герцен. Нет! Нет!

С ним Огарев. У него в руках открытое письмо.

Огарев. Это катастрофа. Полиция ждала Ветошникова на границе. У них, видно, был агент среди твоих гостей. Слепцову удалось уйти. Он в Женеве. Говорит, что было арестовано тридцать два человека… “Земля и Воля” перестала существовать.

Герцен (сердито). Я говорил тебе, что “Колокол” не сможет им помочь, открыто встав на их сторону, он только себя погубит. Что и произошло…

Огарев (с вызовом). И что из этого? Мы же не издатели, мы, кажется, революционеры, у которых есть свой журнал, разве не так? Саша, Саша, разве ты не видишь? Эти мальчики, которые теперь под арестом, это же мы с тобой – там, на Воробьевых горах, когда поклялись отомстить за декабристов.

Огарев уходит, Герцен остается.

Весна 1864 г.

Сцены накладываются одна на другую. Наташа приходит к Герцену, Мэри – к Огареву. Он выпил лишнего, поет обрывок песни по-русски.

Мэри. Куда ты дел Генри? Я его отправила за тобой в паб.

Огарев. После того случая меня туда больше не пускают. Они не могут отличить болезнь от невоздержанности. Вот теперь, например, это невоздержанность.

Мэри. Как-как? Я бы просто сказала – наклюкался, и все. Эх, ваше высочество!

Огарев. Да, некогда я владел четырьмя тысячами душ. Мое перевоспитание идет медленно, но верно.

Мэри. А теперь он еще придумал, что мы с Генри поедем и будем жить на какой-то альпе.

Огарев. Не на альпе, а на озере, говорят – красивом. Давай сядем и обсудим. (Ложится на землю.)

Наташа. Я не могу заснуть. (Притворяется, по-детски). Я хочу, хочу!

Герцен (мягко). Да… да… иди, ложись, я сейчас приду.

Наташа. Правда?

Герцен. Обещаю.

Наташа. Если мы уедем в Швейцарию, все снова будет хорошо. Я знаю.

Огарев. Тамошние коровы славятся красотой.

Мэри. Как они разговаривают, по-швейцарски?

Огарев. Они никак не разговаривают, они – коровы. Но в Женеве говорят по-французски.

Наташа. Там будет по-другому. Почему бы не уехать, почему?

Герцен. Да! Почему бы нет? Ник не хочет уезжать, но он поедет, если сможет взять с собой Мэри. Чернецкий говорит, что такого пейзажа, как здесь, там наверняка не будет. Может быть, нам удастся спасти “Колокол”, если мы начнем французское издание… И в Женеве теперь сотни русских беженцев.

Наташа. Ты будешь ближе к Тате и Саше. Мы все снова сможем быть счастливы! А что здесь, в Англии, такого, чего тебе будет не хватать?

Герцен (думает). Английской горчицы.

Один из близнецов начинает плакать вдалеке, в комнате наверху.

Наташа. Это наша Леля. Пойду ее успокою.

Герцен. Это Леля-мальчик.

Наташа. Мы сможем отметить третий день рождения близнецов в Париже, по пути! В Париже, Александр!

Мэри. Я французским никогда не занималась.

Огарев (не стесняясь). Это-то я помню.

Мэри (рассерженно). Если ты так, можешь отправляться один.

Огарев. Мэри, Мэри… Я без тебя никуда не поеду.

Мэри. Еще бы ты поехал. Ты без меня недели не протянешь. (С трудом поднимает его и ведет, поддерживая.) Ты мой русский аристократ.

Огарев. Мы были просто дворяне. Я был поэтом.

Мэри. Аристократический русский поэт… Я бы и во сне такое не решилась увидеть… а вот же, это жизнь, просто жизнь, в конце концов.

Апрель 1866 г.

Револьверный выстрел – попытка покушения на Александра II.

Май 1866 г.

Женева. Кафе-бар. Герцен сидит за столом с чашкой кофе.

Листая “Колокол”, входит Слепцов, которого мы видели последний раз в доме у Герцена четыре года назад.

Герцен. Вы читаете “Колокол”?

Слепцов. Просто кто-то оставил его у стойки. Вы же, наверное, и оставили. “Колокол” теперь никто не читает.

Слепцов отбрасывает газету в сторону.

Герцен (пауза). Вы сказали, что дело срочное.

Слепцов. Я буду vin rouge[101]101
  Красное вино (фр.).


[Закрыть].

Герцен. У них, должно быть, есть. Спросите.

Слепцов (смеется). Извините, если мои нигилистские манеры неуместны в обществе революционера-миллионщика.

Герцен. Что вам нужно?

Слепцов. Ваша братская поддержка. Четыреста франков.

Герцен. На что?

Слепцов. Напечатать тысячу листовок о покушении Каракозова на царя.

Герцен. Если в вашей листовке написано, что Каракозов – помешанный фанатик, что его револьверный выстрел был бессмысленной дуростью, которая не приблизит падение династии Романовых ни на один день, что, по сути, эта попытка убийства (указывает пальцем вверх) стоила жизни одной вороне, – тогда я вам дам четыреста франков.

Слепцов (спокойно). Нет, там это не написано.

Герцен. Так почитайте мою статью. По крайней мере, мои выстрелы в царя попадают в цель.

Слепцов смеется. Герцен жестом просит счет.

Русский народ – это единственная великая нация, у которой еще есть в запасе ход. А Каракозов хочет народ его лишить. Убийца подстерегает на углу со своим пистолетом, своей бомбой, своей убийственной простотой… и народ идет не в ту сторону на развилке, словно стадо коров к открытой могиле. Ваш герой Чернышевский согласился бы со мной. Он был против террора. У нас с ним было больше общих взглядов, чем разногласий.

Слепцов. Спросить его будет непросто, он отбывает четырнадцать лет каторги. Не так ли? Но вы – и Чернышевский? Позвольте сказать, что я по этому поводу думаю. Между вами нет ничего общего. В вашей философии жизни, политических взглядах, характере, мельчайших деталях частной жизни вы и Чернышевский так далеки друг от друга, что дальше некуда… Молодое поколение раскусило вас и отвернулось с отвращением. Нас не интересует ваша занудная, избитая, сентиментальная привязанность к воспоминаниям и устаревшим идеям. Уйдите с дороги – вы отстали от времени. Забудьте, что вы великий человек. На самом деле вы мертвец. (Слепцов уходит.)

Официант приносит счет.

Официант. M’sieur – l’addition[102]102
  Ваш счет, месье (фр.).


[Закрыть].

Август 1868 г.

Швейцария.

Герцену 56 лет; ему осталось жить меньше двух лет. Он сидит в саду съемной виллы рядом с Женевой. Входит Саша, которому уже двадцать девять. Он сопровождает свою хорошенькую жену, итальянку Терезину, которая толкает детскую коляску. Лизе почти десять; у нее в руке порванная веревка.

Лиза. Вы не видели Розу?

Саша. Что ты с ней делала, Лиза?

Лиза. Я ее пробовала подоить.

Саша. У нее нет молока.

Лиза. У всех коров есть молоко, нет разве?

Саша. У нее еще не было детей.

Лиза. Как? Ах… Так вот почему у Терезины есть молоко?..

Терезина. Che cosa ha detto di me?[103]103
  Что она обо мне сказала? (ит.)


[Закрыть]

Роза мычит. Лиза, услышав ее, убегает на звук. Навстречу идет Наташа.

Лиза. Розаа!

Наташа. Почему она собаку не заведет?

Саша. Успокойся, все в порядке.

Натали. Разве? (Заглядывает в коляску.) Знаете, я ведь убила двух своих малюток.

Саша. Не надо…

Наташа (Терезине). Я убила их тем, что хотела, чтобы все было по-моему.

Саша. Терезина не говорит по-французски, только по-итальянски.

Наташа. Ха! Она и по-итальянски-то не говорит. (Громко, чтобы услышал Герцен.) Ты разочаровал отца. Итальянская крестьянка замужем за Герценом!

Герцен. Я… Довольно!

Наташа снова начинает всхлипывать.

Наташа. Простите. Простите.

Саша. Она не крестьянка. Она – пролетарий.

Саша и Терезина продолжают движение и скрываются из виду.

Наташа (Герцену). Ты говорил: подожди до весны, а я сказала: нет, нет, я хочу уехать сейчас, немедленно, я хочу, я хочу… Ты говорил: езжай прямо на юг, а я сказала: нет, нет, я хочу снова увидеть Париж, я хочу, я хочу… А в Париже была дифтерия, и она унесла наших мальчика Лелю и девочку Лелю… Зачем ты позволил мне сделать по-моему?!

Герцен. Наташа… да что уж теперь… Натали…

Наташа. Я не настоящая Натали. Настоящая Натали на небесах. (Петляя, уходит в глубь сада.)

Герцен (зовет). Тата… Тата!..

Входит Тата. Ей 23 года, и она стала помощницей и наперсницей Герцена.

Тата. Я здесь… Что?

Герцен. Ольга не приехала?

Тата. Нет, еще нет. Чернецкий приходил, принес что-то для Ника и заодно привел с собой Бакунина.

Герцен. Бакунин? У нас же тут семейный сбор, праздник…

Тата. Тебе Бакунин пойдет на пользу, будет с кем поспорить. С нами тебе скучно, и ты так хорошо себя ведешь… (Целует его.)

Герцен. Как только Ольга приедет, приведешь ее сразу ко мне, да? Может, экипаж не успел на станцию…

Тата. Наверняка успел. Я пойду посмотрю, не едут ли.

Тата уходит. Входят Огарев и Бакунин. Огарев без носков и с палкой, которую он передает Бакунину в то время, как сам разворачивает помятый пакет.

Огарев (доволен). Мэри нашла мои носки. Я думал, что больше уж их не увижу, когда проснулся утром в полицейском участке.

Бакунин. Наташа открыто живет с Герценом, так почему тебе нельзя привести Мэри?

Огарев. Ну, не затевай… (Подходя к Герцену.) Посмотри, кто здесь.

Герцен. А-а… Международное братство социал-демократов, и Огарев вместе с ним.

Бакунин. Я распустил Братство. Моя новая организация называется Социал-демократический союз. Не хочешь вступить?

Огарев и Бакунин садятся. Огарев с некоторым трудом надевает носки.

Герцен. Какие цели вы преследуете?

Бакунин. Отмена государства освобожденными рабочими.

Герцен. Это разумно.

Бакунин. Тогда с тебя двадцать франков.

Герцен. Я дам тебе экземпляр “Колокола”. Это последний. Эти “новые люди” плюют на все, что прекрасно или человечно, в прошлом или настоящем.

Бакунин. Старой морали больше нет, а новая только формируется. Они попали в щель. Но у них есть отвага и страсть. В ненависти к молодым всегда есть что-то от старческого маразма. Самому молодому из моих новых соратников всего шестнадцать.

Огарев. Ты имеешь в виду Генри?

Бакунин. Нам важен каждый голос. Я сейчас занят преобразованием моего Союза в женевское отделение Интернациональной ассоциации рабочих Маркса.

Герцен. Но… Маркс хочет завладеть государством, а не отменить его.

Бакунин. Это ты в самую точку попал.

Герцен. В какую точку?

Бакунин. Это секрет.

Герцен. Но я состою членом Союза.

Бакунин. Да, но внутри Союза есть еще Секретный Союз.

Герцен. И какой там членский взнос?

Бакунин. Сорок франков.

Герцен. Нет, пожалуй, не стоит.

Бакунин. Ладно, я тебе все равно скажу.

Герцен. Ты слишком щедр!

Бакунин. Маркс этого не знает, но Союз станет троянским конем внутри его цитадели! Я уважаю Маркса. Мы оба стремимся освободить рабочего. Такая свобода связана диктатурой рабочего класса. Но настоящая свобода спонтанна. Подчиняться какой-либо власти унизительно для духовной основы человека. Любая дисциплина порочна. Нашей первой задачей будет разрушить власть. Второй задачи не существует.

Герцен. Но твоих – наших — врагов в Интернационале десятки тысяч.

Бакунин. Вот тут и пригодится мой Секретный Союз – сплоченная группа революционеров с железной дисциплиной, подчиняющаяся моей абсолютной власти…

Герцен. Погоди…

Бакунин. Дни Маркса сочтены. Все практически готово, за исключением нескольких досадных мелочей. Я тебя больше никогда ни о чем не попрошу…

Его прерывает появление Таты, которая выходит из дома, ведя за собой Ольгу.

Общее движение… Мальвида, Саша и Терезина, Наташа, которая более или менее пришла в себя. Прислуга накрывает чай для всех на столе в саду. Все собираются за этим столом.

Герцен ожил с приездом Ольги. Он идет ей навстречу. Они целуются.

Герцен (быстро). Я не услышал экипажа! Тебя встречали на станции? На границе все было в порядке? Как ты хорошо и модно одета! Что? Что с тобой?

Ольга смотрит на Мальвиду в смущении.

Ох… ты забыла русский?

Ольга. Просто… мы с Мальвидой теперь говорим по-итальянски!

Герцен. Ну, ну и что в этом такого, в конце концов. Мы сами полжизни говорим по-французски! Самое главное, что ты здесь. (Мальвиде.) Добро пожаловать!

Саша (Ольге). Ты стала тетей!

Ольга реагирует, как положено, на Терезину и на коляску. Она уже знакома с Терезиной.

Мальвида. Надо же, какая роскошь, Александр! Мы к такому не привыкли. Надолго вы сняли эту виллу?

Герцен. Только на месяц. Из вашего окна вид на озеро.

Мальвида. На озеро и на другой берег.

Мальвида присоединяется к остальным. Герцен возвращается в свое кресло, отставленное несколько в сторону от стола с чаем. За столом все ввосьмером – Лиза отсутствует – начинают разговор…

Саша (Бакунину). Двадцать франков? На самом деле меня мало интересует политика, я преподаю физиологию.

Наташа (Огареву). Тата написала ее чудесный портрет – так Саша с ней и познакомился.

Огарев. Ты по-прежнему занимаешься живописью?

Тата. Нет. У меня не было особых способностей.

Наташа. Глупости. (Герцену.) Что же ты, Александр…

Бакунин. Семь уровней человеческого счастья! Первый – умереть, сражаясь за свободу; второй – любовь и дружба; третий – искусство и наука; четвертый – сигары; пятый, шестой, седьмой – вино, еда, сон.

Аплодисменты и возражения.

Огарев. Первый – любовь и дружба…

Мальвида. Первый – поднять человека на самый высокий уровень, на который он способен!

Наташа. Александр…

Тата. Оставь его. Он плохо спал ночью.

Наташа. А кто хорошо спал? Где Лиза? У меня голова болит.

Мальвида (обращаясь к Наташе). Я свято верю во фланель.

Герцен спит.

Ему снятся Тургенев и Маркс. Прогуливаясь, они появляются в поле зрения неправдоподобной парой.

Герцен. Маркс!

Они не обращают на него внимания.

Тургенев. Добролюбов однажды написал в “Современнике”, что я модный романист, который путешествует в свите одной певички и организует ей овации в провинциальных театрах за границей… После этого остается переехать жить на Сандвичевы острова. Как вы думаете, Маркс?

Маркс. Сандвичевы острова? Так же как и Россия и по той же причине Сандвичевы острова к делу не относятся. Как общественный класс пролетариат Сандвичевых островов пока не сформировался. Я бы не советовал – пропустите все веселье. Но мой диалектический материализм доберется до Сандвичевых островов, и до России тоже. Мы, может быть, не доживем до этого, но, когда катаклизм случится, это будет великолепно… Индустриализация, постоянно растущая, чтобы насытить рынок самоварами, каноэ, матрешками, которые вкладываются одна в другую… все более отдаляет рабочего от результатов его труда, пока в конце концов Капитал и Труд не сталкиваются в смертельном противоречии. Затем наступит последняя титаническая схватка. Финальный поворот великого колеса прогресса, которое должно раздавить поколения трудящихся масс ради окончательной победы. Тогда наконец единство и смысл исторического процесса станут всем, до самого последнего островитянина и мужика. Разбитые жизни и ничтожные смерти миллионов будут осознаны как часть высшей реальности, высшей морали, которым бессмысленно сопротивляться. Мне видится красная от крови Нева, освещенная языками пламени, и кокосовые пальмы, увешанные трупами по всей сияющей дороге от Кронштадта до Невского проспекта…

Герцен (Марксу). На этой картине что-то не так. Кто этот Молох, который обещает, что после нашей смерти все будет прекрасно? История не знает цели! Каждую минуту она стучится в тысячи ворот, и привратником тут служит случай. Нужны ум и смелость, чтобы пройти свой путь, пока этот путь создает нас, и нет другого утешения, кроме искусства и летней зарницы личного счастья…

Маркс и Тургенев не обращают на него внимания и, прогуливаясь, удаляются. Герцен наполовину сползает с кресла. Огарев это видит и подходит к нему.

(Проснувшись.) Ничего, ничего… Идея не погибнет. То, что обронили мы, поднимут те, кто идет за нами. Я слышу их детские голоса там, на Воробьевых горах.

Огарев (смеется). “Отомстить за декабристов!” И что мы теперь им скажем?

Герцен. Надо двигаться дальше, и знать, что на другом берегу не будет земли обетованной, и все равно двигаться дальше. Раскрывать людям глаза, а не вырывать их. Взять с собой все лучшее. Люди не простят, если будущий хранитель разбитой скульптуры, ободранной стены, оскверненной могилы скажет проходящему мимо: “Да, да, все это было разрушено революцией”. Разрушители напяливают нигилизм, словно кокарду, – они думают, что разрушают потому, что они радикалы. А на самом деле они – разочаровавшиеся консерваторы, обманутые древней мечтой о совершенном обществе, где возможна квадратура круга, где конфликт упразднен по определению. Но такой страны нет, потому она и зовется Утопией. Так что, пока мы не перестанем убивать на пути к ней, мы никогда не повзрослеем. Смысл не в том, чтобы преодолеть несовершенство данной нам реальности. Смысл в том, как мы живем в своем времени. Другого у нас нет.

Бакунин (закуривая сигарету). Ну вот, счастливая минута.

Входит Лиза с оборванной веревкой.

Лиза (показывая веревку). Смотри, порвалась!

Герцен. Ты не поцелуешь меня?

Лиза. Да. (Целует его по-мальчишески.)

Наташа. Будет гроза.

Зарницы. Веселые испуганные возгласы…

Затем гром и новые возгласы… И быстрое затемнение.

конец