Текст книги "Держи это в тайне"

Глава двадцать девятая: Томми XIV

«Если к крематорию применимо слово „прекрасный“, тогда этот крематорий по-настоящему прекрасен. Во-первых, он расположен посреди большой парковой зоны, среди густых деревьев, изящных скамеек, окутанный неподдельным чувством умиротворенности. Мы оказались там в один красивый осенний день, который, несомненно, ёще больше украсил это место и смягчил нашу горечь утраты».

Когда я впервые прочитал этот отзыв на сайте «Путеводитель по британским крематориям», у меня появился сильный соблазн оставить язвительный комментарий. Пойми меня правильно. Я поддерживаю Мильтона в вопросах цензуры. Я могу смириться со многими вещами, но не с избытком бесполезных мелочей, которые засоряют нашу жизнь настолько, что становиться невозможным их удерживать в голове. В моей голове для них точно не было места. Поэтому сентиментальные воспоминания, описанные в том отзыве, казалось, совершенно не соответствовали моим собственным ощущениям в тот день, когда умер мой дядя Джек.

Но, я должен признать, в одном они точно правы – это красивый крематорий, хотя рукотворное совершенство его пасторального ландшафта (прям, оазис в Южном Лондоне) только усиливает печаль утраты близкого тебе человека. Тот день, когда я с Катей туда приехал, был удивительно, до боли в сердце, прекрасен. Начало марта, прохладный воздух, яркий солнечный свет, распускающиеся нарциссы рядом с небольшим озером, в котором мирно и спокойно плавали утки – волшебная картина. Так что, если и существовало подходящее место, где должен был упокоиться мой дядя Джек, оно было здесь.

Но, я себе не изменял, мне сразу вспомнилось озеро золы в Освенциме, и я подумал, что это озерцо в Южном Лондоне было более мирным и манящим, чем все то, что удалось изобрести нацистам.

После службы только мы с Катей ненадолго задержались, чтобы перекинуться несколькими словами, перед тем как идти вместе с остальными родственниками на поминальный обед в паб «Фрог и Уиппет». У Джека не было друзей, только пару знакомых и то, все они уже умерли. В нашей семье он пережил всех родственников из его поколения, а с младшей родней давно потерял связь, за исключением меня. Вот поэтому на службе присутствовали только Джулия и Кэролайн со своими мужьями, все мои племянники, ну и, естественно, мои собственные дети. Но, никто из них не знал Джека, так хорошо, как я. Ни одна из политических организаций, которые он так пылко поддерживал, не прислала своего представителя потому, что дядя Джек так никогда и не вступил, ни в одну из них. Он не мог терпеть пустую декларативность, игру на публику и позерство.

Я пишу эти строки, уединившись со своими воспоминаниями, в тишине моей комнаты, которая находится далеко от Южного Лондона, и поэтому я спокоен сейчас, как то небольшое озеро. Но, тогда я плакал и всхлипывал всю службу, которую, естественно, проводили по светскому обряду. В зале звучал «Иерусалим» Уильяма Блейка, потому что никто кроме Джека лучше не знал, что он значит, а ёще он знал, что я тоже понимаю значение этой композиции. Нам раздали скромные брошюры с программой поминальной службы – несколько важных дат для него и одна цитата на титульной странице: «Великие кажутся великими лишь потому, что мы стоим на коленях. Давайте поднимемся!». В этой же церемониальной брошюре были напечатаны тексты «Иерусалима», «Интернационала» и «Катюши», русской песни, времен войны. Мой дядя Джек так и остался бунтарем до самого конца.

Мне кажется, это Марк Твен сказал, что мы смеемся на крестинах и плачем на похоронах потому, что участвуем там только в роли зрителей? Что за старый, несносный чудак! Огромным заблуждением является утверждение, что жизнь – это только борьба, и что мы должны завидовать тем, кто умер! Каждый день, прожитый в этом мире, – это отличный день, как мне кажется. Я чувствовал себя опустошенным, несчастным и одиноким.

Марк Твен был обязан сказать, что каждый день в этом мире прекрасен, он волнующий и плодотворный, потому что жизнь на этой удивительной земле полна надежд, ожиданий и чаяний, поэтому, если кто-то говорит тебе обратное, солнце, он просто не нашел свой правильный путь в этой жизни.

Мы сидели с Катей на скамейке с видом на озеро, оплакивали и вспоминали Джека, и нам казалось, что окружающая природа прониклась нашими чувствами. И все же, это ведь жалкое заблуждение думать, что природе есть какое-то дело до наших ощущений! Тем не менее, мы склонны всегда проецировать свои чувства на окружающую среду. Может это наш способ ёще раз удостовериться в них? Мы так эгоцентричны. Нам нужно выходить за установленные рамки, мой дорогой.

В каком-то смысле, тот весенний погожий день казался неподходящим временем для похорон моего последнего близкого родственника и моего самого близкого друга. Я чувствовал себя глубоко несчастным и полностью опустошенным. Но, погоди, нельзя ведь ожидать, что каждый день будет идти дождь. К тому же, та весенняя погода, можно сказать, воплощала собой надежды Джека, его уверенность в том, что жизнь может быть гораздо лучшей, что все может ёще наладиться, как только мы ступим на правильный путь. Становясь старше, мне кажется, ты начинаешь посещать больше похорон, чем свадеб. Говоря о погоде, иногда мне хочется, чтобы меня похоронили холодным, мрачным, январским днем, и чтобы люди могли себе подумать: «Ну вот, а говорили, что это жалкое заблуждение! А ведь это правда, на самом деле!». Но, в другие дни, я начинаю думать, что лучше быть похороненным в разгар лета, когда все чувствуют себя расслабленно, находясь в приподнятом настроении. Идиллическая картинка: мороженое, воздушные шары, запахи горячих хот-догов и сладкой сахарной ваты наполняют воздух. Но, в то же время, я не думаю, что у меня будет выбор. Скорее всего, ни у кого его не будет, несмотря на то, что они тебе рассказывают.

Пойми меня правильно. Я безутешно горевал, когда умер мой отец, но сейчас речь идет о Джеке. Да, и что касается моего отца, там было все по-другому: нас много и мы смогли поровну разделить наше горе. У Джека не было детей, не было друзей и даже знакомых на его работе. Ты ведь знаешь уже, дружище (если ты дочитал до этого места), насколько глубоким было его влияние на меня. После похорон отца, я сидел со своими братьями и сестрами за кухонным столом в родительском доме и пил виски, мы не разошлись, пока не опустошили четыре бутылки. Горе, разделенное с кем-то, намного легче пережить.

Я всегда не мог понять, что же произошло между Джеком и Катей? Почему, если у них было так много общего и такое близкое родство душ, они так никогда и не влюбились друг в друга? И даже не решились пожить вместе, как компаньоны, будучи уже в преклонном возрасте. Может это из-за меня? Или это проявление той железной дисциплины и сдержанности в личной жизни, которые характерны людям старой закалки? Этими мыслями я поделился с Катей. Она улыбнулась сквозь слезы, а затем рассмеялась.

– Катя, а что смешного я сказал?

– О, Томми, ты так много знаешь и, одновременно, ничего не знаешь. Как все-таки мало ты знаешь о нем. Почему Джек и я так и не влюбились? Забавный вопрос, Томми. Особую иронию ему придает сегодняшний день, день его похорон.

– Но, что значит «я ничего не знаю»? Я знаю, что Робби был влюблен в Галю и, что она даже родила ребенка от него. Но, ты тоже там была с Джеком, и мне кажется, это естественный ход событий, когда двое парней из Англии и две русские девушки, воюющие на одной и той же войне, отстаивающие общие идеалы… ты была не в его вкусе?

– Можно и так сказать. Это вполне достойный ответ на твой вопрос. Я не в его вкусе … и он не в моем вкусе.

– Ха, и что, на самом деле, все так просто?

– Нет, Томми, все не так просто, как кажется. Робби был всем для Джека. Джек был … как вы это сейчас называете? Джек был… геем. Я была не в его вкусе только потому, что я женщина. Но, он был хорошим другом. Моим единственным настоящим другом, ну, кроме Гали, конечно.

– Дядя Джек – гей? Я никогда не замечал, чтобы он проявлял какой-либо интерес к мужчинам или к вопросам секса в этом направлении.

– О, Томми, ты так наивен. Ты по-прежнему мало что знаешь. Подумай сам, каково это было для Джека, когда он родился в 30-х годах? Гомосексуализм в вашей стране был вне закона. Тебя могли запросто за это отправить в тюрьму. Разве я не права?

– Да, ты права. В Советском Союзе была аналогичная ситуация, насколько я знаю.

– Да, в Советском Союзе было точно также, да и сейчас, в новой России, хватает предрассудков.

– Ну, я думаю, что и у нас сейчас существуют большие предрассудки, хотя нам удалось достичь определенного прогресса в этом вопросе, но все равно не понимаю дядю Джека. Почему он никогда не рассказывал мне? Почему держал в секрете?

– Томми, вспомни вашу историю. Кого ты знаешь из прошлого, кто был геем? С того периода.

– Гм, ну, не совсем с того периода, но … гм … Оскар Уайльд, Уилфред Оуэн, Зигфрид Сассун, Уистен Хью Оден, Ноэль Кауард.

– Да, Томми, но все они были из высшего класса или культурной элиты. У них была свобода выбора. Томми, ты ведь знаешь, в какой среде вырос и воспитывался Джек. Стать открытым геем в этой культурной среде было бы равнозначно самоубийству, и Томми, я думаю, что он и сам себя не понимал, пока не встретился со мной в Испании.

– Вот как. Ты, может одна из тех психиатров-любителей, которые видят всех насквозь и могут сходу определить сексуальную ориентацию? На самом деле, у меня нет никаких предрассудков. Меня не волнует, что делают другие люди и куда они засовывают свои гениталии, пока они никому не вредят или не поступают против воли других людей.

– Томми, твой шутливый тон, извини за эту реплику, выглядит довольно глупо, особенно когда речь идет об интимном и очень личном вопросе. Проведя с Джеком несколько дней вместе, я просто догадалась. Я чувствовала, что он не интересовался мной, как обычно мужчина интересуется женщиной, как Робби интересовался Галей. Но я не думаю, что он сам осознавал свои наклонности, пока не встретил меня в Испании. Он не мог позволить себе проявить свои настоящие чувства, настолько сильно было его воспитание и влияние культурной среды, в которой он вырос.

– Но, все-таки, как это случилось, расскажи, ты же была его близким другом?

– Ну, я бы так сказала, я с пониманием отношусь к таким вещам. Также как и ты, я считаю, что, то чем занимаются люди наедине друг с другом, касается только их двоих, и…

– И… что, Катя?

– И я знаю, что люди с подобными наклонностями легко замечают их у других. Я никогда не была замужем по той же причине, по которой Джек так никогда и не женился.

– О, Катя. Катя, мне так жаль.

До сих пор учусь. И до сих пор остаюсь глупым.

– Не нужно меня жалеть. Почему ты думаешь, что я хотела выйти замуж? Я люблю женщин. Но, также как и Джек, я выросла в обществе, где гомосексуализм и лесбиянство воспринимались с неодобрением и до сих пор так воспринимаются. Я никогда открыто никого не любила, потому что я знала, что если я на это решусь, то у меня возникнут проблемы с властями. Меня сразу бы сослали в ГУЛАГ за совершение преступления, связанного с сексуальными отклонениями. Вот по этой причине я, как и Джек, прожила всю свою жизнь, полную тайн, лжи и обмана.

– О, Катя, даже не знаю, что сказать, – я еле сдерживал слезы моего раскаяния и моей глупости.

– И ты не шокирован, Томми, что твой дядя Джек был гомосексуалистом?

– Абсолютно не шокирован. Мне все равно, кем он был. Я в шоке от своей глупости. Теперь некоторые факты становятся на свои места. Таким образом, он все время был рядом с Робби… он шел туда, куда шел Робби. Вот почему они вместе служили на флоте.

– Да, – сказала Катя. – Так оно и было.

– И он так никогда и не признался Робби?

– Томми, подумай, как бы он это сделал, учитывая свое происхождение и те времена, к тому же Робби был однозначно гетеросексуальным во всех своих поступках и мыслях. Поверь, когда я впервые увидела Робби, он мне чрезвычайно понравился. Он просто источал обаяние. Но, я уверена, что Джек никогда бы не признался Робби. Кроме того, к тому времени, когда Джек понял, кто он был на самом деле и что он чувствует, Робби встретил Галю. Джек был не тем человеком, который мог причинить излишние страдания тем, кого он любил.

«В отличие от меня» – подумал я.

– Томми, а вообще какой был смысл признаваться Робби? Это бы просто разрушило их дружбу.

– Но, Катя, у нас гомосексуализм был легализован в 1968 году. Почему же Джек не сделал хоть что-то потом?

– Томми, мне кажется, что было уже слишком поздно для него. Ему было почти пятьдесят, как он мог изменить свою жизнь? Люди знали его как местного мясника, что уже можно было изменить? Для этого потребовалось бы большое мужество и огромная сила воли. Кроме того, я думаю, Томми, его сердце покрылось льдом, и он больше не был способен на любовь. Что же ты хочешь, чтобы он сделал? Прошелся маршем на гей-параде и одел розовую футболку? Я не думаю, что это подошло бы Джеку.

– Ммм, но все же, в тот год, что-то изменилось в Джеке.

– Да, он мне рассказывал, Томми. Конечно, он был рад, что гомосексуализм больше не был вне закона. Он радовался этому так же, как и отмене смертной казни. Ему казалось, что, наконец, события разворачиваются в направлении, которое он считал правильным, но его сердце успело сильно зачерстветь, чтобы полюбить. Он закалил его, чтобы сдерживать все удары судьбы и, честно говоря, я подозреваю, что он по-прежнему любил Робби.

– Катя, мне кажется, я начинаю понимать. Когда свет тускнеет, а звезды выплывают на небесный свод, когда ночь становиться все ближе, мне все сложнее сдерживать себя от признания, что я люблю тебя, и пусть это будет достойно порицания.

– Ха-ха, Томми, я всегда знала, что ты способен на такой сентиментальный вздор! Но, ты был прав, ты до сих пор не все понимаешь. Всегда есть к чему стремиться. И ты все еще не видишь полную картину.

– Так, помоги мне, Катя. Помоги мне ее увидеть. Не скрывай правду, пожалуйста.

– Нет, пока мы живем, о некоторых вещах лучше не говорить. Поверь мне.

– Катя, давай сейчас пойдем в паб и напьемся в драбадан.

Катя улыбнулась и встала со скамейки:

– Послушайся моего совета, Томми. Храни некоторые вещи в тайне. Так будет лучше для всех.

Глава тридцатая: Ольга III

Дорогой Томми,

С чувством глубокой печали спешу тебе сообщить, что, две недели назад умерла Катя. Я знаю, что ты хотел бы присутствовать на ее похоронах, но я также знаю, что тебе не удалось бы получить визу в такой короткий срок.

Катя сказала мне, незадолго до своей смерти, чтобы я написала тебе письмо только после ее похорон. Что я и сделала. Томми, она умерла без страданий, и она хотела, чтобы ты помнил о ней.

Она оставила мне много писем и документов, которые она хотела, чтобы ты прочитал. Некоторые написаны на английском языке, но большая часть из них – на русском. Я не буду их читать до твоего приезда. Если ты можешь приехать в Волгоград, я помогу тебе перевести документы, которые написаны на русском языке. И если понадобиться, я могу подыскать несколько хороших недорогих гостиниц, где можно будет остановиться. Ёще Катя хотела, чтобы ты забрал ее медали. Я немного говорю по-английски, как ты знаешь, но я не смогу прочитать документы, написанные на английском.

Томми, я знаю, ты очень занят своей работой, но я помню, когда вы с дядей были в Волгограде в последний раз, ты говорил, что на работе у тебя довольно гибкий график. Так что, я надеюсь, тебе не составит большого труда приехать. Мы уже знакомы и ты знаешь некоторых людей из Совета ветеранов. Я уверена, они будут рады снова увидеть тебя

До скорой встречи.

Ольга

Глава тридцать первая: Томми XV

Дорогая Ольга,

Мне трудно поверить, что Кати больше нет с нами. Она казалась таким сильным, жизнерадостным и незаменимым человеком. Когда я получил твое электронное письмо, Оля, я долго плакал. А затем я пошел в крематорий, где упокоился прах Джека, и рассказал ему печальную новость из России. Я надеюсь, что он услышал меня, но он всегда был убеждённым атеистом, поэтому, мне кажется, он даже не слушал меня.

Я не могу сказать, что я буду рад вернуться в Волгоград: слишком печальный повод для этого визита. Но, я знаю из предыдущего опыта, меня будут рады там видеть. Часть моей души влюблена в этот город и стремится туда вернуться. Как ты знаешь, мы с дядей Джеком, последний раз приезжали к вам осенью, но мне хотелось бы побывать в городе летом, чтоб искупаться в Волге.

Я очень хочу прочитать все эти документы. Они могут пролить свет на прошлое. На похоронах Джека Катя рассказала мне кое-что очень важное о Джеке, но существуют еще некоторые загадочные факты, касательно Робби, и я считаю свои долгом попытаться их раскрыть. Оля, до сих пор остается слишком много невыясненных обстоятельств и, возможно, мы вместе сможем разгадать эти секреты давно минувших лет.

Что касается моей работы, все, что мне нужно – это номер в отеле с возможностью пользоваться интернетом, и не важно насколько скромны там будут условия. Кроме того, я смогу приехать, как только получу визу. У меня не очень много денег, поэтому, пожалуйста, подыщи мне самый дешевый отель.

С наилучшими пожеланиями,

Томми

Глава тридцать вторая: Ольга IV

Дорогой Томми,

Спасибо, что так быстро мне ответил. Я думаю, что мотель «Фламинго», расположенный на улице имени маршала Рокоссовского, наилучшим образом соответствует твоим пожеланиям. Там есть возможность подключиться к интернету. И он довольно дешевый. Он находиться в пешей доступности от моей квартиры. Ты сможешь оценить важность названия этой улицы. Катя рассказала мне, что ты всегда уделял особое внимание всем знаковым деталям в своей жизни. Поэтому, я надеюсь, тебе понравиться идея пожить несколько недель на этой улице. У меня есть много записей и писем, которые ты должен прочитать.

Катя мне также рассказала, что ты человек, который очень дорожит этой жизнью. Она говорила, что ты добрый, верный, искренний, надежный, заботливый, и у тебя прекрасная душа. Я верю в тебя. Я вижу, сколько доброты и тепла в твоем сердце. Больше всего я ценю мудрость, стойкость, любовь и свободомыслие.

Я встречу тебя в аэропорту и провожу в мотель.

Мои самые теплые пожелания,

Ольга

Глава тридцать третья: Томми XVI

Дорогая Ольга,

Я уже забронировал номер в мотеле. Я планирую прилететь в Волгоград 6-го июня, примерно в полночь. Мне кажется, ты сможешь достойно оценить значение этого дня для англичан. Спасибо тебе за помощь в поисках мотеля, у него отличное расположение.

До встречи через месяц!

Томми

Глава тридцать четвертая: Томми XVII

В тот год, Томми провел все лето в мотеле на улице имени маршала Рокоссовского, разбирая груды документов, которые оставила ему Катя. Этот процесс был похож на археологические раскопки. У Томми складывалось впечатление, что он все глубже и глубже погружается в прошлое. Среди всего этого архива было несколько официальных документов, наградных грамот, выданных Гале и Кате вместе с медалями, но большую часть артефактов этого сокровища составляли рукописные тексты. Записки от Джека и Робби, письма Гали на пожелтевшей, исписанной простым карандашом бумаге, которая пахла временем, ветхостью и прахом. В самом низу стопки лежали документы, набранные Катей на печатной машинке, подписанные и датированные числами всего лишь десятилетней давности.

Очень быстро Томми выработал незаметно для себя ритмичный распорядок дня, который ему нравился и его вполне устраивал. Томми любил, когда его время упорядочено надлежащим образом. Он рано просыпался, выполнял текущую работу для Англии и, с помощью интернета, отсылал ее. Затем он спускался в бар, где подавали завтраки, и, выпив пару чашек кофе с очень вкусными булочками с вареньем или медом, он возвращался в комнату, чтобы продолжить работу над документами.

«Работай, пока длится белый день, придет глухая ночь глухая, когда никто не сможет работать» – эти слова стали его жизненным кредо.

Обедал он обычно с Ольгой в кафе, где-то в центре города, а затем, как правило, возвращался в гостиничный номер, чтобы возобновить свой нескончаемый труд, переключаясь то на свою основную работу, то на чтение Катиного архива. Каждый раз, когда он встречался с Ольгой и рассматривал ее лицо, или вглядывался в ее глаза, что-то щелкало в его голове. В его памяти всплывали какие-то размытые образы, при этом он постоянно задавался одними и теми же вопросами: «Что же это такое? Где раньше я мог видеть это лицо? Чьи глаза напоминают мне глаза Ольги? Кто это может быть?».

По вечерам он приходил на ужин к Ольге. Она жила с дочерью в крошечной, по британским меркам, квартире. Когда Томми в первый раз пришел к ним в гости, он по ошибке принял двери встроенного шкафа за дверь в другую комнату, неподдельно удивившись тем, как два человека ютятся на такой маленькой площади. По прошествии некоторого времени он понял, что, на самом деле, у них было все необходимое для жизни, а все остальные вещи были бы не более чем излишеством или хламом. Томми с радостью и огромным чувством удовлетворения, воспринимал их регулярные обеды и ужины, и ежедневное дружеское общение. Подобных радостных чувств он не испытывал с похорон Джека, а с тех пор прошло уже около двух десятков лет. Регулярное питание, дружеское общение, приветливые лица – он полюбил каждый день, проведенный там. Его познания в русском языке значительно улучшились, хотя, конечно, он все ёще нуждался в помощи Ольги в переводе документов, составленных на русском.

Побывав лишь однажды в этом городе осенью, Томми был поражен, насколько он преображался летом. Каждый день на улице стояла жаркая, сухая, знойная, как в пустынях, погода. Последние четыре или пять недель, его пребывания в городе, Томми не работал в послеобеденное время. Вместе с Ольгой они подольше засиживались в кафе или шли на прогулку вдоль Волги, или посещали многочисленные памятники и места захоронений, погибших во время Второй мировой войны, или просто ходить за покупками. Иногда они катались на катере по Волге. Томми часто ходил купаться, немного смущаясь своей бледной кожи и не в меру плотного телосложения. Он всегда любил купания в реке или в море.

Как будто заново приняв крещение на закате дня, когда вечерние тени ложатся на землю прежде, чем исчезнуть навсегда, а чёрное покрывало ночи затягивает небосвод, он выходил из Волги, в который раз родившись вновь. Не скрывая своего изумления, он слушал рассказы Ольги об оплачиваемом трехнедельном отпуске, на который имели право все рабочие и их семьи в летнее время, во всех республиках Советского Союза, во времена коммунизма. И о квартирах, которые можно было получить, отработав десять лет на своем предприятии. Эти факты хранились в строгом секрете на Западе, во время «холодной войны». «И не удивительно» – подумал про себя Томми.

Но, он приехал сюда, прежде всего для того, чтобы открыть секреты и разгадать тайны документов, которые ему оставила Катя, и его ожидало ёще много сюрпризов. Он опробовал разные способы классификации этих документов. Вначале он разложил их в хронологическом порядке, затем разделил на две части: английскую и русскую. Потом он решил сложить отдельно документы Робби, Джека, Гали и Кати. Но, эта идея оказалась неудачной, потому что количество документов Гали, как и тех, что принадлежали Робби, было совсем незначительным. Он решил начать с изучения документов, составленных на английском. Все они были написаны от руки, большая часть – карандашом. Он очень удивился, обнаружив среди прочих бумаг то, что оказалось стихотворением Джека, датированным сентябрем 1937 года. Вот, как оно звучало:

 
Уняв забвенье дней минувших, возникнув из легенд,
Отряд воителей свободы оставил славный след.
Презрев людской грех безучастья на протяжении долгих лет,
Ушедшим воинам-героям мы воздадим наш пиетет.
Терзая душу градом слёз, колокола печально бьют,
Салют Интербригадовцы, салют!
Память о них мы сохраним в сердцах навек,
О тех, кто бороня свободу, своей смерти не избег.
Погибнув в битве и уничтожив лють врагов,
До основания разрушив фашизма удушающий оков.
Для них ветра надежды клич победный в вечность вознесут,
Салют Интербригадовцы, салют!
Объединяйтесь люди, кто душою млад,
Зажжем огонь священный и выйдем на парад.
Заветный путь потомкам мы сможем указать,
И почести достойные погибшим оказать.
Приняв наш доблестный почет, ответ они пришлют,
Салют стократно вам друзья, салют!
 

Томми был неимоверно изумлен. Он и не подозревал, что Джек когда-либо писал стихи, хотя теперь, как ему уже казалось, ни один факт из прошлого не должен был его удивлять. С грустью он подумал о несправедливой иронии нашей жизни, по вине которой мы незаслуженно забыли Интербригады, и, радуясь победой над фашизмом, мы не замечаем, что он снова ожил во всем мире, в своем новом экономическом обличии.

Другое стихотворение, датированное сентябрем 1938 года, было менее праздничным, каким-то угрюмым и, как не без интереса подметил Томми, более емким и лаконичным.

 
Мелькают лица – топот, треск и гам,
Гул голосов – крики, ругань и бедлам.
Глаза печальные, исполнены смертельною тоской,
И отблеск робости и боли сумасшедший вой.
Их жажда жизни, надежд несбыточных ковчег,
Любовь и ненависть, убийств их тяжкий грех.
Омывшись кровью и отстояв последний бой,
И вот… последний вздох их, наполненный смертельною тоской.
 

К своему удивлению, Томми обнаружил несколько писем Робби к Гале. По понятным для Томми причинам, переписка резко прервалась в конце лета 1939 года.

Благодаря этим письма ёще одна часть утерянной мозаики становилась на свое место. Робби знал, что он стал отцом, и что его с Галей сын жил и воспитывался в Советском Союзе. Он мог предположить, а скорее всего, он просто точно знал, что его сын жил с родителями Гали, если она, в то время, была на военной службе. В глазах Томми это обстоятельство не просто добавляло ёще одну недостающую часть мозаики, но придавало довольно удачную симметрию всей истории в целом. Меня утешала мысль, что Робби должно быть знал, о той небольшой частичке его души и тела оставшейся навсегда с Галей, и которая была надежно защищена от фашистского нашествия, надвигавшегося на Советский Союз.

Теперь Томми узнал много событий из прошлого. Он понял, что Галя погибла, не зная о смерти Робби, а Робби умер, будучи в неведении об ее пленении и возможной гибели. В тот вечер Томми оплакивал страшный сумрак и ядовитый туман войны, который непреодолимой пропастью разделил людские жизни и разрушил семьи, превратил человеческие отношения в чреватый опасностями, кровавый роман. И все же, письма Робби источали юношеский оптимизм. Они были полны любви, идей социализма, надежды на светлое будущее и твёрдой уверенности в том, что Гитлер будет неизбежно разгромлен, и что, в один прекрасный день, он сможет приехать к Гале и Никите в Россию.

Галин архив ограничивался всего лишь четырьмя документами. Самым важным из них было письмо, адресованное Никите, которое попало в родительский дом много месяцев спустя, после его написания. Письмо привезли в Ульяновск и передали ее родителям из рук в руки. В тот вечер, после ужина, Ольга, немного запинаясь, переводила на английский размытый и выцветший со временем кириллический текст. Они оба сидели за кухонным столом и плакали. Оставшуюся часть ее наследия составляли три медали, выданные посмертно. К ним были приложены небольшие карточки, официально удостоверяющие факт награждения. Сами медали сияли новизной потому, что их так никто и никогда не носил. Одна из них была за оборону Сталинграда. Лента, внизу которой располагалась эта медаль, представляла собой традиционный, для всех советских наград, перевернутый многоугольник бледно-бледно кремового цвета, с, практически незаметным зеленым отливом. Ровно по центру ленту пересекала тонкая одинарная линия красного цвета. «Волга, – подумал Томми, – похоже на Волгу, красную от человеческой крови». На лицевой стороне медали были запечатлены образы солдат, женщин, танков и самолетов, устремившихся на запад и готовых отбивать фашистские атаки. Томми живо нарисовал себе картину этого боя в своем воображении. Вторая награда, из чистого серебра, была «За храбрость», а третья, самая впечатляющая – «Орден Красного Знамени». Томми плакал, осознавая всю бесполезность этих медалей и тщетное стремление человечества почтить подвиг погибших, навеки оставив в памяти их образы с помощью этих довольно тривиальных, хотя и, в общем, достойных наград, которые, в конечном счете, все равно остаются лишь яркими безделушками. Даже миллионом подобных медалей не получиться выразить тот ужас страданий, причиненных Сталинграду, но Томми понимал, что это всего лишь человеческие потуги оставить память о прошлом, ничтожные попытки упростить его с помощью материальных объектов и засвидетельствовать героизм самого присутствия в смертельных жерновах войны. О чем ёще нам остается помнить? Как по-другому мы можем отдать дань прошлому? Как ёще нам удостоверить свое присутствие? Как доказать, что мы существовали, хотя и вопреки всем ожиданием и обстоятельствам?

Со временем Томми выбрал все медали, принадлежавшие Кати, и отложил их отдельно. Их было довольно много потому, что она долго служила в армии и прошла всю войну от Сталинграда до Берлина. Одна из медалей, у нее была точно такая же, как у Гали. Ёще одна – была украшена пёстрой лентой с красными, желтыми и светло-синими полосами, которую Катя получила за освобождение Варшавы; третью – с чёрными и зеленовато-голубыми полосами, выдали ей за освобождение Кенигсберга. А вот медалью с черными и светло-оранжевыми полосками Катю наградили за освобождение Берлина. Затем, каждые десять лет после окончания войны, она получала памятную медаль в честь победы над фашизмом. У нее была даже медаль в память о сороковой годовщине со Дня Победы, которая, как теперь понял Томии, выдавалась не за участие в Арктическом конвое (как когда-то ему рассказывал Джек). На самом деле эту награду выдавали всем участникам войны, в том числе ее имели право получить британские военные моряки и моряки торгового флота, но британское правительство запретило им ее принять.

Никита, сын Гали, оставил после себя всего лишь несколько записок и ни одной медали. Томми прекрасно понимал, что даже в Советском Союзе вряд ли могли выдать медаль за агрессивное подавление протестов в Праге. У Ильи и Юрия были по две аналогичных медали за Афганскую компанию и за ликвидацию аварии на Чернобыльской АЭС. Вторая из них выглядела довольно красиво, воплощая собой попытку выразить в простой, практически абстрактной, форме весь ужас ядерной катастрофы. Простая, красивая, элегантная и абсолютно бесполезная вещица. Томми хорошо знал, что от нее не будет никакого проку. Как, в прочем, и от всех остальных.