Текст книги "Держи это в тайне"

Глава одиннадцатая: Катя II

Конечно, моя жизнь изменилась после того, как Галю взяли в плен. Обиднее всего, что это случилось лишь за два дня до того, как тиски окружения сомкнулись. Естественно, я считала своим священным долгом уничтожить как можно больше фашистов в отместку за весь тот ужас, ни единожды материализовавшийся в моем воображении, который они могли причинить Гале. Мы все были наслышаны о пытках, ожидавших наших пленных комиссаров. А Галя была снайпером, да к тому же снайпером, еврейского происхождения, и более того – она была снайпером, еврейкой и комиссаром нашего батальона. Я изо всех сил старалась отгонять от себя дурные мысли, и сосредоточилась только на мести. Но, не только за мою Галю, но и за всех наших погибших солдат и мирных жителей.

С точки зрения тактики, теперь немцы полностью перешли к обороне, и нам стало намного легче организовывать свои атаки. Я возглавила снайперский отряд, состоящий из семи бойцов. Мы действовали в окрестностях Краснооктябрьского микрорайона. Немцы, к тому времени, засев в двадцати пяти – тридцати метрах от нас, вели беспрерывный, бесконечный и довольно меткий, шквальный огнь. Они хорошо осознавали всю отчаянность своего положения. И, хотя, ходили слухи, что немецкие войска могут прорвать наше окружение и освободить своих солдат, я в это никогда не верила. Как только мы взяли их в кольцо, наша победа была уже только вопросом времени. Рассказывали и другие невероятные истории о том, что Паулюс, немецкий генерал, собирался сконцентрировать свои силы и прорваться из окружения, но на самом деле, полностью деморализованные немецкий солдаты были уже не в состоянии завоевывать и покорять, у них оставались силы только драться за свою жизнь. Шквальный огонь, которым они нас поливали, не давал нам возможности поднять даже голову. По ночам мы подползали ближе к противнику, в поисках удобных позиций на чердаках, в оконных проемах и в окопах, пытаясь улучшить эффективность своей стрельбы. Мы назвали эту тактику «в обнимку с врагом». Она была разработана для того, чтобы свести на нет результативность немецкой артиллерии. Мы находились так близко, что если бы они попытались ударить по нам из пушек то, скорее всего, поразили бы собственную линию обороны. И вот из этих позиций, мы вели охоту за немецкими снайперами. Как правило, мы использовали для этого приманку, магазинный манекен, с надетым советским шлемом. Когда немецкий снайпер стреляли в него, по направлению пулевого отверстия можно было легко раскрыть тайник стрелка.

За первых пять дней такой тактики, мы обезвредили четыре одиночных снайпера и три пулеметных расчёта. Все наши снайперы, кроме меня, всегда работали в тройках. Я же возглавляла наш отряд. Девушки распределяли свои роли в группе следующим образом: одна искала мишень, вторая стреляла, а третья обеспечивала тыл и отвечала за безопасный отход.

Иногда нам приходилось прибегать к более сложным уловкам, чтобы обезвредить противника. Однажды мы отправили одного нашего снайпера в центр города, зная, что ее выстрелы привлекут внимание врага, мы поместили наш переодетый манекен поближе к ее окопу. По бокам расположились два наблюдателя, наши девчонки, в чьи обязанности входило определить траекторию выстрела немецкого снайпера. Как только стало понятно, где он укрылся, мы незаметно подобрались и взяли его. Мы не пытались застрелить его, пробравшись в здание, мы закончили дело своими штыками.

На протяжении шести недель перед Новым годом, мы уничтожили восемнадцать немецких снайперов, тринадцать пулеметчиков, шесть пулеметных расчётов и семь противотанковых отрядов. Я выделила каждому снайперу в моей группе сектор личной ответственности, площадью, примерно, от пятидесяти до шестисот квадратных метров. У каждой из нас было две или три резервные позиции для стрельбы. Так что, если нам казалось, что нас вычислили в одной точке, мы незаметно перебирались в другую. Как правило, твою позицию обязательно раскрывают, как только ты убьешь оттуда пять-шесть фашистов. В таких случаях, немцы обычно пытались выкурить нас минометным или артиллерийским огнем, поэтому так важно было находиться в постоянном движении. Это была напряженная и выматывающая работа, но я должна признаться, она очень увлекала.

Во второй половине января 1943 года, положение дел на фронте изменилось кардинальным образом. Абсолютно четко и ясно я помню все события того утра, 2 февраля, в день капитуляции. На улице стоял трескучий мороз. Было около тридцати пяти – сорока градусов ниже нуля. Остатки нашего батальона собрали вместе, чтобы сформировать два подразделения: один из них мне передали во временное командование. У нас осталось мало офицеров в строю. Командир нашего взвода был ранен.

Лейтенант, командующий нашей ротой, приказал нам блокировать здание, в ста пятидесяти метрах от нашей позиции и очистить его от фашистов. Здание было частично разрушено, его окна зияли чернотой, как пустые глазницы. Мы выдвинулись вперед, следуя гуськом, друг за другом. По дороге мы стали замечать разбросанные на снегу пакеты. Это была провизия, сброшенная авиацией на немецкие позиции ночью. Мы подняли один из пакетов, в нем лежала замерзшая буханка хлеба. В пустых проемах окон, мы заметили мелькающие из стороны в сторону фигуры немцев. Они и не думали обороняться. Мы шли в открытую, посреди бела дня, интуитивно предвидя, что они не станут стрелять. Немцы знали или почувствовали, что бой уже проигран.

В конце концов, ситуация для них была действительно безнадежной. Мы подошли поближе к фасаду задания, остановившись возле проема в стене, который, вероятно, когда-то служил входной дверью. В глубине промелькнула тень. Я выкрикнула по-немецки: «Сдавайтесь. Мы не сделаем вам ничего плохого».

Через несколько призывных реплик из темноты появилось испачканное, заросшее лицо, приближающегося украдкой, солдата. Мы жестами подзывали его к себе. После недолгих колебаний он вышел. Я приказала нашим ребятам не направлять оружие на него, и протянула ему кусок хлеба, который мы подобрали по дороге сюда. Он немного осмелел и стал подходить ближе, схватил хлеб и сразу же начал его грызть. Затем, вышел ёще один солдат.

Мы спросили их: «Вас много там?»

«Много-много», – они ответили нам. Нас удивил такой ответ. Мы отдали им весь хлеб, который был у нас, и сказали вернуться в подвал и привести всех остальных. Через пять минут ожидания, к нам вышел тот же солдат и привел с собой трех-четырех сослуживцев.

Мы ёще раз спросили: «Это все здесь?»

Они ответили, что есть и другие, но они боятся выйти на улицу. Особенно офицеры. Пришлось их снова отправить обратно, приказав привести всех, кто там был.

Прошло много времени. Нам было скучно, и мы закурили. Мы приготовились к худшему. Из подвала до нашего слуха донеслись приглушенные звуки выстрелов. Что-то нехорошее происходило там. Вскоре мы услышали гомон, приближающийся все ближе и ближе. Первым вышел наш новый знакомый, а за ним следовали все остальные. Мы увидели, что они вынесли раненого офицера. Он был связан и лежал на носилках.

Мы спросили: «Почему он связан?»

Оказалось, что он проснулся и увидел, что солдаты готовятся сдаться. Взялся за свой пистолет и начал им угрожать. Кто-то выстрелил ему в ногу, а затем они все его связали. Солдаты вышли к нам с поднятыми вверх руками и без оружия.

«Где ваше оружие?»

«Осталось там, внизу», – ответили они.

Мы приказали им всем, кроме офицеров, вернуться в подвал и выйти со своим оружием. Они очень быстро выполнили приказ, и сложили оружие в кучу, в указанное нами место. Мы были поражены тем, как много людей вышло из того подвала. Почти целый батальон.

Примерно в то же время, подошли наши офицеры и начали официальное оформление, взятых в плен, немцев.

Наш командир подошел к нам и сказал: «Спасибо за службу, товарищи. Ёще осталась на сегодня одна небольшая работа для вас. Проведите зачистку по периметру здания, а затем можете отдыхать».

К тому времени пробило уже два часа пополудни. На улице было очень холодно, так холодно, что моя винтовка отказывалась стрелять, так как на ней замерзла смазка. Мне пришлось взять другое оружие. Мы выдвинулись вперед, чтобы выполнить наш приказ, и шли, как обычно, гуськом, один за другим. Я шла первой.

Внезапно, я поняла, что мы оказались на минном поле, и это был самый пугающий эпизод за все мое участие в войне. Повсеместно были видны, торчащие из земли, бесчисленные крошечные деревянные кресты. Это означало, что здесь установлены противопехотные мины. Когда ты касаешься сигнального провода, ты активизируешь мину – она подпрыгивает в воздух и взрывается. Мы называли такие мины «лягушками». Их сила взрыва поражает все на своем пути, в радиусе четырех-пяти метров. Мы остановились как вкопанные и начали обдумывать, что будет лучше: идти дальше или повернуть обратно.

Все ребята ответили единогласно: «Мы знаем, с чем имеем дело. Давайте продолжать наш путь. Возвращаться обратно, так же опасно, как и идти вперед».

Немцы больше не обстреливали нас, ни одного из них не было видно поблизости. Я продвигалась медленно и осторожно вперед. Ребята шаг в шаг ступали за мной. Хочу добавить, что земля вокруг нас изобиловала большим количеством рытвин и ям. На земле валялись винтовки, шлемы, как наши, так и немецкие, различные боеприпасы, куски битых кирпичей, обломки разбитых орудий и прочий мусор. В этом хаосе было трудно продвигаться вперед, к тому же, пытаясь рассмотреть замаскированные мины.

Не успев пройти и шесть-семь шагов, я споткнулась и упала. Прежде чем я успела подняться на ноги, позади меня оглушительно взорвалась мина. В тот же момент, меня ударило чем-то тяжелым по правому плечу, и я почувствовала, как что-то мокрое и теплое потекло по моей спине. Я знала, что это кровь, но странно, что я не чувствовала никакой боли. Я успела оглянуться и заметила, что все мои солдаты упали: некоторые – плашмя, другие – на спину. Меня стошнило. Скорее всего, мина взорвалась у их ног. Я успела заметить не только то, как падали мои ребята, но и острые, зазубренные осколки на земле вокруг себя. Из всех сил пытаясь удержаться на ногах, я медленно оседала на снег.

Больше я ничего не помню. Я потеряла сознание. Когда я очнулась, на улице стояла ночь. Я проснулась от ощущения, что кто-то толкает меня, копаясь в моих в моих вещах и документах.

Потом я услышала голос: «Эй! Здесь есть живые. Она пошевелилась».

Ёще один человек подошел ко мне. Я медленно приходила в себя и с огромным усилием пытаясь открыть глаза. Перед моими глазами было безоблачное ночное небо, в вышине мерцали звезды. Ужасная боль пронзала мою шею и правое плечо. Санитар, прислонившийся ко мне в темноте, пытался определить место ранения.

Он сказал в голос: «Я не вижу раны. Ее руки и ноги целы, с головою тоже все в порядке. И крови не видно».

Увидев, что я приоткрыла глаза, он спросил меня:

– Куда Вас ранили?

Я попыталась ответить, но не смогла открыть рот. Он полностью онемел. Санитар заметил мою попытку заговорить и выждал ёще пару минут.

– Где находится рана?

Наконец-то, я смогла издать хоть какой-то звук. Санитары прощупывали все мое тело, мое лицо, нос и затылок. Мне удалось произнести слово «шея». Один из них сунул руку мне за воротник и вытащил ее обратно всю в крови.

– А, вот она где.

Санитар взял ножницы и вырезал всю заднюю полку моего ватника, вплоть до рукава. Он очистил место ранения, наложил марлевую повязку и плотно перевязал мою рану. Затем, он подвязал, какой-то проволокой, рукав моей куртки и положил меня на сани. Я попросила его помочь моим друзьям.

– Они здесь рядом, – с трудом выговорила я.

Один из санитаров, показав мне стопку военных билетов, сказал: «Там нет ни кого, кто нуждается в нашей помощи. Из живых, мы нашли только Вас».

Меня же санитары потащили на подпрыгивающих санках через площадь, густо испещренную воронками от взрывов. Для меня эта поездка была сущей пыткой. Хотя полевой госпиталь, куда мы направились, располагался совсем не далеко, нам приходилось объезжать всевозможные препятствия по пересеченной местности, чтобы добраться до него. В какой-то момент, проезжая по краю большой воронки, санитары резко дернули за веревку, и сани выскользнули из-под меня. Я упала в яму, доверху засыпанную снегом. Они громко выругались, вытащили меня из ямы и приказали покрепче держаться за сани. Но, через какое-то время я снова упала. Мои руки окоченели. Я не могла за что-либо ими ухватиться. Наконец, меня притащили к большой брезентовой палатке и положили на солому, у входа в операционную.

Внутри палатки работал хирург со своей командой ассистентов. Я ждала своей очереди до глубокой ночи, и все это время хирургические операции не прекращались ни на миг. Ассистенты хирурга выходили наружу, время от времени, чтобы забрать вовнутрь очередного раненного бойца. Всем из нас, находившимся наружи, были хорошо слышны крики и стоны раненых, которых оперировали без анестезии. Эти звуки пугали меня.

В очереди я была одной из последних. Меня завели вовнутрь и заставили сесть на пол возле стены. Один из ассистентов очень крепко меня держал. Доктор вскрыл, чем-то на подобии ножниц, входное отверстие раны, поводил ими внутри и нашел там крошечный осколок, который он вытащил и показал мне.

– Вот он какой, – сказал он и бросил его в большую миску.

После продолжительного сна, меня отпустили, и я смогла выйти в город, впервые за несколько месяцев, расправившись в полный рост.

Каждая улица, дом, комната в каждом доме Сталинграда стала полем битвы. Мы начали нашу оборону, защищая каждую отдельную улицу города. Затем мы бились за каждый отдельный дом, а позже, мы отвоевывали каждую стену в каждом доме. Сталинград стал мясорубкой, горнилом войны.

Проходя по замёрзшей истерзанной земле, мне казалось, что я ступаю по человеческой плоти и костям. А иногда так и было, на самом деле. Я подошла к оврагу, который получил название «Логово Смерти». Раньше, по обе сторонам оврага стояли жилые дома, но теперь там почти ничего не осталось. Ряды траншей пересекали главное здание тракторного завода «Красный Октябрь», проходя извилистыми линиями через заводской двор и даже через его цеха. На дне каждого окопа покоились замороженные останки немецких и советских солдат, укрытые теперь тонким слоем свежего снега. Замороженные фрагменты прерванной человеческой жизни. Повсюду были разбросаны каски, немецкие и советские. Они лежали среди груд битого кирпича, наполовину заполненные снегом. Землю щедро устилали обрывки колючей проволоки, мины, частично зарывшиеся в землю, гильзы, щебень, куски стен, человеческие конечности и покореженные фрагменты ржавых стальных балок.

Как кто-то смог здесь выжить, было даже трудно это себе представить. Но, мы все ж выжили. Мы живы. Мы прошли через ад и победили. Практически не сохранилось не одного целого дома в радиусе шести километров, начиная от площади Героев Революции в центре города и до завода «Красный Октябрь» на его северной окраине. Высотные здания вокруг центральной площади тянулись к небу своими изодранными остовами. Скелеты зданий, укрывшие скелеты солдат. Деревья, уютные площади, крыши со стаями птиц – все осталось в прошлогоднем августе. Этого больше не существовало. Груды битого кирпича, чудовищные горы искореженного металла – это все, что осталось от известного тракторного завода, от заводов «Красный Октябрь» и «Красные баррикады». Глубокие воронки от многотонных бомб, покрытые льдом, испещряли городские улицы. То тут, то там, вмороженные в лед трупы взирали на небо своими мутными глазами.

Над городом завис тошнотворный запах крови, смерти и тлена.

Глава двенадцатая: Томми VI

Погода в тот день, когда он умер, была отвратительной. Нет, дождь не шёл, и не было холодно, но все равно, погода была ужасной. Это был один из тех неприглядных весенних дней, которые нередки в Лондоне в ту пору года. В это время облака низко нависают над городом и становится невыносимо душно. Это был один из тех апрельских дней, когда ты натягиваешь на себя несколько слоев одежды, явно больше чем нужно, и в конечном итоге, все заканчивается тем, что ты изнемогаешь от жары. Но стоит одеть, хотя бы на один слой меньше, и ты непременно умрешь от пневмонии, проказы или ёще от какой-нибудь болезни.

Я не был с ним знаком. Для меня это было просто имя, которое появилось в газетах на следующий день, так что я точно не знаю, где он умер. Но я хорошо помню, что он умер именно в тот день. Где-то недалеко от нас. В расследовании шлось о том, что это был несчастный случай. Естественно, а как же иначе? А что выяснилось через тридцать два года? Тридцать два года спустя полиция признала, что они его убили! Они его хладнокровно убили. И хранили этот секрет довольно долго, правда? Оказывается, он не ударился головой, падая с трёхфутовой садовой стены, как они рассказали нам тогда. Этот удар в голову он получил полицейской дубинкой. Тридцать два года понадобилось, и мы ёще называем себя демократией. У нас как будто открытое общество. Черт побери все это. Какого черта лицемерие, вдруг стало именоваться демократией.

Что же я там делал? Что Джек там делал? Дядя Джек, которому к тому времени пошел уже седьмой десяток лет, захотел приехать, как только узнал, что я и Сью собираемся участвовать. Он сказал нам, что он надеялся, что этот митинг напомнит ему о стычке на Кэйбл Стрит. Он всегда был готов бороться против фашистских демонстраций, мой дядя Джек, но как все-таки я там оказался? Не самый романтичный день для Сью. А в то время, романтика ее интересовала, как мне казалось.

Эй, пойдем со мной на уличную демонстрацию. Зададим фашистам хорошей трёпки. Будет весело. Я дам тебе поносить свой значок.

Он всегда умел красиво говорить.

Но, как я там оказался? Откуда мы, вообще там появились? Я не имею в виду, сказки о капустной грядке и об аисте. И, естественно, говорю не о том странном, выдуманном специально для меня, сорок пять лет назад, рассказе Дебби Чепмен, об отвратительном обмене телесными жидкостями. Я уже как-то писал об этом. Я имею в виду, как мы становимся теми, кем мы есть. Теперь я это уже знаю. Я, наконец, понял, как я стал тем, кем я есть.

Лучше быть мертвым, чем «красным»? Нет уж, приятель, я лучше буду красным, чем любого другого цвета. Это мой любимый цвет. Я хочу жить в Крав-Мага доме на Красной улице в Иерусалиме, на нашей красивой, зелёной английской земле. С ярко золотистым луком в руке. И большим пучком стрел-желаний. Очень хочу этого. Поэтому я всегда искал другую страну, где мой проект «Иерусалим» имел бы больше шансов на жизнь.

Во всем виноват этот Трамптон. Его негативное влияние настигло меня в том нежном возрасте, когда я ёще легко верил во все сказочные истории. И я слишком долго верил, что я живу в Трамптоне. Я мечтал стать продавцом в овощном магазине и петь своим покупателям:

 
Приходите в магазин,
Купить сладких мандарин.
Выбирайте овощи, яркие и спелые,
К Вашему столу вовремя созрелые.
Приходите, приходите,
И друзей своих ведите.
Приходите, приходите,
Всю округу пригласите.
Зелёная капустка, морковка и лучок,
Брокколи, горошек и зелени пучок.
Персики и сливы, манящие Ваш взор,
Красная свеколка у нас, как на подбор.
Яблоки и груши, ягод ассорти,
Лукошко свежих груздьев для Вас собрал в пути.
Редис, чеснок, картошка и наливной томат,
Наш магазин собрал на полках весь витаминный ряд.
Приходите, приходите,
И друзей своих ведите.
Приходите, приходите,
Всю округу пригласите.
 

Это явно было моим призванием, стать продавцом в овощном магазине в Трамптоне, продавать овощи из местных колхозов и, время от времени, посещать митинги Юго-Восточного Лондонского Революционного Фронта. Увы, Трамптона не стало. Тэтчер изменила политический ландшафт. И к тому же, я не смогу отличить манжту-горох от артишока, гранат от мушмулы, хурму от груши. А так как мы все родом из нашего детства, все мои дочери клятвенно твердили, что мой смех, такой как у Сида Джеймса, и никто не смог бы устоять перед искушением, посмотреть на мой призыв «приходите в магазин», в качестве рекламы к лучшей из худших комедий, в стиле «Так держать». Изысканная, свежая и модная комедия – попробуй себе представить, приятель. «Так держать. Политрук». «Так держать. Вверх по Волге». И кто тот мальчик, родом с Поволжья, в таком случае? Вот только не надо показывать пальцем!

Томми, больше не слова! Пожалуйста!

Ладно. Извини, продолжай.

Но, на самом деле, с самого раннего детства я больше всего на свете хотел стать почтальоном. Не футболистом. Не поп-звездой. И даже, не космонавтом. А почтальоном. Такая важная для общества профессия. Ты приносишь радость людям через поздравительные письма, рождественские открытки, любовные послания, предложения работы, валентинки, приглашения на разные мероприятия и подарки. И тебе приходится сообщать им о трагедиях, разнося по домам рапорты о пропавших без вести, уведомления об увольнении, письма «Дорогой Джон…» и телеграммы о смерти. Почтальон – это страж эмоциональной жизни общины.

Хотел я быть и метеорологом, но в тринадцать лет я перестал заниматься физикой, и это обстоятельство оставило меня за бортом метеорологии. В какой-то из этапов моего взросления, мне казалось довольно увлекательным представлять себя в роли хранителя маяка, этого фаллического символа одиночества. Наверное, чувство изоляции, дополненное с годами чувством обиды, укоренилось во мне из-за моих детских переживаний, когда я надолго вынужден был оставаться сам в больнице. С изобретением GPS я стал бы теперь никому не нужным. Вот так! Нет, сейчас осталось только одно из этих чувств – чувство обиды. И оно очень хорошо развито у меня, спасибо за это судьбе. Отлично сбалансированное, по унции на каждом плече. Теперь я понимаю, что на самом деле, я до сих пор живу, благодаря глобализации, в нео-либеральном Трамптоне. Этакая трагическая версия фильма «Так держать» – «Так держать. Капитализм» и я там главный герой из пятой серии, который поет:

 
Я шагаю через луг,
Со мной мольберт, мой верный друг.
В тени дубов присяду я,
Возле озер в прохладе дня.
 
 
Нарисую я пейзаж,
Угольками чёрными.
Нанесу теперь гуашь,
Лентами мажорными.
 
 
А закончив рисовать,
Соберусь я в тот же час,
И отправлюсь отдыхать,
Чтоб вернуться ёще раз.
 

Если говорить начистоту, я ёще виню и своих бабушек и дедушек, и дядю Джека, особенно, чем больше я узнаю о его прошлом, за их многолетнее влияние на меня.

Моя бабушка и мой дед были настоящими профсоюзными деятелями, оба делегатами от рабочих. Мой дед был членом профсоюза Докеров, бабушка состояла в профсоюзе Транспортников и Разнорабочих. Они когда-то называли наш небольшой район Южного Лондона Социалистической Республикой Южного Лондона.

Да! Называли. Но только в своих мечтах. Как же прекрасно иметь такие мечты! Как это вдохновляет! И какой это самообман! Даже сейчас это несбыточные мечты, такими они были и в 1979 году. Вот тебе один пример.

Когда я рассказал моему деду по материнской линии, в какой университет меня рекомендовали на поступление в школе, он сказал: «Томми, Томми, это замечательно. Ты знаешь, что их экономический факультет по политическим взглядам самый „левый“ по эту сторону от Ленинграда?»

У меня не хватило смелости сказать ему, что я не интересуюсь экономикой. А самое печальное, и я хочу, чтобы все об этом знали, самое печальное то, что в тот год, когда я начал учиться в университете он дал мне 100 фунтов. Сейчас это не так уж много, правда? Да и тогда, это была не очень большая сумма, если честно. Дедушка умер осенью, на второй год моей учебы в университете. И по своему завещанию он оставил всего лишь 120 фунтов. Что за человек! В десять лет он бросил школу, так как был вынужден работать. Самоучка. Всегда был верен своим убеждениям.

Так что это из-за моих бабушек и дедушек, я захотел жить на Красной улице в Иерусалиме, в доме, под названием Крав-Мага. Я мог бы написать этот адрес на обложках всех моих книг:

Томми Уилкинсон

Крав-Мага,

Ул. Красная,

Иерусалим

Англия,

ТЫ2 И8Я.

Подписывать свои книги – хорошая привычка. Понимаешь ей цену только тогда, когда доходит до развода.

Но на ней ведь мое имя написано!

Тогда все было по-другому. Ты, конечно, помнишь школьные выборы. Ну, вот как все и было.

Так что вполне естественно, что я, в тот серый апрельский день, оказался в Саутхолле, когда Национальный фронт решил пройти маршем через азиатский квартал. Мой дед, отец и дядя Билл сражались плечо к плечу с сикхами и индусами в составе 8-й армии. Они не слышали ни одного плохого слова против себя. За исключением того, что индусы ругали тори, и либералов, как ни странно. У них была, своего рода, врожденная ненависть к либералам, но они никогда не рассказывали мне, откуда она появилась. Ну, с тори все было и так понятно. Они были классовыми врагами, они даже выделялись своим аристократическим стилем одежды. Но либералы – это хамелеоны, змеи в Эдемском Саду «левых». Это ёще одна загадка, которую я пытаюсь разгадать всю свою жизнь. Что же случилось с либеральной курией после Первой мировой войны? Почему они не восстановили былые позиции? Теперь я это знаю. Мне кажется, мы все это хорошо знаем. В начале они принудительно по тюрьмах кормили суфражисток, потом послали воевать свой рабочий класс на Первую мировую войну, в эту бойню промышленно развитых, капиталистических стран, и, естественно, что люди быстро забыли, что именно либералы ввели программу Национального страхования. А что касается дяди Джека, он просто не мог оставаться дома, в то время как фашисты организовывают свой марш. Два года назад, в августе 77-го, он также принимал участие в неудавшейся акции, оставившей после себя горькие воспоминания, которая ставила перед собой цель – предотвратить марш Национального фронта от района Нью-Кросс к центру Льюишема.

– Все, участвующие в акции, антифашистские группы встретились в дептфордском пабе под названием «Дог и Флэгон», примерно за неделю до марша, но им так и не удалось договориться о единой тактике. Я участвовал в этом собрании по мандату различных партий коммунистической и социалистической направленности, но были там и общественные группы, представляющие интересы, собственно, самого Льюишема – это местные ячейки Трудовой и Либеральной партий, их церковные и общественные лидеры. Ёще одна религиозная организация, принимавшая участие в собрании, но с похожим набором разношерстной публики, якобы выступала от имени всего Лондона. В самом начале встречи, делегат Центрального комитета Социалистической Рабочей Партии (СРП) заявил, что они пойдут на сотрудничество только при условии, что представители СРП получат право исключительного контроля над планируемой акцией. Естественно, что это понравилось не всем. Во-первых, СРП чертовы психи, а, во-вторых, по количеству делегатов, они были самой малочисленной группой, и это даже включая сюда мой мандат.

Меня это невероятно разозлило. Казалось, ведь всё так просто: единственное, что нам нужно было сделать – это организовать людей, которые являются членами всех наших организаций, спокойно сесть на Нью-Кросс-роуд и – вуаля! Никакого чертового марша! Но, они не слушали меня, так что марш состоялся, и прокатился по Хай-Стрит в Льюишеме. А четыре различные группы – СРП, группа Льюишема, группа от Лондона, и разношерстное ассорти «левых», каждые по отдельности занимались своим делом.

Дядя Джек печально вздохнул. Потом, усилием воли, согнал хмурое выражение с лица и широко улыбнулся.

– Тем не менее, все закончилось лучше, чем ожидалось. Эти негодяи полностью потеряли контроль над Льюишем Хай-стрит; мы прорвали полицейский заслон, следовавший за колонной Национального Фронта, и успели разбить десяток носов и сжечь их флаги. Ты ж был там, Томми, если я не ошибаюсь?

– Да, я был там, дядя Джек, и я помню, как попал в средину их колоны, – я улыбнулся. – Только не рассказывай моему папе, дядя Джек, но я украл его полицейскую дубинку и прятал ее в калошах моих брюк, пока она мне не понадобилась.

– Хороший выбор оружия, солнце! В том хаосе тебя могли принять за бобби, переодетого в штатское.

– Никогда не говори это моему папе. Он сейчас чертовски впечатлительный.

– Разве, я похож на стукача?

– Но, есть одна вещь, которую я до сих пор не понимаю, дядя Джек, так от какой партии ты участвовал там?

– Ты все узнаешь, Томми, в один прекрасный день. Обязательно.

Ёще одна загадка для меня.

– Оглядываясь назад, – размышлял я в слух, – мне кажется, что мне ничего не угрожало, потому что наших там было больше.

– Да, и намного больше! Фашистов было мало. Вот почему так важно помнить историю, Томми. Чем лучше ты помнишь прошлое, тем скорее ты поймешь, что уготовано нам в будущем. И вот по этой причине нужно бороться с фашистами на наших улицах, чтобы эти уроды никогда не смогли прорваться во власть.

И вот, почти два года спустя, в день его смерти: серое небо, невыносимо душно, сердитые голоса, повсюду транспаранты, головорезы Национального фронта, в окружении охраняющих их полицейских, британские флаги с надписью «НФ» на белом фоне. Наших тоже много: бедняки, хиппи, пёстрая толпа; «левые», как обычно порознь, но в хорошем смысле. Некоторые парни в масках, и видны только их глаза. Это пугает немного. Много местных жителей этого азиатского квартала, которые принесли свою еду: самосы, фаршированные лепешки наан, чапати, жареный лук бхайис. Было здорово. В первый раз, меня накормили во время моей борьбы с фашизмом.

Всегда было сложно определить, как рассказывал Джек, кем являются эти короткостриженные парни в черных кожаных куртках. Может они за нас, или они из Скотланд-Ярда, высматривают кого-то в толпе? Мы не догадывались тогда, что среди нас были полицейские информаторы, и не слишком заботились о том, что бобби фотографировали нас. Мне было двадцать два года, и меня вообще мало что заботило. Я был занят делом, которое я и мой дядя Джек считали правильным.

Мои родители имели отличающиеся политические симпатии. Забавно, но я рос неимоверно любознательным парнем. Я постоянно дразнил родителей своими вопросами: за кого ты голосовала, а ты за кого голосовал? И они всегда мне отвечали, что этот секрет навсегда останется только между ними и урной для голосования. Сейчас, будучи уже отцом, я понимаю, что это была очень достойная попытка не влиять на мое самоопределение. И теперь, когда я знаю, как они голосовали, я понимаю, почему они об этом не рассказывали. Просто невероятно.

Честно говоря, я вел себя совсем по-другому с моими детьми. Я пропагандист «левых» идей. Полагаю, что нужно чем-то сбалансировать всю ту ложь, транслируемую СМИ, всю ту полуправду, и тот официальный отчет полиции, в котором шлось о том, что парень умер, упав головой с высокой садовой стены. Давайте, скрывайте правду; придерживайтесь официальной линии; говорите народным массам то, что им будет приятнее слышать; не волнуйтесь об истине. Держите все в секрете.