Текст книги "Держи это в тайне"

Глава двадцать третья: Ольга II

О чем я молю небеса? Почти ни о чем. Я вообще не молилась в последнее время. И, конечно, я никогда не молилась в церкви. Бывает, я обращаюсь в своих помыслах к чему-то, что даже сложно описать словами. Может это дух прошлого или эфемерный коллективный разум. Единственное, что я хочу – это любить. Неужели мое желание может показаться недостойным молитвы? Да, я молюсь о любви. Имею ли я право на воспоминания или их тоже запретили? Может быть, я должна хранить их в тайне, так, на всякий случай. Мне не довелось прочитать о тех событиях в книгах. Я никогда не видела каких-либо фильмов о них. В кинотеатрах нам показывали фильмы о войне. Ты знаешь, о какой войне я веду речь. Великая Отечественная Война. Моя бабушка и мой дедушка, по материнской линии, часто вспоминали, что у них никогда не было нормального детства. Но, у них была война. Родители моего отца тоже погибли во время войны. Я живу в окружении смертей.

Их жизни предопределила война, а мою – Чернобыль. Я жила там. По крайней мере, я жила в тех краях в 1986 году. Я переехала только по той причине, что обоих моих братьев, Илью и Юру, перевели туда, после их службы в Афганистане. Они жили в общежитиях для военных, рядом с городом. Всё, что оставалось от моей семьи – это мои братья. Поэтому, мы с мамой переехали, чтобы быть рядом с Ильей и Юрой, которого одним из первых отправили тушить пожар на реакторе. Юра умер спустя четырнадцать дней; Илья дожил до 1998 года. Ирония судьбы? Юра был женат.

Ни одна книга не помогла мне понять, почему все так случилось. Ни театр, ни кино не могли объяснить все это, но я разобралась и сама, без посторонней помощи. Нам всем пришлось найти свой способ осмыслить эту трагедию. Что ёще нам оставалось? Мне было сложно осознать происходящее, но ёще в большем замешательстве находилась моя мама. В те годы она преподавала русскую литературу. Она всегда учила меня черпать жизненную мудрость в книгах, потому что книги и культура – это фундамент общества, но о происходящем не писали в книгах и не снимали в фильмах. Ее это смущало. Она не могла понять, как нужно поступать без книг. Она не знала, что должна чувствовать без них.

«Как можно жить без Чехова и Толстого? – говорила она. – Нужно ли мне помнить эти события? Я хотела бы их запомнить. Но, если эксперты не понимают и даже писатели не знают правды, тогда они не смогут помочь нам разобраться с нашей собственной жизнью и с нашей погибелью».

Вот как говорила моя мама. Я думаю, всё они прекрасно знали и понимали. Они просто держали это в секрете.

Но, сейчас я не хочу об этом думать. Я хочу быть счастливой. Я жила в Припяти, рядом с атомной станцией. У меня была квартира в большом панельном доме, на пятом этаже. Мои окна выходили на станцию. До 26 апреля оставалось два дня. Последние два дня в нашем городе. Последние два дня его существования.

Его больше нет. То, что от него осталось – это не наш город. В этот день сосед сидел на балконе и заметил в бинокль пожар. Мы с мамой побежали в воинскую часть, так быстро, как мы могли, чтобы больше узнать о происшествии. Никто не кричал на нас и не прогонял, ни милиция, а ни солдаты. К обеду не стало рыбаков на реке. Они возвращались домой черные от загара. Такой загар нельзя получить даже после месяца отдыха в Крыму. А это был город атомщиков.

Дым, подымающийся над станцией, был не черным и не желтым. Он был ярко-синим. Но, никто не требовал, чтобы мы ушли. Люди давно привыкли к вероятной опасности, постоянно исходящей от военных объектов. Взрыв здесь, взрыв там. В то время, нам это казалось обычным пожаром, который тушат обычные солдаты.

Ребята даже шутили:

«Построение на кладбище. Кто самый высокий, тот умрет первым».

Мне было всего двадцать шесть лет. Я не помню, что я тогда чувствовала, но я запомнила много странных деталей происходящего. Моя подруга рассказала мне, что она и ее мать целую ночь занимались тем, что прятали деньги и золото, и теперь они беспокоились о том, чтобы не забыть место, куда его закопали.

Нас собирались эвакуировать. Светлана, моя невестка, принесла эту новость с больницы, куда привезли Юру. Дальнейшие события напоминали сюжет какой-то книги о войне. Когда мы уже сидели в автобусе, Света вдруг вспомнила, что забыла взять с собой какие-то вещи. Она побежала в квартиру и, вскоре, вернулась с двумя новыми блузками, которые до сих пор висели на магазинных плечиках. Это было странно. Света, в скором времени, окажется в Москве, где лечился Юра. Он был одним из первых, кого отправили тушить реактор. Илью послали на станцию позже, поэтому, я так думаю, он прожил гораздо дольше.

Солдаты напоминали каких-то инопланетных существ. Они ходили по улицам в защитных костюмах и противогазах.

«Что с нами будет?» – спрашивали люди.

«Почему вы нас спрашиваете? – думала я. – Мы сами ничего не знаем».

Они держались на расстоянии.

«Вон там стоят большие белые „Волги“. Там начальство. Спросите у них».

Мы ехали автобусом. Небо было лазурно-синим, как утиное яйцо. «Куда мы едем?» В наших сумках и корзинах лежали пасхальные куличи и крашанки. «Если это война, – размышляла я, – тогда она совсем не такая, какой я ее себе представляла по книгам и фильмам». Должны ведь быть взрывы и бомбежки. «Это даже не похоже на Афганистан» – я помню, что так себе подумала.

Мы двигались довольно медленно. Домашний скот постоянно перекрывал путь нашему автобусу. Люди гнали коров и лошадей вдоль дорог. В воздухе пахло пылью, лошадиным навозом и молоком. Водители беспрестанно ругались и кричали на пастухов.

«Почему вы гоните их по дороге? Вы ведь поднимаете радиоактивную пыль. Что нельзя было перегонять их по полям?»

А пастухи проклинали всех на свете и отвечали, что им совестно вытаптывать рожь и посевы. Никто не думал, что мы никогда не вернемся сюда; ничего подобного никогда не случалось. У меня немного кружилась голова и першило в горле. Пожилые женщины не плакали, а те, кто помладше, не могли себя сдержать. Моя мама рыдала.

Мы добрались до Минска. Нам пришлось купить билеты на поезд по завышенной втрое цене. Проводница предложила чай каждому из нас, но перед этим она сказала: «Дайте, пожалуйста, ваши чашки». Мы тогда недоумевали. Неужели у них закончились стаканы? Нет, не закончились. Они просто боялись нас.

«А вы откуда?»

«Из Чернобыля».

И все бросались прочь от нас.

Через месяц маме разрешили съездить в наш дом. Она забрала там теплое одеяло, мое зимнее пальто, собрание сочинений Чехова и все книги Толстого. Она не могла понять, почему ей не разрешили взять несколько банок клубничного варенья, которое она сама закрывала. Знаешь, я думаю, что она так никогда и не смирилась с нашим вынужденным отъездом. И, конечно, она не смогла привыкнуть к новому месту. Мама очень скучала по своему старому дому. Через год мы похоронили ее в нашей деревне. Теперь она находилась в зоне отчуждения, которую обнесли колючей проволокой и охраняли солдаты, вооруженные автоматами.

Именно тогда я поняла, превозмогая ужасное чувство невосполнимой утраты, что я никогда больше не смогу положить цветы на могилу моей родной матери. Я поняла почему, но где ты сможешь прочитать об этом? Где это случалось впервые? На кладбище, после похорон, мы расстелили скатерть на траве, разложили немного съестного, поставили водку, чтобы помянуть маму. Вокруг нас бегали солдаты с дозиметром, проверяя уровень радиации. Они забрали у нас и выбросили все, что мы принесли с собой: цветы, еду, напитки. Их дозиметры щелкали, как бомба перед взрывом. Я думаю, что водку они все же не выбросили, но я их не виню за это. Вот, во что превратилась земля, где похоронена моя мама.

Я слишком напугана. Я боюсь любить. И это хуже всего.

Ты слышал когда-нибудь о бедных хибакуся из Хиросимы? Это люди, которые пережили ядерную бомбардировку. Они могли жениться или выходить замуж только друг за друга. Никто не пишет об этом, никто не упоминает о нас или о том, что здесь произошло. Никто даже не говорит об этом вслух. Но, мы здесь. Мы существуем. Чернобыльские хибакуся.

Так случилось, что для некоторых людей рожать стало грехом. Любить – тоже грех. Ты можешь себе представить, как рождение новой жизни вдруг могло стать грехом? Я никогда раньше не слышала подобной фразы. Как же нам жить без любви и детей? Как нам жить без Чехова и Толстого? И ради чего нам жить вообще?

Некто однажды сказал: «Любовь – это не то, что мы берем; любовь – это то, что мы отдаем». Но, я чувствую, что мне нечего отдать.

Я планирую взять приемного ребенка. Попробую начать жить заново. Мне нужна дочь, чтобы любить ее.

Мы существуем, но мы не можем любить, и поэтому мы не знаем, ради чего нам дальше жить. А без любви, я больше не чувствую себя живой.

Глава двадцать четвертая: Томми XII

Good morning! И снова, совершенно неожиданно, наступило утро.

В один пасхальный день Джек спросил меня:

– Томми, чем ты планируешь заниматься в июле? Можешь взять небольшой отпуск, чтобы поехать со мной в путешествие?

Что я мог сказать ему, кроме как ответить согласием?

Сью осталась с детьми. Она отлично ладила с ними. А мы начали наш путь, вначале добравшись в Гримсби. Там мы сели на торговое судно, заваленное горами плотно сбитых ящиков, нагруженных, бог знает какими товарами. И вышли в море, направляясь по известному только Джеку маршруту. Он сказал мне одеться как можно теплее, что я и сделал.

Начиналось наше морское путешествие в неизвестность. Такие поездки меня всегда крайне интриговали. Мне кажется, дух авантюризма был в моей крови. Понимаешь, у меня есть своя теория на этот счет.

Откуда появились, после ухода римлян, первые поселенцы, которые говорили по-английски? Из Голландии, Бельгии, Дании? Они покинули свой дом, отправились в путешествие через Северное море, не зная, что их ожидает впереди. С тех пор, неизведанные края манят и притягивают англичан, и всех людей, для которых английский стал языком общения. Это как будто заложено в генетическую память нации. Мы постоянно в движении, нам нужно путешествовать, мы не можем оставаться на одном месте. Нам жизненно необходимо вырваться за рамки повседневности! Но, в последнее время, мы начали забывать наши былые пристрастия.

Какое-то время, конечно, у нас не было необходимых знаний и кораблей, но с приходом 16-го века Фрэнсис Дрейк, Уолтер Рэли и все остальные старались расширить пределы Британской империи или, скорее, Английской империи, как по мне. Вероятно, по этой причине в нашей стране такое большое количество разводов.

Нам нужно куда-то ехать и тебе приходится покидать свой дом, не смотря на то, что твое сердце рвется на части, переполненное сожалением; слёзы ностальгии наворачиваются на твои глаза, когда ты вспоминаешь прошлое: Голландию, Данию, тех первых людей, которые говорили на английском. И ты печалишься о нашем славном прошлом, о той непознанной стране, что канула в Лету. А может, о бывшей жене и о твоих покинутых детях.

В любом случае, посадка на торговое судно в Гримсби и отплытие неведомо куда, казалось мне захватывающим приключением. Но, эта поездка не была похожа на увеселительную туристическую прогулку. Море было бурным, ветер – холодным и мы взяли курс на север. Не составило особого труда догадаться, что отныне солнце будет оставаться за кормой нашего корабля.

Мы зашли в порт Рейкьявика, а затем направились на восток. Джек по-прежнему помалкивал о цели нашего путешествия. Спустя какое-то время мы увидели северную оконечность Норвегии. Что же касается Джека… ну, он говорил о книгах, все чаще вспоминал о Робби (увы, но мне не довелось его увидеть при жизни) и вспоминал об Испании.

Конечно, я догадывался тогда, что Джек, будучи моряком торгового флота, должно быть, участвовал в Арктических конвоях (он как-то проговорился об этом, во время нашей поездки в Барселону), но я все равно не знал о конечном пункте нашего назначения. Все время мы находимся в неведении, куда ведет нас жизненный путь, хотя, конечно, подспудно об этом догадываемся. Есть только один возможный финал, который нас всех ожидает в конце этого пути.

Он становился все более возбужденным, по мере приближению к Кольскому полуострову, который уже показался на горизонте. Я неплохо разбираюсь в географии, по крайней мере, я люблю изучать карты. Я знал, что там, вдали, Россия. Я предполагал, что мы направлялись в Архангельск или в Мурманск. Море казалось серым, над нами нависали серые облака, мою душу заполонила серая пелена печали, только редкие ярко-белые отблески, на гребнях набегающих волн, напоминали мне о том, что где-то существует другая, лучшая жизнь. Мне повезло, я никогда не страдал от морской болезни. Я люблю ощущать под ногами подвижную палубу корабля. Секрет в том, что нельзя думать о своем желудке. Ставь ноги, как можно шире. Двигайся в ритме корабля. Это не сложно.

Я не хотел выходить в Мурманске или в Архангельске или неважно где ёще, предварительно не получив интересующую меня информацию. После завтрака, мы обошли по кругу палубу и впервые смогли рассмотреть северное побережье России: посёлки, многоэтажные дома, небольшие постройки, уединенные фермы, раскиданные на простирающемся вдаль довольно пологом береге, совершенно не похожем на норвежский.

– Дядя Джек, – обратился я к нему, – я ведь не глупый. Я знаю, что ты участвовал в Арктическом конвое. Не хочешь мне подробнее об этом рассказать?

Он посмотрел на меня. В его глазах заблестели слёзы.

– Эх, Томми. Всё прошло и растворилось, словно утренний туман, и мои воспоминания тоже. Я сомневаюсь, что их стоило сохранять. Холод… я никогда не ощущал ничего подобного. Ночью, иногда, минус 30. Корабли конвоя застревали во льдах.

Приходилось использовать наши глубинные бомбы, которые предназначались для немецких подлодок, чтобы разбивать лед вокруг кораблей и двигаться дальше. Поверь, это было очень опасно. Если прекратить движение, немцы могли легко настигнуть своими самолетами и подводными лодками. Я помню одну такую атаку. Случилось это сразу же после рассвета. В любимое немцами время для нападений. Я стоял за зенитной пушкой и высматривал самолеты. Клянусь тебе, Томми, за минуту я насчитал шестьдесят торпед, которые приближались к разным судам нашего конвоя. Их можно было различить в воде по слабому свечению. Мы потеряли тогда много кораблей. Ты ведь знаешь, мы возили разные товары в Советский Союз.

– Да, знаю. А скажи, это правда, Джек, что они не смогли бы выжить без этих поставок?

– Я не знаю, Томми. Мы так считаем, а как же иначе? Это наша история. Мне хочется верить, что мы помогли им. Мне очень хочется верить, что мы помогли.

Он пристально вглядывался в пробегающие волны.

– Расскажи мне о холоде.

– Ну, у нас просто не было подходящей одежды для защиты от него. Мы пытались обертывать шарф вокруг лица, но когда мы выдыхали, он начинал покрываться льдом. Он становился твердым и, если не проявить должную осторожность, шарф мог запросто примерзнуть к твоему лицу. Даже сопли, и те замерзали в носу, так что я, перед каждым выходом, заполнял свои ноздри бальзамом «Вик». С ним было трудно дышать, но, по крайней мере, он не замерзал. Поначалу, они попытались водить конвои летом, но потери были ужасающими. Слишком продолжительный световой день помогал немцам выявлять все корабли. Вот почему мы ходили зимой.

– Хм… а как там было вообще?

– Да, не так уж плохо. Я прошел через войну в Испании. Я знал, что значит находиться под огнем, умел управляться с зениткой… Сложно объяснить, но когда ты сбиваешь немецкий самолет, ты испытываешь настоящее удовлетворение. Я знаю, это ужасно звучит, но это было… просто захватывающе. Даже если ты видел пилота. Чего уж там скрывать – именно по той причине, что ты его видел! А мы видели, Томми, как они погружались в морские воды, сидя в своих кабинах. С другой стороны, мы сами чувствовали себя на корабле, как в ловушке. Мы не могли убежать или скрыться и если торпеды направлялись к твоему кораблю – твоя песенка спета. Конечно, никто ни смог бы долго продержаться в этих водах.

– То есть, упасть в воду было равнозначно смерти?

– Да, буквально за несколько минут ты бы погиб. Это зимой. Немного дольше, ты смог бы протянуть весной и осенью, если, конечно, корабль остановился, в разгар морского боя, и подобрал бы тебя.

На несколько минут запала тишина, пока Джек пытался собрать воедино свои бессвязные мысли. Он продолжал наблюдать за набегающими волнами.

– Я хорошо помню тот конвой, в котором погиб Робби. Корабль, следующий впереди нас, был атакован двумя торпедами, но он ёще держался на плаву. Они начали эвакуацию экипажа в спасательные плоты. Но, вдруг, произошел третий взрыв, и все моряки, весь экипаж, а это около двухсот человек, оказались в воде. Эта трагедия разворачивалась, не далее чем за двести ярдов от нас. У нас не было ни малейшей возможности изменить курс. Все эти моряки в воде, наверное, подумали: «Ну, отлично, с нами рядом корабль. Нас спасут». А потом, они начали осознавать то, что мы не можем остановиться, не можем изменить курс и не спасем их. Им суждено замерзнуть и утонуть в этих враждебных водах. Наш капитан не мог отвести корабль в сторону. Двести ярдов. У нас были очень большие корабли, Томми. Их так быстро не развернешь. И что сделал наш капитан? Я не разговаривал с ним, но я догадался, какие мысли были в его голове. Вот что он сделал: он просто направил корабль строго по центру этой массы народа, оказавшейся в воде. Мы видели их лица, поначалу излучающие неуверенный оптимизм, пока они надеялись, что мы их подберем; затем, перекошенные от страха, когда они поняли, что мы собираемся их убить; а, ёще чуть позже – отрешенные и смирившиеся со своей участью, так как холод уже начал брать свое. Все произошло очень быстро. Я помню, как смотрел на одного парня, в то время, как наш корабль подмял под себя основную массу народа. Он поднял голову над своим спасательным жилетом. Он видел меня. Наши глаза встретились, он широко улыбнулся мне, поднял вверх большой палец руки, а затем отдал мне честь. Наш корабль просто врезался в этих людей и многих убил.

– Но, как все-таки погиб Робби? Ну, если ты можешь мне об этом рассказать.

– Ну, это не сложно выяснить, Томми. Все было задокументировано. Об этом написано в книгах. Робби служил на зенитном орудии, также как и я. Он получил ранение осколками. Бомба, сброшенная немецким самолетом, попала в главную орудийную башню. Вся его спина была изрешечена осколками. Открылось кровотечение, он истек кровью и умер в Мурманской больнице. Я глупый старый черт, Томми, но я никогда не думал, что снова увижу его могилу. Когда наш корабль прибыл в Мурманск, у нас было всего лишь несколько часов на выгрузку, а затем мы взяли обратный курс на Англию. Поэтому я просто хочу, чтобы ты сходил со мной на Британское военное кладбище в Мурманске. Мне хочется побывать там и, как принято говорить, отдать мой последний долг. Я расскажу ему несколько своих новостей. Хочу убедиться, что он в курсе последних событий.

– Получается, что у него были осколки в легких. Он просто истек кровью до смерти?

– Все было намного хуже. Он был моим лучшим другом. Я знал его всю свою сознательную жизнь. Мы выросли на одной улице. Вместе мы были в Испании. Мы разговаривали обо всем на свете, поэтому видеть, как твой лучший друг умирает в агонии… И это ёще не самое худшее. Хуже всего… Я никогда никому об этом не рассказывал. О Боже, Томми. Мое сердце разрывается на части, когда я начинаю вспоминать.

Дядя Джек прервал свой рассказ. Полными слез глазами он смотрел на далекие холмы. Запала долгая пауза.

– Его руки, Томми, его руки… этими руками он играл со мной в марблс. Пальцами этих рук он выражал свое раздражение учителям в школе; ими он жал курок винтовки в Испании. Эти руки так выразительно жестикулировали, когда он о чем-то рассказывал. И эти руки примерзли к рукояткам зенитного орудия, поэтому прежде чем оказать ему первую медицинскую помощь, нам надо было оторвать его от зенитки. Глупый идиот, почему он не надел перчатки.

– Ах! – не смог я сдержать свой вздох огорчения. – И что вы сделали? Сломали ему пальцы? Отогрели руки теплой водой?

Отсутствующим взглядом Джек смотрел вдаль. Его тело сотрясали беззвучные рыдания. Без слёз. Ни одна капля влаги не прокатилась по его щеке. Он посерел и нахмурился в тон хмурому и серому характеру окружавшего нас Северного Ледовитого океана. Его тело продолжало сотрясаться, он кивал головой, как будто подтверждая мои догадки. Но, я ошибался в своих предположениях.

– Нет, Томми, всё было намного хуже. У нас не было времени, чтобы ломать ему пальцы или чтобы отогревать руки. Я сомневаюсь, что у нас получилось бы их отогреть. Для этого не было времени. Подводные лодки и немецкие истребители наступали на нас со всех сторон. Я не прекращал разговаривать с ним (описываемые мною события разворачивались как раз где-то здесь, недалеко от Кольского полуострова). Я говорил ему: «Робби, Робби, все в порядке. Мы прорвемся, малыш. Скоро мы будем уже на месте, скоро Мурманск. Все будет в порядке».

Джек снова запнулся; он повернулся и начал смотреть на темный горизонт, уходящий на север все дальше и дальше от берега.

– И мы добрались туда, но Робби так и не вернулся домой. Он умер в Мурманске.

– Так… а как же ты оторвал его пальцы от орудия?

– Томми, ты умный мальчик, попробуй додуматься сам. Я не хочу об этом вспоминать. Как ты думаешь, что я мог сделать? Что бы ты сделал для своего лучшего друга, который тебя умолял спасти его. Он просил меня: «Джек, просто сделай это, я хочу жить. Сделай это! Оторви мои руки от этой чертовой пушки и отнеси меня в лазарет». Томми, во время войны приходится делать ужасные вещи.

– О, Боже! – воскликнул я.

– Да, – промолвил Джек. – Не знаю, что и сказать. Как правильно поступить, когда тебе нужно спасать жизнь твоего лучшего друга? Я спустился в камбуз. Взял большой мясницкий тесак. Томми, я не могу больше говорить об этом…

Дядя Джек с каменным выражением лица взирал на грозно рокочущие и вспенивающиеся буруны за бортом корабля.

«Эх, Джек, – подумалось мне, – сколько лет прошло. Ты должен был рассказать мне обо всем этом раньше».

Я не смог найти подходящие слова, чтобы утешить его, успокоить, залечить его душевные раны. Не существует таких слов.

На следующее утро мы сошли в порту Мурманска. Невероятно, но Джек заметно повеселел, он как будто с предвкушением ожидал предстоящий визит на кладбище, собираясь отдать свой последний долг погибшему другу. Был ёще только июль, но Джеку пришлось накинуть свой плащ поверх рубашки с галстуком. На лацкане плаща я заметил что-то необычное.

Это была медаль. На малиновом фоне ленты были нанесены черные и горчичные полосы. Сейчас я знаю, что они означают. Больше всего в глаза бросалась бирюзовая полоса, окаймляющая тонкой линией колодку медали. На самой медали была изображена довольно трогательная сценка: вооруженный солдат стоял в окружении, по всей вероятности, гражданских лиц и женщин с ружьями. Это изображение напомнило мне о фотографиях в квартире Джека. По кругу располагались надписи на русском языке.

– Дядя Джек, я не шучу, но ты уверен, что тебе можно это носить?

Он ответил мне:

– Да, конечно, мне можно. Это русская медаль. В 1985 году они вручили эту медаль всем, кто участвовал в Арктических конвоях. Наше правительство не позволило нам принять эту награду, но… у меня она есть. Первый раз в жизни я надел ее и, Томми, здесь этой награде придают немаловажное значение. Россияне увидят ее и всё поймут. Они будут знать, что я сделал для их страны. Пускай она не признается у нас, но они поймут, кто я. Потерпи и ты увидишь.

Так и было на самом деле. Мы пробыли в Мурманске всего четыре часа. Я даже не смог поговорить ни с одним русским. Я не знаю, как он это все устроил, но у нас не было виз. Возможно, нам помогло то, что мы прибыли на торговом судне. Мы просто выскользнули из доков, прогулялись пешком пару миль, зашли на британское военное кладбище и нашли могилу Робби.

Роберт Томпсон. Королевский Торговый Флот. Матрос. 23 июля 1920 – 4 февраля 1942.

Джек застыл на месте минут на тридцать. Мои впечатления от России так и остались крайне ограниченными. Представь себе Гримсби, только построенный по плану Сталина. Вот тебе примерная картинка. Вскоре мы вернулись к нашему кораблю.

Мне нравилось путешествовать по морю. Я успел многое сделать во время пути. Какой-то неуловимый морской ритм вдохновлял меня на работу. Если бы ёще не чувство изоляции. На дворе стоял 1995 год, интернет был пока не доступен. Не было и других средств связи. Я беспокоился о детях, переживал о собаках. Но, меньше всего я теперь беспокоился о своем дяде Джеке. Я чувствовал… точнее, я теперь понимал, почему он плакал, и почему каждый день, разделывая мертвые туши, он вспоминал тот злополучный момент, когда ему пришлось отрубить руки своего лучшего друга в тщетной попытке спасти его жизнь.

В своем воображении, я представлял темно-красное пятно крови Робби, растекающееся по обледенелой палубе.

Но, естественно, я был ёще далеко от истины. Я до сих пор, на самом деле, не в состоянии все постигнуть. Я не вижу пока полную картину.