Текст книги "Держи это в тайне"

Глава двадцать пятая: Джек и Томми
Arbeit Macht Frei

Нет слов, и все же хочется так много рассказать. Arbeit Macht Frei. Ворота. Поезда. В пути, ведущие в сердце лагеря. Наклонная рампа рядом с газовыми камерами. Пар от локомотива. Облака дыма из крематория. Две линии. Одна – для мужчин. Вторая – для женщин и детей. Зияющая пустотой комната, использованные канистры из-под Циклон Б. Комната, где все началось с эксперимента над солдатами Красной Армии, чтобы проверить новую систему, повышенной вместительности, – «Аушвиц II – Биркенау». Пять крематориев. 4576 трупов день. Стена Смерти – сколько заключенных здесь расстреляли за неудавшуюся попытку спасти свою жизнь? Камера № 18 для борьбы с диверсантами и предполагаемыми мятежниками. Они умирали там от голода. Звуки оркестра по приходу каждого поезда и во время выгрузки новой партии мучеников. Они слушали отрывки из произведений Моцарта, в то время как их гнали вниз по рампе. Не хватает слов. Слова не помогут. Озеро пепла безмолвно скрывает за своим безмятежным зеркальным блеском мрачные тайны прошлого. Канада – апофеоз нацизма, холокоста и капитализма. Не только геноцид. Промышленный капитализм на человеческих костях. Конвейер ненависти, расизма и нетерпимости.

Слова. Циклон Б. Канада. Постройка бань. Озеро пепла. Ямы для кремации. Кирпичный крематорий. Карцер. Казармы. Стена смерти. Виселицы. Электрифицированный забор. Подвал блока № 11. Камеры смертников. Блок для уголовников. Тележки для транспортировки золы.

Мы с Джеком сидели на берегу озера золы и рыдали.

Евреи.

Масоны.

Цыгане.

Социалисты.

Коммунисты.

Профсоюзные лидеры.

Полицейские Датского Королевства.

Священники польской католической церкви.

Солдаты Красной Армии.

Советские граждане.

Свидетели Иеговы.

Гомосексуалисты.

Инвалиды.

Чернокожие.

Партизаны.

Члены Сопротивления.

Евреи.

Евреи.

Евреи.

Мы с Джеком сидели на берегу озера золы и рыдали.

И рыдали. Рыдали, рыдали, рыдали.

Нет больше слов.

Нет слов.

Нет.

Нет.

Нет.

Нет.

Глава двадцать шестая: Галя II

Через три ночи их поезд достиг конечной цели путешествия. Они потеряли чувство времени, но с тех пор как их вагоны выехали с той тупиковой железнодорожной ветки, на улице темнело всего лишь три раза.

Быстрая выгрузка из вагонов. Резкие, слепящие огни. Лающие и рычащие собаки. Немцы с ружьями, дубинками, револьверами и пулеметами. Откуда-то доносилась музыка Моцарта. Немцы в белых халатах. Нас разделили: мужчины отдельно, женщины с детьми отдельно. Ёще одна сортировка. Некоторых отправили налево. Других – направо, вниз по рампе. Продвигаемся дальше. Заставили снять одежду. Стрижка. Переход на другую рампу. Душ.

«Быстрее, евреи, поторапливайтесь. Здесь нечего бояться».

Все происходило очень быстро. Перебежка, перебежка. Ёще одна перебежка.

Трупы валялись на дорогах. Трупы висели и разлагались на заборах из колючей проволоки. Беспрерывно разрывающая воздух стрельба. Рев пламени, рвущегося к небу. Гигантская, плотная туча, нависшая над лагерем. Снующие повсюду человекоподобные скелеты, медленно умирающие от голода и исторгающие бессвязные стоны страдания. Несколько из этих мучеников упали перед Галей и вновь прибывшими, и тут же испустили дух.

«Повесьте, пожалуйста, свою одежду на вешалке и запомните ее номер. Свяжите ботинки, чтобы они не затерялись. Остальные свои вещи сложите горкой под вешалкой. Позже вы сможете все это забрать. Мы знаем, что вы устали и вас мучает жажда, но после душа, в лагере на вас ожидает горячий кофе. Поторопитесь или он остынет».

В конце концов, их согнали в одну большую комнату. Галя осознала, что события разворачиваются, как и ожидалось, по наихудшему сценарию. Но, по крайней мере, в этой комнате она ёще могла контролировать ситуацию. Вновь восстал ее сильный неукротимый дух. Она понимала, что это будет последний мятеж в ее жизни.

Галя подняла голову, несколько раз кашлянула и громко выкрикнула, чтобы привлечь к себе всеобщее внимание: «Тихо!»

«Товарищи сестры, это и есть фашистский ад наяву. Это истинное лицо нашего врага. Нам не суждено прожить долгую жизнь, сестры, но мы не умрем сейчас. Фашисты не могут нас убить, потому память о нас будет вечно жива в умах и сердцах нашего народа, в славной истории Советского Союза, в воспоминаниях добрых и свободолюбивых людей во всем мире. Мы навеки останемся в истории нашего народа, а наши деяния и наш дух будет жить, и процветать, побуждая наших потомков мстить нацистам за их нечеловеческие зверства. Да здравствует Советский Союз! Вся власть народу!».

Затем она обратилась к членам зондеркоманды, набранных их евреев, которые, по-прежнему, были заняты сбором последних, отставших от основной группы, пленных. Она промолвила четко и твердо:

«Помните, ваш долг и ваша святая обязанность отомстить за наши невинные души. Расскажите людям, нашим братьям, расскажите нашим сестрам, нашему народу, расскажите всему миру – мы идем навстречу смерти, в ясном уме, с гордостью и твердой верой в то, что справедливая воля народа обязательно возьмет верх над нашими мучителями».

После этих слов, дрожащим от волнения голосом, казалось, собрав воедино последние мысли, Галя запела.

«Вставай, проклятьем заклеймённый».

Дверь в комнату захлопнулась. Послышался одновременный стон и протяжный, исполненный горечи, вздох сотен людей. Слева от Гали захныкал ребенок. Нескольких детей, справа от нее, начали плакать и кричать, как только комната погрузилась в зловещий полумрак.

Галя продолжала петь.

«Голодный, угнетённый люд!»

В потолке над их головами с резким лязгом открылась небольшая металлическая заслонка. Почти все находящиеся в комнате завыли и закричали от страха и паники.

Галя пела, уже на грани срыва своего голоса, пытаясь заглушить всеобщий плач.

«Наш разум – кратер раскалённый».

Маленькую металлическую заслонку в потолке снова закрыли.

«Потоки лавы мир зальют!»

По комнате прокатился неразборчивый шепот. Люди обсуждали, что могла бы означать та легкая дымка, которая начала просачиваться из крошечных решетчатых контейнеров в потолке.

«Сбивая прошлого оковы, рабы восстанут, а затем…».

Галя взяла за руки двух детей, которые стояли рядом с ней, и приобняла их.

– Будьте смелыми, дети. Сожмите мои руки так сильно, как только можете.

Галя пела, с каждым словом повышая голос.

«Мир будет изменён в основе: теперь ничто – мы станем всем!»

Легкая дымка теперь преобразилась в угрожающий туман. Причитания. Плач. Крики. Невообразимые одновременные рыдания матерей и бабушек, теток и сестер, жен и дочерей, столкнувшихся с неизбежным беспощадным безумием и с бесчеловечной злобой.

«Время битвы настало».

– Пойте, мои сестры, и вдыхайте воздух на полную грудь. Давайте, достойно встретим нашу смерть! – громогласно выкрикнула Галя. – И пойте вместе со мной! Давайте умрем с песней на устах!

«Все сплотимся на бой».

Галя оплакивала свою жизнь, она оплакивала всех, кто был в этой комнате, она оплакивала себя. Но, вопреки всему, она продолжала петь. И все пели вместе с ней.

«В Интернационале сольётся род людской!»

С последним слогом песни Галя потеряла сознание, упав на жесткий бетонный пол, и вместе со своими сестрами она отошла в мир иной. Шипящий газ, как ядовитая змея, клубясь и извиваясь, медленно окутывал все пространство комнаты.

Бетонный пол покрылся слоем телесных жидкостей.

Глава двадцать седьмая: Томми XIII

Я снова почувствовал себя беспомощным ребенком, столкнувшись со всеми этими надписями и вывесками на кириллице. Они были похожи на какой-то замысловатый код, который я не мог взломать, и я, на самом деле, вел себя как ребенок, будучи безумно счастливим, когда у меня удавалось прочитать несколько слов на улице, таких как «банк» или «магазин». Я смог прочитать, что в их оперном театре давали «Кармен». Я знаю эту оперу, видел ее прошлым летом в Лондоне. Но, этим, как оказалось, мои познания и ограничивались. Все остальное, что я видел в этом городе, оставалось для меня полнейшей загадкой.

В нашу первую ночь в городе, мы с Джеком шли от Катиной квартиры в наш отель. Мы были поражены тем, насколько вокруг было темно. Город, с населением свыше миллиона человек, был погружен в непроглядную тьму. Размытые фигуры людей внезапно выплывали из полутьмы. Будучи по характеру воином, я все равно временами дрожал от страха, пока окончательно не убедился, что мы были в безопасности. Я постоянно спотыкался, идя вдоль разбитых тротуаров, но дело было не столько в качестве самих тротуаров, я бы все равно не смог спокойно пройти из-за, окружавшей меня, густой темени. Даже если бы покрытие было намного лучше, мне все рано не удалось бы просчитать свои шаги с учетом небольших подъемов, и все по той же причине – я не видел ни зги. В ту первую ночь, шагая по неосвещенным улицам и продолжая поддерживать разговор с Джеком, меня озарила внезапная мысль – я понятия не имел, где мы точно находились. Мои познания в русском языке были настолько ничтожны, что я не смог бы даже сказать: «Мы потерялись». И, конечно же, я не смог бы расспросить по-русски дорогу к нашему отелю. Все, что я мог тогда сказать это: «Пожалуйста», «Спасибо» и «Я не американец». Вот, пожалуй, и все. Естественно, заучив основные постулаты крав-маги, я нес с собой стеклянную бутылку. Скажем так, на всякий случай, и если бы понадобилось, я с легкостью превратил бы ее в смертельное оружие. Но, она мне не понадобилась.

За время нашего пребывания в городе много загадок так и не удалось разгадать. Бывало, я останавливался и начинал рассматривать двойные застекленные двери с крошечными табличками на матовом стекле. Это был чей-то дом и кто-то, заметив с каким нескрываемым любопытством, я всматриваюсь в дверное матовое стекло, мог бы окликнуть меня: «Эй, Томми, не хочешь напиться?» или «Эй, Томми, не хочешь пойти на дискотеку?», или вот так: «Эй, Томми, я не знал, что ты увлекаешься марками». Ну, я увлекаюсь марками, но сейчас, если честно, мне было бы на много интереснее узнать, что происходит за этими дверями.

Все магазины были похожи друг на друга. Было крайне сложно угадать, что там продавалось. По крайней мере, у меня не получалось.

Но стоило только открыть эту матовую стеклянную дверь и ты оказывался в ТАРДИСе, где как из рога изобилия, сыплются товары и услуги, в ожидании своих покупателей.

Одинаково одетые люди на улицах, с каменными выражениями лица, избегающие смотреть друг другу в глаза. Дома меня научили, как нужно вежливо попросить чашечку кофе.

«Доброе утро! Как Ваши дела? Будьте так добры, чашечку кофе, пожалуйста. Я бы хотел чашечку кофе с молоком и сахаром, пожалуйста».

Но, здесь я увидел, заметил и выучил, как нужно покупать кофе в уличных киосках с помощью одного короткого слова – «Кофе!». Вот и все. Это все, что здесь тебе нужно.

«Но, почему вот так?» – я начал думать. Может тому виной стали долгие годы репрессий, и не только за время коммунистического правления, но ёще со времен царского режима? И все же, когда россияне встречают тебя в своем доме, на поверку оказывается, что они самые дружелюбные, гостеприимные и просто замечательные люди, с которыми я когда-либо сталкивался в своей жизни. Они с радостью готовы предложить тебе все, что у них есть, а учитывая наши, явно завышенные, западные стандарты жизни, предложить они могут, не так уж и много.

Я успешно развенчал несколько мифов. Будучи подростком, я помню, читал довольно язвительные отзывы о сети гостиниц «Интурист», где, как утверждали авторы, отсутствовали пробки для ванн. Смысл этих повествований был предельно ясен – советская система коррумпирована; коммунизм не жизнеспособен; они не могут даже произвести достаточное количество пробок для ванн. Но, почему никто не соизволил рассказать мне, что на самом деле это просто особенности национальной культуры? Русские считают, что мыться под проточной водой намного приятнее и гигиеничнее, а производить пробки для ванн они, конечно, умеют. Я думаю, у них должен быть завод, где-то в Сибири, который штампует эти пробки миллионными партиями. Просто население предпочитает ими не пользоваться. Почему никто не рассказал мне об этом? Почему «Sunday Times» ввела меня в заблуждение своими необъективными статьями, в разделе «Путешествия»? В номере моей гостиницы тоже не было этой пробки, но, по крайней мере, теперь я знаю по какой причине. Газетные статьи – им нельзя доверять. Они темнят на каждом шагу, подпитывая предрассудки, солнце.

В каком-то смысле эти чертовы матрешки, или как их там называют, которые можно увидеть во всех туристических магазинах, являются довольно хорошим символом России – бесконечно повторяющаяся кукла. Все время, что я там провел, я не оставлял попыток постигнуть глубинный смысл происходящего. Я считал, что так будет справедливо по отношению к этому народу и этой стране. Находясь там, я как-то сказал, что, в один прекрасный день, мне бы очень хотелось поехать в Екатеринбург. Мои собеседники громко рассмеялись.

«Да уж, далеко отсюда до Екатеринбурга», – широко усмехнулись они.

На самом деле, так оно и было. Россия бесконечна. Неудивительно, что ее не удалось никому завоевать. Ёще меньшее удивление вызывает тот факт, что ею так трудно управлять и то, что некоторые ее части остаются довольно отсталыми. Я бы так сказал: у России есть два оружия массового уничтожения – ее размеры и ее зима.

Да, некоторая отсталость была на лицо, но в этом тоже был свой позитивный момент. За всю неделю нашего пребывания ни Джек, ни я не видели уличных камер видеонаблюдения. Мы не слышали сирен, не видели полицейских. Мы заметили, что по дорогам ездила такая рухлядь, которая у нас никогда бы не получила разрешение на эксплуатацию. Но, мы также видели, как медленно и спокойно движутся автомобили, мгновенно останавливаясь, чтобы никого не сбить, стоит только пешеходам появиться на переходе. Мы видели молодых солдат, которые помогали пожилым женщинам выйти из троллейбуса вместе со своими авоськами. Мы видели Макдоналдс. Городские власти разрешили им построить всего лишь один ресторан. Мы видели гуманный город. Город, где почти все население ходит пешком, и, ты не поверишь, мы тоже там ходили пешком. Нам было очень приятно прогуливаться по этому городу, хотя непосредственное соседство богатства и бедности, государственного величия и убогости населения, примерно также, как поначалу кириллица, вызывали в наших западных умах бурю недоумения и удивления.

Отличным подтверждением моих слов являлась гостиница, в которой мы остановились. Их отношение к бумажной работе и бюрократическим процедурам было вполне будничным. Только на пятый день нашего пребывания они удосужились заглянуть в наши паспорта, и вот тогда они поняли, что мы англичане. Они и не догадывались об этом, не считая того, что они понимали, мы приехали из Западной Европы. Я улыбнулся и сказал: «Я не американец». В какой-то степени, именно там, эта фраза значила для меня больше, чем обычно. Во что бы нас ни заставляли верить, но мы действительно везде видели памятники Ленину: в аэропорту, на почте, на улицах, в парках. Повсюду был Ленин.

Джек, конечно, здесь был в своей стихии. Я знал, что мы должны были встретиться с кем-то из русских, вместе с которыми он воевал в Испании. Это единственное, о чем я знал наверняка. Только по прилету, в аэропорту, я понял, что тем русским человеком, с которым мы должны были встретиться, оказалась женщина, на вид того же возраста, что и Джек. Ее звали Катя. Она пришла в сопровождении молодой девушки, ее внучки, по имени Ольга. У Ольги были большие темные миндалевидные глаза и густые короткие черные волосы. Ее плавная и размеренная манера ходьбы показалась мне довольно привлекательной.

Что касается самого аэропорта… ну, для меня это было, что-то вроде, культурного шока. Мы приземлились в Шереметьево, в Москве. Не представляю, существовал ли на тот момент более современный, более презентабельный, более комфортный, даже в сравнении с Хитроу, аэропорт, где все указатели на кириллице были продублированы на английском языке. Ты бы, ни за что, не потерялся в Шереметьево. Но, что касается другого города, Волгограда – там не было указателей на английском. Только кириллица. Зал прилета находился в поле, чтобы добраться до него, нам пришлось идти по взлетной полосе. Все доступно и легко, на самом деле, просто совершенно неожиданно и довольно мрачно, в сравнении с ярким и современным обликом Хитроу и Шереметьево.

Казалось, что Джек будто заново родился. Его переполнял энтузиазм, походка снова стала легкой и пружинящей, живо и восторженно он осматривал каждый памятник, который мы посещали. Складывалось впечатление, что здесь он нашел свой давно покинутый дом. И я задумался о том, было ли отчасти в этом неожиданном преображении, избавление от мыслей, которые заставляли его рыдать в подсобке своей мясной лавки на Олд-Кент-роуд. Он никогда не мог себе представить, что в один прекрасный день, он приедет сюда вместе со своим взрослым племянником, который только примерно, поверхностно догадывался о целях этого визита. Испания – понятно почему. Место, где похоронен Робби – тоже (особенно, учитывая какой ужасной смертью он погиб). Что мы там искали? Американскую ложь о «холодной войне»? Признаки зловеще расползающегося неолиберализма и разрушения идеалов социальной справедливости? Но, я был уверен, существовала другая причина. Я просто не мог ее четко увидеть. Слишком много нераскрытых тайн. Возможно, он просто слишком долго не видел Катю. Разные мысли крутились в моей голове. «Все может быть», – подумал я.

Но, с другой стороны, далеко не все можно было скрыть в этом городе. Главный монумент был настолько огромным, что он, даже находясь поодаль, доминировал над окружающим ландшафтом. Он возвышался над городом, отметая всякие сомнения насчет исхода битвы.

В наше первое утро в городе, мы с Джеком прошли несколько километров по пыльной дороге, направляясь к квартире, где жила Катя. Затем ёще немного пропетляв пешком, проехав несколько остановок на троллейбусе и пересев на такси, мы добрались в указное место. Но, это только в первый раз дорога показалась запутанной. На следующий день я купил карту. Теперь я наизусть знаю тот путь, и думаю, что смог бы, наверное, найти его даже в темноте.

Но, в тот день, я бы ни за что не смог определить свое местоположение в этом необычайно располагающем, но довольно таинственном городе. Так что Джеку и мне повезло, что Катя, как наш гид и переводчик, все время была рядом с нами. Атмосфера этого города казалась непостижимой и таинственной. Символизм его памятников не нуждался в дополнительном переводе, что же касается всего остального, я впитывал каждый звук, чтобы постигнуть его умом, прочувствовать сердцем, пропустить по крови и ощутить своей душой.

На самом деле, в то первое утро Катя сама приехала в нашу гостиницу и проводила нас к своей квартире, которая располагалась на Краснознаменской улице. Теперь я знаю, туда было совершенно не сложно добраться, но, в то самое первое утро, я был ошарашен чужеродность окружающей меня обстановки. С широко открытыми глазами, ртом, сердцем, разумом и душой я разглядывал каждое здание, улицу, кофейный киоск, каждую необычную букву этого, совершенно нового для меня, письменного кода. Я был похож на нарцисс, который пробившись из-под земли, тут же застыл на месте с широко открытым ртом, удивившись солнечному свету и смутившись вида, этой новой для него, вселенной. Повсюду я видел: мусор, грязные тротуары (неужели Ленин запретил асфальт?), людей, которые смотрят только себе под ноги, отсутствие живого общения, вездесущее граффити и шикарные новостройки рядом с припаркованными на стоянке «БМВ» и «Ауди». Блеск и лоск новых банков, выросших, как грибы после дождя, соседствовал рядом с мрачностью послевоенных многоэтажных домов.

Credit, кредит – универсальное слово. Что случилось? Что случилось с людьми в этом городе? Неужели их всех сразила немота? А может, они настолько изумлены жизнью в этом городе, что единственная реакция, на которую они остались способны – это трепет и безграничное удивление? Или же они просто несчастны, подозрительны и напуганы? Хотя, может быть, дело в том, что (и это было вероятнее всего) я, англичанин, который выехал за пределы своей страны, и видел только то, что ожидал увидеть, оставаясь слепым к проклятой очевидности реальной жизни. Что же там происходило?

В своих руках я держал книгу «Русский язык для путешественников», но в ней я не находил слова, которые хотел бы произнести:

«Извините, Катя. Мне очень жаль. Жаль, что вы пострадали во время войны. Мне жаль Ваш народ, город, страну. Я действительно не знаю, почему я здесь. Я не знаю, почему мой дядя Джек привез меня сюда, в этот город. Катя, извините меня за то, что я об этом не знаю. Простите меня за то, что я всего не понимаю. Простите меня за то, что я всего не знаю. „Я не американец!“ Неразгаданные тайны окружают меня. Так много секретов вокруг. Расскажите мне. Помогите мне. Покажите мне».

Мой разговорник, с которым я заказывал красный суп из цветной капусты с паприкой, просил счет в ресторане, с его помощью я мог объяснить агентству по прокату автомобилей о том, что спустило колесо, благодаря нему я мог выяснить, где находиться ближайший театр – сейчас в нем не было нужных ответов. Не было ни одного подходящего слова.

«Я! Я! Я!» – мне чудовищно захотелось это выкрикнуть. Я прожил всю свою жизнь вместе со словами, ради слов, с помощью слов и благодаря ним, а здесь я даже не мог прочитать свое имя. Я был, как дитя, как несмышленый ребенок, которого дразнят на детской площадке, потому что он не может прочитать свое имя. И это в моем-то возрасте! Позже ты поймешь, почему здесь, в этом прекрасном и ужасном, замечательном, гуманном и грешном городе научиться снова читать, было, в своем роде, как родиться заново. Хотя, в то время, я об этом не знал.

В какой-то момент, в то первое утро, я заметил крошечного пятнистого котенка, который сидел, съежившись рядом с небольшим деревцом на краю грязного, покрытого слоем мусора и пыли, тротуара. Он жалобно мяукнул. Я остановился, чтобы подобрать его, и он снова издал тихий, тонкий и жалостливый звук. Катя посмотрела на меня.

– Я не могу взять его, Томми. У меня нет свободного места. К тому же, я живу на втором этаже. Ну, что не так, Томми?

Глаза Кати были полны сочувствия ко мне, к моему простодушию, к котенку и к прошлому, о котором я ничего не знал. Я посмотрел на Ольгу. В ее глазах читалась та же угрюмая и безутешная печаль.

Катя снова обратилась ко мне:

– Не мог бы забрать всех котов из России в Англию, Томми? Для Софии, Ханны и Сары, а может, Фиби захочет, чтобы милый котенок согревал ей ноги по ночам?

Я беспомощно оглянулся. Где же эти защитники животных, когда они так нужны?

Катя не отступалась:

– Томми, ты хочешь, чтоб наш мир служил только домом для кошек, а не для людей? Оглянись вокруг Томми, ты бы помог им всем: собакам, кошкам, всем бездомным животным в России и не оставил бы места для людей?

– Но, Катя, – я попытался возразить, – мы ведь не можем просто оставить его здесь.

– Можем. И оставим, – она натянуто, но вполне решительно улыбнулась, и тут же зашагала прочь. Ольга застенчиво взяла меня под руку, и я почувствовал, как она сочувственно ее сжала. Мы с Джеком последовали за Катей, но ёще в течение нескольких дней и ночей я переживал о том котенке. Он снился мне, тревожа мой чуткий сон.

Ну, разве я не глупец? Столько лет прошло, а я продолжаю учиться жизни.

Квартира Кати, все квартиры, где мы побывали за ту неделю, оказались уютными, гостеприимными и радушными. Везде я чувствовал себя как дома. Легко, непринужденно, раскованно. Поразительный контраст на фоне суровой атмосферы улиц.

Честно говоря, когда мы стояли у подножия этого памятника, в тот солнечный, теплый день в конце октября, я беспокоился о том, что дядя Джек не сможет взобраться на самый верх. Пока я размышлял над очевидными трудностями транспортировки его трупа в Англию, Джек и Катя остановилась. Когда ты находишься внизу, кажется, как будто верхняя часть склона пустая и все, что может там тебя ожидать – это ступени, ступени, ступени, но какими ж незабываемыми были эти ступени!

Дядя Джек останавливался возле каждого памятного знака городам-героям, дольше всего он задержался у знака, посвященного Мурманску. Затем, если что-то еще и могло меня удивить в этом самом удивительном из всех городов, Джек остановился у подножия холма и купил несколько кроваво-красных гвоздик в цветочном киоске. «Ну, и Бог ему в помощь» – подумал я. В конце концов, ему довелось столько пережить, поэтому я действительно ожидал увидеть, как он, немного неловко, неуклюже, по-английски сдержанно вручит эти гвоздики Кате. Клянусь Богом, я точно так подумал. Это, наверное, был бы хороший жест в завершение этого дня. Но, каким дураком я все-таки был, я до сих пор учусь жизни, и по-прежнему глуп, по-прежнему медленно соображаю. Как оказалось, когда мы поднялись на мемориальный холм, гвоздики предназначались для мертвых, а не для живых. Джек возложил их, в соответствии с традицией, в разных местах во время нашего восхождения. Первый цветок он положил у памятного знака городу-герою Мурманску.

Мы начали медленно взбираться вверх по лестнице, Джек крайне настойчиво потребовал, чтобы я фотографировал абсолютно все вокруг себя. Я был бы не я, если бы упустил возможность поинтересоваться, имеет ли какое-то символическое значение количество ступеней. И немного по-дурацки, абсолютно бессистемно начал пытаться их считать, но вскоре я сдался, отчасти потому, что осознал тщетность моей затеи. А также потому, что я потерял им счет, когда количество превысило тысячу. К тому же, некоторые ступени, на самом деле, таковыми и не являлись. Это были просто пологие подъемы, которые Джеку давались легче всего.

– Я не чувствую себя старым, – временами повторял дядя Джек. – До обеда я ничего не чувствую. А после обеда я сплю.

«Не важно!» – это выражение стало его фразой дня. Не важно. Джеку было все по плечу, он не видел никаких проблем, но я думал совсем по-другому. Я замечал их везде. Должен признать, что это очень особое место, эти сорок акров мемориального парка, посвященного защитникам города, содержались в безупречном состоянии и за ними вели надлежащий уход. Я все еще боролся с кирилличным кодом, но это мне не помешало заметить, что повсюду, куда бы я не посмотрел, располагалась аббревиатура CCCP, составленная из огромных букв. Этот монумент не оставлял ни малейших сомнений касательно того, кто выиграл ту войну. Не Россия и не союзники, а именно: Советский Союз. После неопределенного количества бесконечных шагов, мы вышли на ровную лужайку, размером с футбольное поле, красиво уложенную плиткой, и окруженную стройными рядами берез. В центре этой лужайки расположилось озеро – Озеро Памяти.

Ольга нарушила молчание:

– У нас говорят, что серебристая береза является эмблемой или символом русской женщины. Тонкая, белая, красивая, жизнерадостная и вездесущая.

Некоторые женщины более содержательны, чем даже Британский музей. У Ольги было больше глубины, чем у глубокого океана. Она казалась такой возвышенной, как звезды в далеком космосе. Я улыбнулся, сдерживая чувство горечи. У меня не было слов.

Между берез извивались лентами пешеходные дорожки, которыми, при желании, можно было пройти вместо официального маршрута. Отсюда мы смогли рассмотреть сам памятник. Огромная фигура, дух России, Родина-мать, взметнувшая меч, который сам по себе был в десять раз больше, чем Колонна Нельсона.

Почему я раньше не слышал об этом месте? Почему нам никогда не рассказывали о нем? Побывав здесь, ты начинаешь смотреть на многие вещи по-другому. За большим застывшим озером, находился ёще один водоем, в который принято бросать монеты в память о погибших и выживших. А за ним, открывается вход в огромный зал, где вызолоченные стены украшены яркими, блестящими, позолоченными мемориальными табличками, с навечно вписанными именами защитников города. Огромная рука с факелом, похожим на олимпийский, но только большего размера, вырастала из пола. В потолке, посредине зала, находился открытый проем, размером с большой гостевой стол. Там вечный огонь проглядывал в небо, охраняемый российскими солдатами ежечасно, ежедневно, на протяжении многих-многих лет.

Джек положил еще несколько гвоздик и мы обошли этот круглый зал, медленно поднимаясь по пандусу на новый уровень. По дороге мы прошли мимо, скульптурно созданного, скалистого оврага (первая, подмеченная мною, дань массовому туризму), который был покрыт имитацией граффити, скопированных с оригинальных настенных надписей, времен Сталинградской битвы. На них были запечатлены лозунги победы, триумфа, преданности делу борьбы против фашизма. Со скрытых динамиков доносились звуки боя, крики, вопли и взрывы снарядов. Звуки выстрелов снайперских винтовок, треск пулеметов, взрывы фугасов, грохот снарядов, страдальческие крики людей, свист минометов резали наш слух в этом, созданном природой и оформленном человеческими руками, овраге. Теперь, когда мы уже находились в непосредственной близости к самому памятнику, я смог оценить его огромные размеры. Люди, которые стояли у пьедестала, казалось, были вчетверо меньше за его основание. Опять же, я был бы не я, если бы не спросил, как такой высокий памятник остается в вертикальном положении. Но, у Родины-матери были широкие парящие юбки и, хотя я ничего не смыслю в дизайне и монументальной скульптуре, я решил, что достичь такой большой высоты удалось благодаря тому, что у фигуры внизу было широкое основание.

Я упомянул, что у подножия холма, на алее, находились памятные знаки городам-героям. В мемориальном зале мы видели имена защитников города. После скалистого оврага, с его звуковыми эффектами, мы шли по извилистой асфальтной дорожке к холму, где стоял сам памятник. По обе стороны от этой дорожки, на земле уложены мраморные плиты с именами наиболее отличившихся воинов и самых доблестных армейских частей. Дядя Джек положил гвоздику на могилу Василия Зайцева, а затем, ёще одну на плиту с надписью «41-й Советский снайперский батальон». И мы медленно вышли на вершину холма.

Оглянувшись назад, мы увидели Волгу. К востоку просматривалась большая плоская равнина, которая, как я знал, простирается вплоть до Уральских гор. С вершины можно было также увидеть, скрытую большими березами и невидимую из центральной части парка, маленькую русскую православную церковь, куда мы зашли, чтобы поставить свечи.