Текст книги "Берег Утопии"

Бакунин. Гервег!

Гервег (слегка смущенный). Ну как вам?

Бакунин. Прелестно. Ты масон?

Гервег. Нет, я командую Германским демократическим легионом в изгнании. Мы идем на Баден!

Бакунин. Маршем до самой Германии?

Гервег. Нет, зачем? До границы мы доедем поездом. Я взял шестьсот билетов.

Тургенев. Вам дало денег французское правительство?

Гервег. Да, а вы откуда знаете?

Бакунин. Замечательно!

Гервег. Это Эмма придумала.

Тургенев. Я так и знал, что вы на самом деле не поэт. Не только поэт. У вас есть военный опыт?

Гервег. Эмма говорит, это неважно – поэт ты или революционер, гений есть гений.

Бакунин. Она права. Взгляните на Байрона.

Гервег. Байрон слишком много писал, по правде сказать.

Тургенев возвращается к изучению книги. Входит Эмма. Она тоже одета в военном стиле, с красно-черно-золотой кокардой. Ее сопровождает мальчик в униформе модного магазина, нагруженный элегантно упакованными свертками. У него может быть маленькая тележка с эмблемой того же магазина.

Маркс (вмешиваясь). Минуту, Гервег… (Замечает Эмму.)

Эмма. Я приобрела провизию для марш-броска, мой ангел, – чудные маленькие пирожки с мясом от Шеве и индейку с начинкой из трюфелей…

Маркс. Негодяй!
Эмма. Карл, ему ведь надо что-то есть. Поедем с нами на Елисейские Поля – Георг будет принимать парад легионеров.

К этому моменту Маркс вне себя от бешенства. Он преследует Гервега.

Маркс. Авантюрист! Судьба Европы решится в схватке пролетариата с буржуазией! Кто дал тебе право вмешиваться в экономическую борьбу со своими глупостями?

Эмма. Не обращай на него внимания, любимый.

Посыльный из магазина уходит вслед за Марксом и Гервегом.

Тургенев (задумчиво). “Привидение… тень…” нет…

Бакунин (мечтательно). Вот ради чего все было, с самого начала… Мы с тобой в Берлине… Помнишь, мы идем по Унтер-ден-Линден и яростно спорим о духе истории…

Тургенев (встрепенувшись). “Дух… дух бродит по Европе…”

Бакунин. Революция и есть тот Абсолют, который мы искали в Прямухине. Мы к этому всегда стремились.

Тургенев (удовлетворенно хлопает по книге, с триумфом). “Жупел бродит по Европе – жупел коммунизма!”

Звуки стрельбы и восстания.

Быстро входят Натали и Наташа Тучкова, 19 лет. Обе в отличном настроении. У Наташи мокрые волосы. Натали завернулась в трехцветный французский флаг, как в шаль.

Натали и Наташа. Vive la Ré-pub-lique! Vive la Ré-pub-lique! (Обе переходят в следующую сцену.)

15 мая 1848 г.

Новая квартира Герцена рядом с недавно построенной Триумфальной аркой. Герцен и Коля. Герцен, в приподнятом настроении, прижимает ладони Коли к своему лицу.

Герцен. Vive la Ré-pub-lique, Ко-ля! (Обращаясь к Натали.) Где ты взяла флаг?

Наташа. Так теперь все носят!

Натали и Наташа находятся в состоянии той восторженной, романтической дружбы, когда все окружающее или радостно, или очень смешно, или переполнено чувством.

Натали. Это тебе. Подарок от Наташи.

Герцен. Ну… спасибо.

Натали снимает “шаль” и преподносит ее Герцену. Теперь она полураздета, но обнажены только ее плечи и руки.

Где же твоя одежда?

Наташа. На мне.

Натали. Бедняжка пришла вся мокрая, я ей говорю…

Наташа. “Немедленно раздевайся!”

Натали. И заставила надеть мое платье.

Герцен. Понятно. Я и не подозревал, что у тебя осталось только одно платье. Мне всегда казалось, что у тебя там целое ателье.

Натали. Мне хочется, чтобы она пахла мною, а у меня был ее запах.

Наташа. Ты пахнешь камелиями…

Натали самозабвенно вдыхает запах волос Наташи.

Натали. Россия!

Входит мать.

Мать. Натали! А если войдет прислуга?! (Берет Колю.) Посмотри на свою ужасную мать… Если при Республике все себя так ведут… (Натали.) Тебе письмо.

Наташа. Это от меня!

Натали берет письмо у матери. Натали и Наташа горячо обнимаются. Бенуа, лакей, впускает Сазонова. Герцен спешно накидывает флаг на Натали.

Сазонов. Citoyens!

Натали и Наташа с радостным визгом убегают. Мать принимает поклон Сазонова.

Сазонов. Наконец-то вы вернулись…

Мать. Мы вернулись из Италии десять дней тому назад. (К Бенуа.) Veuilliez demander à la bonne de servir le dîner des enfants dans le petit salon[47]47
  Распорядитесь, чтобы детям накрыли ужин в детской (фр.).


[Закрыть].

Бенуа отвечает ей изысканным поклоном – как положено между аристократами – и уходит. Мать отвечает на сдержанный поклон входящего Тургенева.

Новый слуга еще больше задается, чем прежний. Тот в разговоры пытался вступать, а у этого такой вид, будто он меня собирается на танец пригласить. Пойдем, Коля, вам с Татой пора ужинать. (Она уходит вместе с Колей.)

Герцен. Труднее всего было привыкнуть к французской прислуге. Я знал, что их нельзя продавать, но я был не готов к их аристократическому высокомерию.

Тургенев. А кто была эта молодая…?

Герцен Моя жена влюблена… В Наташу Тучкову. Мы познакомились с ее семьей в Риме. В Москве они живут по соседству с Огаревым.

Сазонов. Мы с Тургеневым были в толпе у Ассамблеи.

Герцен. Я был у Мэрии. Нарушенные обещания, проломленные головы, красный флаг сорван жандармами, и на флагштоке красуется триколор, гласящий: “Все будет как раньше”. Ну, что ты теперь скажешь о своей демократической республике?

Тургенев. Моей? Я всего лишь турист, как и ты. Ты бы парижан спросил, что они думают. Самое поразительное, что понять их совершенно невозможно. Они вели себя так, будто купили билеты на представление, чтобы посмотреть, чем все кончится. Повсюду крутились продавцы лимонада и сигар, очень довольные; словно рыбаки, вытягивающие богатый улов… Национальная гвардия выжидала, чтобы посмотреть, на чьей стороне сила, а потом набросилась на толпу.

Герцен. Толпу? Рабочие шагали под своими знаменами.

Сазонов. Забудьте о Франции! История творится по всему миру. Императоры Австрии и Пруссии в панике, российское правительство в тупике. Царю придется сделать ответный жест.

Герцен. О, он его сделает! Вовсе отменит казакам отпуска. Царь Николай останется последним автократом среди трусов и конституций.

Сазонов. Неужели ты не понимаешь? Пришло наше время. России понадобятся либеральные и образованные чиновники, люди с европейским опытом. Правительство поневоле обратится к нам.

Герцен. К нам с тобой?

Сазонов. Ну, к нашему кругу. Ты думал об этом?

Герцен. Клянусь тебе, никогда! (Тургеневу.) Какое министерство тебе по душе?

Сазонов. Можешь смеяться… Только поле деятельности теперь куда шире, чем твои статейки в “Современнике”. Бакунин уже отправился в Польшу с фальшивым паспортом, выданным ему префектом полиции.

Герцен (Тургеневу). Видишь? Республике всего шесть недель от роду, но она уже не решается дразнить царя, давая приют русскому революционеру. Неужели ты не понимаешь, что сегодня произошло?

Тургенев. Да, вожди рабочих прервали работу законно избранного парламента, который пришелся им не по вкусу. Это был бунт, но порядок восторжествовал.

Герцен. Тургенев! Ты мне говоришь о вкусе? Республика ведет себя как монархия, которую она сменила не потому, что кого-то подводит вкус. От республики тут только фанатизм и лозунг. “Vive la République!” Оказывается, существование республики делает революцию ненужной. Более того – нежелательной. Зачем делиться властью с невеждами, которые строили баррикады! Ведь они слишком бедны, чтобы давать им голос. Только не думай, что сегодняшним днем все и кончится. Когда с этого котла сорвет крышку, разнесет всю кухню. Когда рабочие повышибают двери и возьмут власть, все твои культурные ценности и тонкости, которые ты называешь торжеством порядка, сожгут в печи или отправят в выгребную яму. Жалею ли я об этом? Да, жалею. Но раз мы вкусно поужинали, нечего жаловаться, когда официант говорит: “L’addition, messieurs!”[48]48
  “Расчет, господа!” (фр.)


[Закрыть]

Тургенев. О Господи… Грехи Второй республики не стоят этой мести поваров и официантов. Временное правительство обещало выборы. Выборы состоялись. Впервые в истории проголосовали девять миллионов французов. Да, они голосовали за роялистов, рантье, адвокатов… и за жалкую кучку социалистов, чтобы другим было кого пинать. Кто-то недоволен? Что ж, переворот, организованный рабочими, и здоровая доза террора исправят дело. Тебе бы быть министром парадоксов и отвечать за вопросы иронии. Герцен, Герцен! Франция по-прежнему остается высшим достижением цивилизации.

Натали и Наташа входят с Георгом, который лишился бороды, усов и чувства собственного достоинства.

Герцен (удивлен). Да?..

Тургенев. Это Гервег, он вернулся из Германии.

Сазонов. Без бороды!

Следом входит Бенуа с бокалами вина.

Герцен. Дорогой мой! Mon brave![49]49
  Ох, дорогой мой друг… (нем.)


[Закрыть]

Натали. За его голову была назначена награда!

Герцен обнимает Георга, который начинает рыдать.

Герцен. Дайте ему бокал!

Герцен подает бокал Георгу. Тургенев, Наташа и Натали берут бокалы с подноса.

(Поднимая тост.) За твою революцию в Германии!

Георг. Danke schöen, danke… (Поднимая бокал.) Auf die Russische Revolution… und auf die Freundschaft![50]50
  Спасибо, спасибо… За русскую революцию и… за дружбу! (нем.)


[Закрыть]

Натали. За дружбу!

Наташа. И за любовь!

Тургенев (поднимая тост). Vive la République![51]51
  Да здравствует Республика! (фр.)


[Закрыть]

Герцен (поднимая тост). Долой буржуазию! Да здравствует пролетариат!

Бенуа выходит с чуть заметным выражением страдальческого упрека.

Mille pardons, Benoit[52]52
  Извините, Бенуа (фр.).


[Закрыть].

Георг снова начинает плакать. Натали его утешает.

Июнь 1848 г.

Бульвар с деревьями и скамейками. Георг, Натали и Наташа гуляют, иногда садятся на скамейку. Рядом неподвижно стоит н и щ и й в рваной рубахе с костылем.

Георг. Все обсуждают меня. Говорят, что я спрятался в канаве, как только показался неприятель. Вы же этому не верите, нет?

Натали. Конечно, не верим.

Наташа. Конечно, нет.

Натали. И Эмма не верит. Она же там была.

Георг. Это она меня туда втянула.

Натали. В канаву?

Георг. Нет, во все это дело… предводитель немецких демократов в изгнании. Какое фиаско. Французы запросто избавились от своего короля – кто же мог подумать, что революцию одолеет игрушечный Баден! Но Эмма все еще верит в меня. Она была влюблена в меня до того, как она со мной познакомилась. Так же как половина женщин в Германии. Мой сборник стихов выдержал шесть изданий. Я встречался с королем. Потом я стал встречаться с Эммой.

Натали. И ты достался ей!

Георг. Нужно было Маркса слушать.

Натали. Маркса? Почему?

Георг. Он пытался меня отговорить.

Натали (поражена). От женитьбы на Эмме?

Георг. Нет, от Германского демократического легиона.

Натали. Что ж, теперь снова можешь быть немецким Пушкиным.

Георг. Честно говоря, Пушкин слишком много писал. А Маркс теперь рад моему унижению… после того как я ввел его в лучшие дома, представил в салоне Мари д’Агу.

Натали. Графини д’Агу?

Наташа. Я восхищаюсь ею! Когда она полюбила Листа, ничто не могло ее остановить – муж, дети, репутация… Прямо как Жорж Санд и Шопен!.. Ох уж эти пианисты!

Натали. О да! Мы все учились у Жорж Санд!

Наташа. “Идти по зову сердца, куда бы оно ни вело! Пусть любовь будет проводником к высшему благу!” Вы играете на фортепьяно, Георг?

Георг. Когда-то играл. Я и сочиняю немного. Эмма говорит, что если бы я занимался, то берегись и Шопен, и Лист.

Они уходят. Нищий остается. Входит Тургенев. Вдали слышны раскаты грома.

23 июня 1848 г.

Улица. Нищий в рваной рубахе с костылем.

Тургенев пишет за столиком в кафе.

Сначала ничего особенного не было заметно… Но чем дальше я подвигался, тем более изменялась физиономия бульвара. Кареты попадались все реже, омнибусы совсем исчезли; магазины и даже кофейни запирались поспешно… народу на улице стало гораздо меньше. Зато во всех домах окна были раскрыты сверху донизу; в этих окнах, а также на порогах дверей теснилось множество лиц, преимущественно служанок, нянек, – и все это множество болтало, смеялось, не кричало, а перекликивалось, оглядывалось, махало руками, точно готовилось к зрелищу; беззаботное, праздничное любопытство, казалось, охватило всю эту толпу. Разноцветные ленты, косынки, чепчики, белые, розовые, голубые платья путались и пестрели на ярком летнем солнце, вздымались и шуршали на легком летнем ветерке… Я подвинулся поближе. Перед самой баррикадой было довольно пусто, человек пятьдесят – не более – бродило взад и вперед по мостовой. Блузники пересмеивались с подходившими зрителями; один, подпоясанный белой солдатской портупеей, протягивал им откупоренную бутылку и до половины налитый стакан, как бы приглашая их подойти и выпить; другой, рядом с ним, с двуствольным ружьем за плечами, протяжно кричал: “Да здравствует Республика, демократическая и социальная!” Подле него стояла высокая черноволосая женщина в полосатом платье, тоже подпоясанная портупеей с заткнутым пистолетом; она одна не смеялась… Между тем все громче и ближе слышались барабаны…

Звук барабанов, толпа, стрельба.

Натали с Колей на руках, няня с коляской с трехлетним ребенком (Тата) и мать, держа Сашу за руку, быстро переходят улицу. Саша несет триколор на палке, которая мешает ему идти.

Натали. О Господи, о Господи – скорее… Там омнибусы, набитые трупами.

Мать. Ради детей – ты должна держать себя в руках.

Герцен встречает их и берет Колю.

Герцен (Саше). Ступай с мамой. Иди в дом.

Герцен забирает у Саши триколор.

Натали. Ты видел?

Герцен. Видел.

Натали. Омнибусы?

Герцен. Видел. Иди в дом, иди в дом.

Снова слышен голос Рашели, но “Марсельеза” утопает в грохоте винтовочных выстрелов. Все уходят. Нищий остается на месте.

27 июня 1848 г.

Квартира Герцена.

Нищий неподвижен. Он не изменил своего положения с тех пор, как мы увидели его впервые. Вдали слышны звуки революции.

У Герцена в руках триколор. Коля сидит на полу и играет с волчком. Герцен замечает нищего.

Герцен. Чего вам нужно? Хлеба? К сожалению, хлеб в теорию не входил. Мы люди книжные и решения знаем книжные. Проза – вот наша сила. Проза и обобщение. Но пока все идет просто замечательно. В прошлый раз – во времена Робеспьера и Дантона, в тысяча семьсот восемьдесят девятом, – произошло недоразумение. Мы думали, что сделали открытие, что социальный прогресс – это наука, как и все остальное. Предполагалось, что Первая республика будет воплощением просвещенного разума, морали и справедливости. Согласен, результат стал горьким разочарованием. Но теперь у нас совсем новая идея. Теперь История – главное действующее лицо и одновременно автор пьесы. Мы все – участники драмы, которая развивается зигзагами, или, как мы говорим, диалектично, и которая должна завершиться всеобщим благополучием. Возможно, не для вас. Возможно, не для ваших детей. Но всеобщее благополучие – это наверняка, можете поставить в заклад вашу последнюю рубаху, которая, как я вижу, у вас еще есть. Но до тех пор, если судьбе так угодно, вы – это зиг, а они – заг.

Переход. С улицы доносится бодрая музыка. Нищего больше нигде нет.

Коля по-прежнему рядом с Герценом, играет с волчком на полу.

Бенуа впускает Тургенева, приносит Герцену письма на подносе и уходит.

Тургенев. Ты выходил из дома? Удивительно, как быстро жизнь входит в колею. Театры открыты, по улицам ездят коляски и кабриолеты, дамы и господа осматривают развалины, словно они в Риме. Подумать только, что еще в пятницу утром прачка, которая принесла белье, сказала: “Началось!” И потом эти четыре дня – взаперти, в этой ужасной жаре, прислушиваясь к выстрелам, догадываясь, что там происходит, и не имея возможности что-либо предпринять… это была пытка.

Герцен. Зато с чистым бельем.

Тургенев. Если уж мы собираемся беседовать…

Герцен. Я никакой беседы не затевал. За такие четыре дня можно возненавидеть на всю жизнь.

Тургенев. Хорошо, тогда я уйду. Только позволь тебе заметить, что кто-то и твое белье должен стирать.

Герцен. Письмо от Грановского. Погоди, пока он узнает! (Открывает письмо.) Все вы, либералы, забрызганы кровью, как бы вы ни старались держаться на безопасном расстоянии. Да, у меня есть прачка, может быть, даже несколько – откуда мне знать? Весь смысл прислуги в том и заключается, чтобы мы, счастливое меньшинство, могли сосредоточиться на нашем высшем предназначении. Мыслители должны иметь возможность думать, поэты – мечтать, помещики – владеть землей, щеголи – совершенствовать искусство повязывать галстук. Это своего рода людоедство. Пир не может состояться без тех, кого не позвали. Я не сентиментальный моралист. Природа сама безжалостна. До тех пор пока человек думает, что для него естественно быть съеденным или съесть другого, кому, как не нам, держаться за старый порядок, при котором мы можем писать рассказы и ходить в оперу в то время, как кто-то стирает наши сорочки? Но в ту минуту, когда люди поняли, что это разделение труда совершенно неестественно, – все кончено. Я нахожу утешение в этой катастрофе. Груда мертвых тел – свидетельство республиканской лжи. Они используют лозунг революции, чтобы удержать власть. Что ж, теперь мы знаем, что для установления тирании необязательно иметь императора: когда под угрозой собственность, и социал-демократы справятся.

Тургенев (мягко). Ты не думаешь, что доводить все до крайности – это чисто русская черта?

Герцен (холодно). Безусловно. Это свойство молодости, а Россия молода. (Язвительно.) Компромисс, увиливание, способность придерживаться двух прямо противоположных убеждений и притом относиться к обоим с иронией – это древнее европейское искусство.

Тургенев. Умение поставить себя на место другого и есть цивилизованность, и этому нужно учиться веками.

Герцен (с письмом Грановского в руках – вскрикивает). Белинский умер.

Тургенев. Нет, нет, нет, нет, нет… Нет! Довольно.

Входит Натали и идет к Герцену.

Натали. Александр?..

Сентябрь 1847 г. (Возврат)

Герцен, Натали, Тургенев и Коля остаются на сцене и принимают те же позы, в которых они находились в сцене, которую сейчас проиграют еще раз. Сцена проигрывается со входа Натали.

Георг. Mir geht es besser[53]53
  Я чувствую себя лучше (нем.).


[Закрыть].

Белинский. А Тургенев прав.

Эмма. Georg geht es besser[54]54
  Георг чувствует себя лучше (нем.).


[Закрыть].

Белинский. Наша беда – в феодализме и крепостничестве.

Следующая сцена – проигрыш той, что уже была. Только тогда за репликой Белинского начинался общий разговор, неразбериха, галдеж, а теперь диалог между Белинским и Тургеневым словно “выгорожен”, в то время как разговор остальных действующих лиц сводится на нет.

Белинский. Что нам до всех этих теоретических построений? Мы слишком большие и отсталые.

Тургенев. Поместье моей матери в десять раз больше коммуны Фурье.

Белинский. Меня тошнит от утопий. Я не могу больше о них слышать. Ты знаешь, что доставляет мне самое большое удовольствие, когда я в Петербурге? Сидеть и смотреть, как строят железнодорожный вокзал. У меня сердце радуется, когда я вижу, как кладут рельсы. Через год-два друзья и семьи, любовники, письма будут летать в Москву и обратно по железной дороге. Жизнь изменится. Поэзия практического дела. Литературной критике неведомая! Меня воротит от всего, чем я занимался. Воротит из-за того, что я этим занимался, и от того, чем я занимался. Я влюбился в литературу и так всю жизнь от этой любви и страдаю. Ни одна женщина еще не знала такого пламенного и верного обожателя. Я поднимал за ней все платочки, которые она роняла, – тонкие кружева, грубую холстину, сопливые тряпки, – мне было все равно. Все писатели – покойные и живые – писали лично для меня одного – чтобы тронуть меня, оскорбить меня, заставить меня прыгать от радости или рвать на себе волосы – и мало кому удавалось меня провести. Твои “Записки охотника” – это лучшее, что было написано со времен молодого Гоголя. Ты и этот Достоевский – если он не испишется после первой вещи. Все еще будут восхищаться русскими писателями. В литературе мы стали великим народом раньше, чем сами были к этому готовы.

Тургенев. Ты снова идешь по кругу, капитан.

Герцен. О Господи, мы опаздываем! (Утешает Натали.) Ты что-то бледная. Останься, побудь с детьми.

Натали кивает.

Натали (Белинскому). Я не поеду с вами на станцию. Вы ничего не забыли?

Бакунин. Еще не поздно передумать.

Белинский. Я знаю, это мой девиз.

Натали обнимает Белинского. Тургенев и Сазонов помогают Белинскому с его саквояжем и свертками.

Герцен. Не пытайся говорить по-французски. Или по-немецки. Будь беспомощным. И не перепутай пароход.

Коля остается один.

Звук удаляющихся экипажей.

Далекий звук грома, на который Коля никак не реагирует. Раскат грома, ближе. Коля осматривается, чувствует что-то.

Входит Натали. Целует Колю в нос, губами произносит его имя. Он следит за движением ее губ.

Натали. Тебя зовут Коля… Коля… (Замечает халат Белинского. Вскрикивает и выбегает с халатом из комнаты.)

Коля (рассеянно). Ко-я… Ко-я. (Запускает волчок.)

Действие второе

Январь 1849 г.

Париж.

Георг только что читал Герцену и Натали. Георг сидит на полу у ног Натали. Герцен лежит на диване – лицо прикрыто шелковым платком. Книга или брошюра – “Коммунистический манифест” в желтой обертке. Обстановка повторяет ту, что была в начале первого действия.

Натали. Отчего ты остановился?

Георг закрывает книгу и дает ей выскользнуть и упасть на пол. Натали приглаживает его волосы.

Георг. Я больше не могу. Он сошел с ума.

Натали. Ладно, все равно было скучно. Каждый раз, когда ты пытаешься ему возразить, он отвечает: “Конечно, ты так думаешь, поскольку ты продукт своего класса и не можешь думать иначе”.

Георг. Я согласен. Но, конечно, я так думаю, поскольку…

Натали. Ты говоришь: “Карл, я не согласен с тем, что добро и зло определяются лишь экономическими отношениями”. На что Карл отвечает —

Георг. “Конечно, ты так думаешь, поскольку ты не пролетарий!”

Натали (подпевает). “…Поскольку ты не пролетарий!”

Герцен снимает платок с лица. Натали продолжает гладить Георга по голове.

Герцен. Но Маркс – сам буржуа, от ануса и до…

Натали. Александр! Что за слово?!

Герцен (извиняясь). Простите, средний класс.

Георг. В этом и заключается немецкий гений.

Герцен. В чем именно?

Георг. В том, что, если ты несчастный эксплуатируемый рабочий, ты играешь жизненно важную роль в историческом процессе, который в конце концов выведет тебя на самый верх. Понимаешь, все функционирует безупречно! У французских гениев все наоборот. У них несчастный эксплуатируемый рабочий ни за что не отвечает, и это означает, что система неисправна и что они здесь для того, чтобы все починить, раз уж у него самого на это не хватает мозгов. Так что рабочие должны надеяться на то, что появится мастер и он знает, что делать. Неудивительно, что это не прижилось.

Герцен. Как коммунизм вообще может прижиться? Сапожник со своей колодкой – аристократ по сравнению с рабочим на башмачной фабрике. В этом стремлении самому распоряжаться своей жизнью, пусть даже ради того, чтобы ее загубить, – есть что-то очень важное для человека. Ты никогда не задумывался, почему у всех этих идеальных коммун ничего не выходит? Дело не в комарах. Я предпочитаю Бакунина Марксу. “Сперва действие, а идеи потом!” Это перевернуто с ног на голову, но ведь мир таков же, и вот он, словно ребенок на детском празднике, гоняется за революцией по всей Германии. Он в Саксонии под фальшивым именем – он написал мне! По крайней мере, он ищет действия!

Натали. Георг рисковал жизнью на поле битвы!

Герцен. Он тоже. Ты знаешь, тебя стали узнавать чисто выбритым, тебе стоит отпустить бороду.

Натали. Это грубо. (Георгу.) Он вас просто дразнит. Никто этому уже не придает значения. Все уже забыли.

Герцен. Я не забыл.

Натали. Перестань.

Георг. Нет, отчего же, пускай. Вы хотели бы, чтобы я отпустил бороду?

Натали. Я уже привыкла к вам без бороды. А что говорит Эмма?

Георг. Она говорит, чтобы я спросил у вас.

Натали. Это очень лестно. Но не мне же будет щекотно, если вы снова отпустите бороду…

Герцен. Отчего Эмма больше к нам не ездит?

Георг. Мне необходимо хоть пару часов отдыхать от семейной жизни. Что за гнусное изобретение!

Герцен. Я думал, у нас здесь тоже семейная жизнь.

Георг. Да, но твоя жена – святая. Эмма не виновата. Ее отец пал жертвой исторической диалектики, и в этом он обвиняет меня… Потеря содержания – это удар для Эммы. Но что я могу поделать? Я певец революции в межреволюционный период.

Герцен просматривает только что полученные письма.

Герцен. Напиши оду на избрание принца Луи Наполеона президентом Республики. Французский народ отрекся от свободы свободным голосованием.

Георг. “Фирма Бонапарт и потомки – чиним все”.

Герцен. Какие мы были наивные тогда в Соколове – в наше последнее лето в России. Ты помнишь, Натали?

Натали. Я помню, как ты со всеми ссорился.

Герцен. Спорил, да. Потому что мы тогда все были согласны, что есть только один достойный предмет для спора – Франция. Франция, спящая невеста революции. Смешно. Все, чего она хотела, – стать содержанкой буржуа. Когда дошло до дела, выяснилось, что суверенный народ существует только в наших проектах. Западная модель! Грановский сейчас, должно быть, улыбается. Аксаков умирает со смеху. А я один на пустынном берегу, словно выживший после кораблекрушения, которому сам виной.

Георг. Надо быть стоиком. Учитесь у меня.

Герцен. Это ты стоик?

Георг. А как это выглядит?

Герцен. Апатия?

Георг. Именно. Apatheia! Успокоение духа. У древних стоиков апатия не имела ничего общего с нерешительностью, для нее требовались постоянные усилия и концентрация.

Герцен. Ты мне очень нравишься, Георг.

Георг (жестче). Апатия не пассивна, апатия – это свобода, которая приходит с готовностью принимать вещи такими, какие они есть, а не иными, и с пониманием того, что прямо сейчас изменить их никак нельзя. Мы пережили ужасное потрясение. Оказывается, истории наплевать на интеллектуалов. История – как погода. Никогда не знаешь, что она выкинет.

Герцен (смеется). Нет, я просто люблю тебя.

Георг. Но, бог мой, как мы были заняты! – суетились из-за падения температуры, кричали ветрам, в какую сторону дуть, вступали в переговоры с облаками… и радовались каждому солнечному лучу как доказательству наших теорий. Что же, хотите ко мне под зонтик? Здесь не так плохо. Стоическая свобода состоит в том, чтобы переждать дождь, который испортил тебе пикник.

Герцен. Георг… Георг… (Натали.) Он единственный друг, который от меня не отвернулся. (Отдает Натали один из конвертов.)

Натали. Это от Наташи. Я без нее так скучаю с тех пор, как она уехала в Россию.

Герцен. Нам надо уехать из Парижа. Лучшая школа для Коли – в Цюрихе. Когда он подрастет, моя мать туда с ним переедет.

Натали (Георгу). Они изобрели новую систему. Положите руки мне на лицо.

Георг. Так?

Георг касается рукой ее лица. Натали заикается на букве M и выпаливает П.

Натали. Чувствуешь? Если делать это правильно, то можно научиться. Мама… Папа… малыш… мяч… Георг… Георг.

Мгновение они выглядят как любовники, которые вот-вот поцелуются. Герцен вскакивает с письмом.

Герцен. Огарев обручился с Наташей!

Натали вскрикивает и раскрывает свое письмо. Оба читают.

Георг. Меня всегда что-то поражало в Огареве. Не знаю даже, что именно. Он такой невнятный, ленивый, безнадежный человек.

Натали. Дай посмотреть, что он пишет.

Радостная, обменивается с Герценом письмами. Выбегает.

Георг. Я думал, он женат. У него была жена, когда я знал его.

Герцен. Мария.

Георг. Да, Мария. Она сошлась с художником, если его так можно назвать. Впрочем, он и в самом деле красил холсты, и, говорят, у него была большая кисть. Она умерла?

Герцен. Нет, жива и здорова.

Георг. Как же нам решить проблему брака?

Герцен. Огарев – единственный муж из тех, кого я знаю, – кто живет согласно своим убеждениям. Верность достойна восхищения, но собственнические инстинкты – отвратительны. Мария была тщеславна и ветрена, мне всегда было неспокойно за Ника. Она ведь не то что моя Натали. Но у Огарева любовь не переходила в гордыню. У него любовь так уж любовь – и пострадал он от нее по полной. Ты думаешь, это проявление слабости, но нет, в этом его сила.

Потому он и свободный человек, что отдает свободно. Я начинаю понимать, в чем фокус свободы. Свобода – это то, что мы даем друг другу, а не отбираем друг у друга, как те, кто не может поделить кусок хлеба. То, от чего мы отказываемся, уравновешивается нашей потребностью в совместном действии с другими людьми, каждый из которых ищет такое же равновесие. Сколько человек – самое большее – могут вместе выполнить этот трюк? По-моему, гораздо меньше, чем нация или коммуна.

Натали входит в шляпе.

Я бы сказал, меньше трех. Двое – возможно, если они любят, да и то не всегда.

Апрель 1849 г.

Студия художника.

Натали оглядывается вокруг. Замечает картину. Мария Огарева, 36 лет, входит, одеваясь на ходу.

Мария. Я уже писала Нику, что замуж больше не собираюсь и развод этот мне не нужен.

Натали. Зато он нужен Нику.

Мария. Вот именно. А мне нужно сохранить положение его жены.

Натали. Ваше положение? Но, Мария, вы уже много лет не его жена, осталось одно название.

Мария. Это не так мало! Пока все остается как есть, остаются и три тысячи рублей, вложенные в шестипроцентные бумаги и гарантированные его имуществом. С чем я останусь, если дам ему развод? Или, того хуже, эта новая жена возомнит бог весть что о своем положении. Вы же сами знаете, какой Ник ребенок в денежных вопросах. Его любой обведет вокруг пальца. Отец оставил ему в наследство четыре тысячи душ, и первое, что Ник сделал, – отдал самое большое поместье мужикам. На него никак нельзя положиться. А теперь вот еще он вас прислал просить за него и за его нетерпеливую невесту. Вы ее хоть знаете?

Натали (кивает). Тучковы вернулись в Россию в прошлом году. Ник был знаком с ней и раньше, но когда она вернулась из-за границы, тогда всё и… ну, в общем, вы понимаете. В Наташу каждый бы влюбился. Я сама в нее сразу влюбилась.

Мария. Что, правда влюбились? По-настоящему?

Натали. Да, правда, совершенно, искренне полюбила. Я никого еще так не любила, как Наташу, она меня вернула к жизни.

Мария. Вы были любовницами?

Натали (в недоумении). Нет, что вы! Что вы имеете в виду?

Мария. А… “совершенно”, “искренне”, но не по-настоящему. Почему вы не хотите посмотреть мой портрет?

Натали. Ваш? Это… кажется… неприлично…

Мария. Вы всегда идеализировали любовь, и вам кажется, что это, конечно, не то. “Женщина на биде”. (Смеется.) Картина написана с натуры, как-то днем, когда мы жили на Rue de Seine над магазином шляпок… Вы знаете, я вас туда отведу, мы подберем вам что-нибудь подходящее. Не смущайтесь, посмотрите хорошенько.

Натали (смотрит). Фарфор у него хорошо получился. А когда кто-нибудь заходит – ну приятели вашего… друга, хозяева или просто чужие, – вы что с ней делаете? Прячете ее, накрываете?

Мария. Нет… это искусство.

Натали. И вас это не смущает?

Мария отрицательно кивает головой.

Мария (доверительно). Я – в краске.

Натали. Что вы хотите… (сказать)?

Мария. Растворена.

Натали (пауза). Меня только карандашом рисовали.

Мария. Голой?

Натали (смеется, смущенная). Александр не рисует.

Мария. Если вас попросит художник, соглашайтесь. Почувствуете себя женщиной.