Текст книги "Держи это в тайне"

Глава девятнадцатая: Светлана

Я действительно не знаю, что тебе рассказать. Может мне нужно рассказать тебе о любви? Или о смерти? Эти явления настолько переплетены в моей жизни. Все, кого я когда-либо любила, умерли. Когда мы были молодоженами, мы везде ходили, держась за руки. Даже если это был обычный поход по магазинам. Я часто говорила ему: «Я люблю тебя», но тогда я даже не представляла насколько. Я и не догадывалась. Он служил в Афганистане. Как и его брат, Илья, и его сестра, Ольга.

Мы жили в общежитии, на втором этаже, и делили наш блок с ёще тремя молодыми парами. У нас была общая кухня. Однажды ночью я услышала шум, и выглянула в окно. Он заметил меня.

– Закрой окно и возвращайся в кровать. Там какая-то авария на станции. Я скоро вернусь.

Сам взрыв я не видела, только отблески пожара. Все небо вокруг переливалось разноцветными огнями. Очень красиво: высокое пламя и дым, необычного бирюзового оттенка. Это случилось в три часа утра.

Юра рассказал мне перед смертью, что этот дым шел от горящего материала, из которого была сделана крыша – смесь графита и битума. Он говорил, что продвижение на той крыше напоминало прогулку по кипящей липкой ириске или по черной расплавленной лаве. Они пытались потушить пламя. Им приходилось постоянно стряхивать пылающий битум со своих ног. И конечно, на них не было никаких защитных костюмов. Они отправились тушить пожар в той одежде, в которой они явились по вызову на работу. Правду оберегали от нас очень зорко. Обычный пожар, просто авария– это все, что нам рассказали.

Четыре часа утра, пять, шесть. Я с нетерпением ждала рассвет.

В тот день, в шесть утра, мы собирались поехать к моим родителям, чтобы помочь им посадить картофель. Родительский дом находился в сорока километрах от нашего общежития. Сеять, пахать землю и сажать картофель – он любил такую работу. Иногда мне кажется, как будто я наяву слышу его голос. Даже фотографии или его старая одежда не настолько пробуждают мои воспоминания о нем, как этот прекрасный голос. Но, он не разговаривает со мной, и не зовет меня, даже в моих снах. Это я зову его постоянно.

Семь часов утра, восемь, девять. Я подождала ёще немного. Но, вот я уже больше не могла просто сидеть и ждать. Мне нужно было узнать, что там происходит.

В общежитии мне сказали, что его увезли в больницу. Я моментально отправилась туда, но милиция уже успела окружить здание, и заблокировала все входы и выходы. Они не пускали никого внутрь, кроме врачей и машин скорой помощи.

Милиционер сердито крикнул мне:

– Берегитесь, здесь заезжают машины скорой помощи. Держитесь подальше от ворот!

Там было много, таких как я – жены, чьи мужья отправились тушить пожар на реакторе. Я начала искать глазами в толпе Людмилу, мою подругу, которая работала медсестрой в этой больнице. Вскоре, я заметила, как она выходит из машины скорой помощи.

– Люда, проведи меня, пожалуйста, внутрь.

– Я не могу, просто не могу. С ним очень плохо, как и со всеми остальными.

Я не давала ей уйти.

– Мне очень нужно увидеть его.

– Ладно, – сказала она, – пойдем, но только на десять минут.

Я увидела Юру. Его лицо распухло и раздулось, как воздушный шар. Как будто его ужалили одновременно тысячи пчел. Даже глаз не было видно.

– Ему нужно сейчас пить молоко, много молока, сказала мне Люда. – Им всем нужно пить молоко, по крайней мере, пять-шесть литров в день.

– Но, он не любит молоко.

– Полюбит. Или умрет.

Большинство врачей, медсестер и, особенно, санитаров из этой больницы, скоро тоже заболеют и умрут. Но, тогда мы об этом ёще не знали. Все было покрыто тайной.

В одиннадцать часов утра умер милиционер. Он был первым – первым в этот день. Позже мы узнали, что еще один офицер остался среди развалин ректора. Спасатели так и не смогли добраться до него. Он был похоронен под бетонным саркофагом, и мы тогда ёще не знали, что это только первые жертвы среди множества других.

Я спросила мужа:

– Юрочка, что же мне сделать для тебя?

– Уезжай, Света. Уезжай отсюда как можно быстрее и не возвращайся. Ты должна позаботиться о нашем ребенке.

Но, как бы я смогла оставить его там? А, он все настойчивее твердил:

– Уходи! Убирайся отсюда! Подумай о нашем ребенке.

– Ладно, сначала я найду для тебя немного молока. А потом, мы будем решать, что делать дальше.

Приехала моя подруга, Таня, ее муж, Иван, лежал в той же палате. Ее отец отвез нас на своей машине до ближайшего магазина, чтобы купить молоко. Мы отправились в деревню, находящуюся, примерно, в десяти километрах от больницы. Мы намеренно решили не ехать в город, потому что понимали, там все тоже будут искать молоко. Нам удалось приобрести шесть трёхлитровых пакетов. Этого должно было хватить для всех ребят в его палате.

Но, выпив молоко, у них началась рвота. Они теряли сознание, пока им не начали ставить капельницы. Врачи твердили нам, что это всего лишь отравление ядовитыми парами. И никто не упомянул о радиации. Ни одного слова.

Наступил полдень. В наше общежитие заселили много солдат из Минска. Власти перекрыли все дороги. В городе не ходили троллейбусы, не работал железнодорожный вокзал. Улицы начали посыпать каким-то белым порошком. Я начала беспокоиться о том, как добраться в тот деревенский магазин завтра, чтобы снова купить свежее молоко. Никто ничего не говорил о радиации. В городе люди массово скупали хлеб в магазинах. Они тащили его домой целыми мешками.

Вечером я не смогла попасть в больницу, чтобы увидеть Юру. Возле здания больницы собралась огромная толпа людей. Я стояла под окнами его палаты. Юра выглянул на минуту из окна и что-то крикнул, но я не услышала его, потому что люди вокруг меня очень сильно шумели. Все они просто очень хотели узнать правду. У меня складывалось ощущение какого-то запредельного хаоса. Кто-то в толпе услышал Юру. Поползли слухи, что их ночью должны отправить в Москву, в другую больницу. Все жены, обсудив эту новость, единодушно решили, что поедут вместе со своими мужьями.

– Разрешите нам поехать со своими мужьями. Мы обязаны находиться рядом с ними.

Мы били солдат кулаками и царапали ногтями, продираясь через оцепление к входу в здание больницы. Солдаты, которых я не встречала раньше, пытались нас удержать. Через некоторое время, к нам вышел один из руководителей больницы и объявил, что наших мужей перевезут в Москву специальным рейсом, и поэтому мы должны сходить домой и принести их туалетные принадлежности и одежду. Униформу, в которой они работали на станции, пришлось сжечь. Я очень быстро вернулась с чемоданом Юры, но самолет уже улетел. Они обманули нас, чтобы не видеть и не слышать наших криков и слёз.

Наступила ночь, по одной стороне моей улицы выстроились автобусы, их были сотни. Город готовили к эвакуации. А на другой стороне – стояли сотни грузовиков с солдатами. Они прибыли сюда со всех уголков Советского Союза. Весь город был покрыт белой пеной. Женщины и дети – все бранились и плакали.

По радио объявили, что нам нужно покинуть город на три-пять дней, и поэтому мы должны взять с собой теплые вещи, так как нас разместят в лесу в палатках. Некоторые люди даже радовались этому. Небольшой отпуск на природе! Стало очевидным, что там, в лесу, мы встретим майские праздники и это казалось им прекрасной возможностью отдохнуть от повседневной рутины. Я видела, как люди брали с собой наборы для шашлыка, паковали гитары и радиоприемники. Только женщины, чьи мужья работали на реакторе, беспрестанно плакали.

Я не помню, как я добралась в деревню, где жили мои родители. Такое впечатление, что я спала и проснулась только когда увидела свою маму.

– Мама, Юру увезли в Москву. Их всех отправили на специальном самолете.

Но, жизнь шла своим чередом – мы посадили новые деревья в саду, посеяли овощи. Неделю спустя, нашу деревню тоже эвакуировали. Кто мог знать об этом? Кто же тогда знал, что все так случится? Кто мог подумать, что деревню, в сорока километрах от атомной станции, эвакуируют?

В тот же день, ближе к вечеру, меня начало тошнить. Я была на шестом месяце беременности. Я чувствовала себя отвратительно. В ту ночь мне приснилось, что Юра зовет меня.

«Света, Света», – после его смерти, он больше не звал меня в моих снах. Ни разу.

На следующее утро, я проснулась с единственной навязчивой мыслью в моей голове – мне любым способом нужно добраться в Москву. Я хочу быть рядом с ним.

Моя мама разрыдалась:

– Куда ты едешь? На кого ты нас оставляешь?

Я взяла отца с собой. Он сходил в ближайшее отделение банка и снял со счета почти все деньги, что у него были. Я не помню эту поездку. Единственное, что я знаю – мы ехали поездом. В Москве я подошла до первого встречного милиционера и спросила, куда отвезли мужчин из Чернобыля. И он ответил нам, что они сейчас в больнице № 6, это в районе станции метро «Щукинская».

Как оказалось, это была какая-то специальная больница. Туда пускали только по особым пропускам. Я сунула пачку банкнот в руку охраннику, который стоял у двери, и он сказал: «Ладно. Можете пройти». Мне пришлось ёще кому-то платить, упрашивать, уговаривать и пресмыкаться, только ради того, чтобы увидеть своего собственного мужа. Наконец-то мне удалось попасть в кабинет главного радиолога, хотя я не знала тогда, кем была тот доктор. Все держали в строгом секрете. Я знала одно – мне нужно увидеть Юрия.

Она с порога, спросила меня:

– У Вас есть ёще дети?

Что мне нужно было ответить ей? Нельзя было скрыть то, что я беременна, но мне могли не разрешить увидеть его. И я решила солгать.

– Это моя третья беременность. У меня уже есть мальчик и девочка.

– Ну, это хорошо, больше и не стоит рожать. Ладно, послушайте меня. Его центральная нервная система полностью разрушена. В его мозгу происходят необратимые деструктивные процессы.

Я не очень понимала, что это значит. Станет ли он больше нервничать? Ухудшиться ли немного его характер? А может, его голова будет часто болеть?

– Слушайте внимательно, – продолжила она. – Если Вы начнете плакать, мы сразу же Вас выгоним. Никаких объятий или поцелуев. Не стойте слишком близко к нему. У Вас есть пятнадцать минут.

Но, в тот момент я приняла твердое решение, что я не уеду отсюда. А если я уеду, то только с Юрой, поклялась я себе. Я зашла в палату. Ребята сидели на кровати, играли в карты и смеялись.

– О, Света! – радостно зашумели они.

Юра обернулся ко мне и шутливо сказал:

– Ну вот, все кончено. Она и здесь меня нашла.

Он выглядел очень забавно. На нем была пижама, похоже, что 48-го размера, хотя он носил 52-й. Рукава были слишком коротки, а брюки – чересчур малы. Но его лицо больше не было опухшим.

– Куда же ты убежал от меня, Юра?

Он хотел обнять меня, но медсестры не позволили ему.

– Просто сиди и разговаривай, – строго сказала одна из медсестер. – Незачем здесь устраивать эти шуры-муры.

Мы постарались превратить все в шутку. Как будто это было наше первое свидание. К нам в палату пришли все парни, которых привезли сюда из Чернобыля. Среди них было много тех, кто жил в нашем общежитии. Много солдат, которых я знала. По-видимому, тот самолет привез сюда двадцать восемь человек.

– Что там происходит?

– Как ситуация в городе?

Я рассказала им, что началась эвакуация. Весь город вывезут на несколько дней.

– Боже мой! Там ведь моя жена и дети! Что будет с ними? – спросил меня кто-то. Но, я не знала, что ответить.

Мне очень хотелось побыть наедине с Юрой, хотя бы одну минутку. Ребята почувствовали это и постепенно выходили из палаты под каким-нибудь выдуманным предлогом. Когда мы остались наедине, я поцеловала его, но Юра быстро отошел в сторону.

– Садись рядом со мной. Возьми стул.

– Не стоит, – ответила я.

– Ты видела взрыв? Ты видела, что случилось?

– Вас первыми спасли.

– Скорее всего, это был саботаж. Кто-то взорвал его. Мы все так думаем.

Так многие говорили в то время. Именно так они думали. И в это они верили. А правда была покрыта мраком.

На следующий день их разместили отдельно, изолировав друг от друга, каждый лежал в своей палате. Им запретили выходить в холл, запретили общаться друг с другом. Они перестукивались через стены, используя код Морзе. Врачи объяснили, что организм каждого человека по-разному реагирует на излучение. Один может справиться с ним, а другой – нет. Сотрудники больницы начали измерять уровень радиации в здании, где находились наши ребята. Вначале, в палатах справа и слева от изолятора, потом на этажах ниже и выше него. Они переместили всех больных на двух этажей, с верхнего и нижнего. Все палаты стояли пустыми. Казалось, что в больнице никого не осталось, кроме наших ребят из Чернобыля.

Неделю я жила у моих друзей из Москвы.

Они постоянно мне говорили: «Бери кастрюли. Бери тарелки. Бери все, что тебе нужно».

Я приготовила суп из индейки для шестерых солдат из того же взвода, что и мой муж. Я сходила в магазин и купила им зубную пасту, щетки и мыло. У них не было ничего из этого в больнице. Я купила им полотенца, простыни и туалетную бумагу. Вспоминая те дни, я удивляюсь выдержке моих московских друзей. Конечно, они боялись, кто бы не боялся? По городу ходили разные слухи, но они все равно продолжали твердить: «Бери все, что тебе нужно. Бери и не стесняйся. Как он? Как все они там? Они выживут?»

Выживут ли? Я встретила тогда там много хороших людей. Это были действительно душевные, наивные люди, которые верили всему, о чем им рассказывали. Я не вспомню их всех сейчас. Припоминаю одну пожилую женщину, она работала дворником в больнице. Она как-то сказала: «Есть некоторые болезни, которые не лечатся. Поэтому приходиться сидеть и наблюдать, как они умирают».

Каждый день я видела, как он меняется внешне. Каждое утро меня встречал совсем другой человек. Начали проступать ожоги: вокруг рта, на языке и щеках. Сначала это были маленькие шрамы, но постепенно они расширялись; кожа на его лице начала отслаиваться, отпадая частями, в виде больших белых чешуек; его тело покрылось пятнами синего, черного, красного, желтого, серого и коричневого цветов. Это невозможно описать и невозможно рассказать.

Только по той причине, что все эти изменения с Юрой происходили очень быстро, я не сошла с ума и была в состоянии продолжать начатое дело. У меня не было времени ни на раздумья, ни на слёзы. Я любила его, но даже не представляла насколько сильно.

Постепенно до меня дошло, что эта больница специализировалась на людях с острой лучевой болезнью. Четырнадцать дней, говорили они, в течение четырнадцати дней человек медленно умирает. В первый же день, в общежитии, они измерили мой уровень радиации. Моя одежда, сумка, кошелек и мои туфли – все было загрязнено. Они изъяли все это, забрали даже лифчик и трусы. Единственное, что они оставили – это деньги. Взамен мне дали больничный халат и какие-то тапочки. Они сказали, что, может, вернут мне одежду, может, и нет. Они не знали, удастся ли очистить ее до безопасного состояния.

Поэтому я так нелепо выглядела, когда приехала проведать его на следующий день. Он расхохотался:

– Женщина, что с Вами?

Мне хотелось приготовить ему немного горячего супа. Я вскипятила воду в стеклянной банке, и я бросила туда несколько маленьких кусочков куриного мяса. Это были крошечные кусочки. Затем кто-то дал мне свою кастрюльку. Я думаю, что это была одна из уборщиц. Ёще кто-то принес мне разделочную доску, чтобы измельчить петрушку и, поскольку я не могла пойти на рынок в моем больничном халате, кто-то согласился купить мне овощи. Но, все это было бесполезно. Он уже не мог ни пить, ни есть. Ему едва удавалось сделать несколько глотков воды. А я ведь хотела накормить его чем-нибудь вкусным! Как будто это уже имело какое-то значения.

Уже ничего нельзя было сделать.

Представь себе, на минуту, кромешный ад.

Вот, как можно было описать мои ощущения – кромешный ад.

Глава двадцатая: Томми X

Я ненавижу Рождество. Просто терпеть его не могу. Оно было для меня одновременно одним из лучших и одним из худших праздников. Дело не в том, что я Скрудж. Как по мне, пускай бы было как в той песне: «Я хочу, чтоб Рождество наступало каждый день…». Предмет моей ненависти совсем другой – это слепое следование традициям. Я возмущен тем фактом, что во время обучения в начальной школе, моя родная Английская Церковь утаила от меня то, что испокон веков 25-го декабря язычники устраивали зимний фестиваль. И это происходило в течение десятков тысяч лет по всей Европе, потому что это середина зимы, и людям хотелось поднять себе настроение. Я ненавижу то, что рождественские товары появляются в супермаркетах…, когда же? Где-то уже с 1-го ноября? Как только заканчивается Хэллоуин. Я ненавижу Хэллоуин тоже, но об этом чуть позже. Рождество – это радостное событие для детей. Приятно видеть их улыбки и слушать восторженные возгласы, когда они распаковывают свои подарки, особенно, те, которые им приносит таинственный незнакомец, Санта-Клаус. Костюм Санты (который он обязан одевать) – красный. Люди настолько невнимательны. А подсказки ведь на поверхности: Санта Клаус в красном, и в метро таблички гласят «Держитесь левой стороны». Мы ведь не замечаем это? А мы должны следовать скрытым посылам, которые преподносит нам наша культурная среда.

Но, мы не следуем им, так что Рождество…, просто вынужденное веселье, шутливые записки из хлопушек, которые я люблю и ненавижу в равной мере. Слишком много рождественских застолий я не помню из-за алкоголя, многие не запомнились потому, что были скучными и обыденными, просто, как еще один будний день. Но, если б не эти дни, как бы мы жили?

То Рождество, о котором я уже упомянул, было очень запоминающимся для меня. Ты вскоре поймешь почему.

Хэллоуин. Ну, что-то, конечно, я о нем слышал. Это американская выдумка, и я точно не знаю, когда этот праздник пришел в наши края. В принципе, я ничего не имею против (а, я бы мог иметь, ты ведь меня знаешь?) идеи посвятить одну ночь беспорядку и неповиновению. Но, я бы предпочел праздновать его 1-го Мая или 8-го марта в Международный женский день. Мы не особо отмечаем эти даты, правда? А мы должны.

Вот так. Хэллоуин можно назвать американским импортом. Это ведь где-то в 90-е супермаркеты начали продавать товары для Хэллоуина? Не могу вспомнить, так много всего вокруг изменилось. В моем детстве я точно знал, где я живу. У нас были свои праздники: Рождество, Пасха, День матери, и, мне кажется, еще День Святого Валентина, если уж быть совсем точным. А теперь, мы окружены сплошными Днями Супермаркетов.

Что ёще продать этим легковерным идиотам? Я знаю, давайте привезем Хэллоуин в Великобританию. Теперь у нас есть уже День отца, когда люди вынуждены тратить последние деньги на открытки и подарки, которые они не могут себе позволить. Скоро учредим День деда, День отчима, День двоюродных бабушек и дедушек, и потом День троюродных кузенов по прабабушкиной линии.

А, это та девица, которую я соблазнил в День всех вечеринок.

Я как-то провел одно небольшое исследование в интернете. Кто бы сомневался, что уже празднуется Национальная неделя сыра, Национальная неделя картофеля. Ты только посмотри, каждый день, каждый чертов день в году, закреплен за каким-то раскрученным коммерческим праздником. Национальный день фундю. Неделя сэндвичей с беконом. Существует даже Национальный день простуды. Интересно, может уже как раз пора простудиться? Слечь в постель? Полечиться? Будь откровеннее. Говори так, как думаешь. Какое у тебя мнение по этому поводу?

Если бы я составлял календарь праздников на год, я бы поступил немного по-другому. Я бы сделал праздничными совсем другие даты и другие недели. В первую очередь – 27 января, и 1 мая. Таким образом, у нас был бы целый ряд ежегодных праздников, который включал в себя следующие даты: 30 января, 2 февраля и 4 февраля, 12 апреля, 9 мая и 25 июня, 23 июля, 19 августа и 28 августа, 23 октября, 20 ноября и 22 декабря. В этом же ключе, нужно было бы изменить национальные дни траура. Я считаю, они должны соответствовать духу времени, а не быть слепо привязанными к религиозным обычаям ближневосточных племен конца бронзового века или даже к более поздним традициям наших исламских братьев. Я настаиваю на том, что нужно включить в календарь знаменательных дат 27 января, 11 февраля, 23 апреля и 16 августа. О, и ёще 23 марта, хотя, я понимаю, что последняя дата может показаться немного спорной. Календарь дат должен постоянно обновляться, это будет поощрять людей интересоваться историей и обогащать свои познания. Нельзя стоять на одном месте, парень. Нужно выходить за рамки, солнце.

Знаешь, я забыл ёще о 5 ноября? Но, тогда я не придавал этому дню особого значения. Большинство людей, с которыми я сталкивался в последнее время, считают, что это дата каким-то образом связана с антипарламентским движением. Они не понимают, что на самом деле, это был дерзкий вызов католицизму, и, что Гай Фокс сделал все для того, чтобы разорвать теократические узы Рима.

Фантастико! Гранде фантастико! Они, вероятно, так себе подумали, когда прочитали СМС от Гая Фокса, сидя в ватиканском мужском баре с сомнительной репутацией, и потягивая самбуку:

«Я в подвале с порохом. Готовлюсь подпалить заряд. LOL☺☺☺ROFL».

Ну, вот как-то как я помнил это историческое событие со школьных времен. И я уверен, что какой-то прислужник вынужден был объяснять Папе: «Нет, Ваше Святейшество, LOL означает „laugh out loud“ (смеяться громко вслух), а не „lots of love“ (много любви)». Касательно некоторых вещей, люди, находящиеся на вершине социальной лестницы, менее осведомлены, чем все остальные.

Кроме того, Рождество настолько предсказуемо, та же история из года в год, абсолютно никакого развития сюжета. Регулярно повторяющееся невостребованное послание любви и мира всем людям, одни и те же наспех купленные и отчасти неуместные подарки, то же высокомерное отношение к сельскому рабочему классу и доверчивым пастухам. Хотя бы раз, хотелось увидеть рождественский вертеп, где Мария потребовала бы себе СЕЙЧАС ЖЕ эпидуральную анестезию. И где Иисусу дали бы в руки игрушечный пластиковый Калашников с подвижным курком, или, где кто-то осмелился бы прервать представление и спросить вслух: «Погодите! А что за ерунда, эта мирра?». Мечтаю увидеть кого-нибудь, кто, наконец, вспомнит об Иосифе (это тот парень, чья жена, закрутила шуры-муры с бесстыжим Ангелом Господним), и преподнесет ему утешительный подарок в виде пары дешевых носков или DVD-диск из серии «Прах к праху. 2005». Или кружку с надписью «Лучший отчим в мире». Или толстовку с принтом «Я ♥ Назарет».

Что касается того Рождества… может, лучше будет назвать его «днем смешанных чувств»? Начался он совсем плохо, особенно, когда я напомнил ей, что в доме нет клюквенного желе. Забавно, не правда ли, как клюквенное желе может круто повлиять на брак? Ситуация ёще более усугубилась, когда я опрометчиво предложил взять клюквенное желе у моей матери, которая жила в нескольких минутах ходьбы от нас. Я не понимал, что в этом такого обидного. В тот день я просто хотел съесть немного клюквенного желе и кусочек индейки. Я не собирался никого обижать. Во многих отношениях я обычный парень. Я хотел желе и индейку, а получил испорченное настроение на весь день. Закусочные с горами хрустящего картофеля и жареной рыбы, boulangèries, клюквенное желе – нелегко устоять от соблазна, я признаюсь тебе.

Родители Сью должны были прийти к нам на обед. Сью была хорошим поваром, отменной хозяйкой, отличной матерью, умелым садовником, фантастическим кулинаром, ну, просто, – золотом в чистом виде. Но, так уж получилось, лично я был лишен и намека на позолоту. Час дня. Рождественский обед был назначен на час дня. Все было готово, и я должен был спуститься к гостям, но я не хотел туда идти.

Есть ёще одно обстоятельство, которое раздражает меня в рождественский день, – это очень короткий пятиминутный выпуск новостей. Такое впечатление, что 25 декабря в мире вообще ничего достойного нашего внимания не происходит. Поэтому я смотрел выпуск новостей, я понимал, что опоздаю к столу на пять минут, но мне нужно было следить за событиями. И я смотрел новости. Я не мог оторваться от них. Там показывали репортаж о злом диктаторе, которого расстрелял его собственный народ. Они расстреляли этого злого диктатора и его жену из автомата. Это происшествие, в тот год поверженных стен, было похоже на финальный мазок на всеобщей картине свободы. По крайней мере, я так думал в то время. Хотя, на самом деле, это была банальная передача власти. Наши собственные «стены» даже не собирались рушиться. Они были крепки и высоки, как никогда либо ранее. Где же Робин Гуд, когда он так нужен? Наверное, как раз капитулировал. Или погиб от пыток в застенках спецслужб.

– Томми, ты идешь? Ужин готов.

– Извини. Здесь что-то действительно важное происходит. Я посмотрю ёще.

– Это всего лишь новости. Ты сможешь посмотреть их позже.

– Нет, не смогу. Выпуск длиться всего пять минут, а следующий будет только в десять вечера. Я хочу посмотреть, что там происходит.

– Но, мои родители уже здесь.

– Твои родители должны понимать, что в мире есть более важные вещи, чем рождественский ужин. В этот момент в мире происходят глобальные изменения.

– Томми, или ты идешь, или я никогда не прощу тебя.

– Ты никогда не простишь меня из-за того, что я немного опоздаю на рождественский ужин, и потому что твои родители уже пришли? Мне кажется, ты не совсем правильно расставляешь свои приоритеты.

– Ну, уж намного правильнее, чем ты свои. У тебя они вообще отсутствуют. Ни денег, ни нормальной работы. Сидишь днями дома и делаешь вид, что ты работаешь. Я уже сыта этим по горло.

– Взаимно.

Вот так, за тысячи километров от Восточной Европы, я фактически «расстрелял» своим упрямством и гордостью то, что ёще оставалось от моего хрупкого брака со Сью. Были и другие грехи за мною. Неверность, блуд, походы «налево», скачки в гречку – я ненавижу эти примирительные, делано шутливые слова и фразы потому, что они слишком далеки от реальности, от этой суровой, абсолютной реальности происходящего. Они ни на толику не отображают ту гамму чувств нервозности, вожделения, страха перед табу, а впоследствии перманентной вины, угрызения совести, раскаяния, сожаления, и неминуемую потерю чувства собственного достоинства.

Некоторые вещи все ж лучше держать в тайне.

Но, скажем так, я был уверен в своих поступках, такова была моя обновленная жизненная позиция. И я действительно думал, что могу и впредь вести себя настолько ужасно, аморально, эгоистично, оскорбительно, при этом рассчитывая на то, что мои дети, с которыми я был очень близок, будут по-прежнему меня любить.

Не нужно заниматься самообманом. Пусть мой опыт станет кому-то уроком: они никогда не будут любить тебя по-прежнему.

В их глазах, в глазах моих детей, которых я укачивал на руках перед сном, и с которыми разговаривал с первых дней их жизни, – я видел осуждение. В глазах моих детей, ради которых я готов был на все что угодно, кроме того, что не мог пообещать оставаться верным их матери, – застыло выражение незабвенного упрека. Тавро недоверия. С этих пор мое сердце будет вечно обливаться кровью. Каждая клетка моего организма наполнилась ненавистью и отвращением к самому себе.

Я всегда думал, что у меня хорошее воображение, но я не мог себе представить, какой эффект мое поведение окажет на моих детей. Я не догадывался, сколько слез прольют Сью и дети. Я и не предполагал, что они будут плакать дни и ночи, недели, месяцы и годы после моего ухода. Теперь я чувствую себя как Марвелловский Косарь.

Мое сердце и разум отказали мне так, что я никогда не найду свой дом, даже с помощью карты.