Текст книги "Держи это в тайне"

Глава тридцать седьмая: Дневник Кати

 
Эта половина стиха
Бальзам для половины моего сердца,
Убыстряющего свой ход, когда я напугана
А другая неробкая половина,
Которая громко стучит, переполняясь гневом
И яростью к моей жизни, навсегда распавшейся пополам
На кусочки перед тем, как снова слиться воедино.
Так случилось, в мире существует несколько истин,
И часто больше половины
Из них меньше половины в размере.
Эта половина стиха для половины
Меня, которая стала совершенно неприемлема,
И всегда наиболее порицаема
Для той половины людей,
Которой всегда принадлежала
Наибольшая, самая добрая и открытая поло —
вина моего сердца.
 

Сейчас, оглядываясь в прошлое, на пятьдесят лет назад, я до сих пор не могу поверить, что это случилось со мной. Это произошло в конце мая 1945 г. Мы разместились в казармах, в пригороде Берлина. Жизнь казалась прекрасной. Мы только что одержали сокрушительную победу над фашизмом. Ходили слухи, что в скором времени нас могут отправить на Дальний Восток, чтобы оказать помощь Великобритании и США в их продолжающейся борьбе против фашистской Японии. Но, однажды ночью, примерно через час пополуночи, дверь казармы открылась и меня окликнули по имени.

– Сейчас же одевайся. Быстро! Ничего не бери с собой и оставь здесь свое оружие. Ты идешь на допрос.

Я подумал про себя: «Почему они вызывают всегда по ночам? Неужели они ничем не занимаются в дневное время?». Я была так наивна и не понимала тогда, что это делалось намеренно, потому что ночные допросы нас пугают больше всего. Это прозвучит немного странно сейчас, но я помню, что по неведомой мне причине, я ни грамма не испугалась. В то время моя лояльность и беспрекословная вера в советскую власть были непоколебимы. Обычно люди рассказывают, что их избивали или пытали, но так бывало далеко не всегда. Меня не били и вообще не применяли ко мне какое-либо физическое насилие. Никто и пальцем меня не тронул. Мне кажется, что меня не пытали только из-за уважения к моим военным заслугам, но кто знает, как оно было на самом деле. Я, конечно, об этом не знаю. Следователь оказался очень приятным, обходительным и вежливым, но, в то же время, абсолютно неумолимым и безжалостным. Он всегда обращался ко мне по имени и отчеству, и был очень обходителен со мной. Начнем с того, что я не имела ни малейшего представления, почему меня арестовали и потащили на допрос.

– Екатерина Александровна, скажите, пожалуйста, как такой храбрый и отважный герой войны, как вы, которого сейчас пришлось арестовать, скажите мне, как вы – прекрасная русская женщина и член партии, можете носить в себе такую ненависть к товарищу Сталину, величайшему лидеру нашей страны? Нам бы хотелось это понять. Мы хотим понять, как вообще можно думать о подобных вещах.

Только через четыре дня после этих слов, я начала догадываться, о чем вообще может идти речь.

Во время подготовки к параду в честь Дня Победы, который должен был пройти 9 мая, в Берлине, общаясь со своими сослуживцами, я рассказала шутку о Сталине. И кто-то, должно быть, донес на меня. Но, мне понадобились несколько дней, чтобы догадаться об этом. Они использовали метод депривации сна, чтобы сломить меня. Почти месяц они не давали мне нормально выспаться. Этот метод, по всей вероятности, был разработан при участии врачей, или согласно с их медицинскими рекомендациями. Хотя, может, это просто их собственные наработки. Они разрешали мне спать только один час в день и одну ночь в неделю. Мне рассказывали, что некоторые бедные заключенные практически сходили с ума, но не полностью. Я думаю, что в таких условиях вполне возможно полностью потерять рассудок, но им надо было держать нас в полусознательном состоянии.

Меня водили на допросы каждые четыре или пять часов. Когда я возвращалась в камеру, я никогда не могла нормально выспаться. Я просто находилась в полуобморочном состоянии. Я падала куда попало, а затем следовал ёще один день без сна. За мной постоянно следили в дверной глазок и я даже не могла прислониться к стене. Небольшая пауза и меня снова ожидала ёще одна ночь допросов. Если я спала больше одного часа, в камеру заходил охранник и заставлял меня проснуться. Меня держали, конечно, в одиночной камере и даже сейчас, когда я закрываю глаза, я до сих пор чётко вижу каждую линию, царапину и каждый выступ на стенах моей камеры, выкрашенной в любимые цвета тюремщиков – коричнево-красный низ и грязно-серый верх. Иногда, когда я иду по тротуару, я все еще представляю себе трещины на каменном полу в моей камере. Камера номер три, второй этаж, северное крыло.

Я до сих пор помню то физическое истощение и инертность, бессилие в моих мышцах, когда я делала какие-то движения или пытались двигаться в своей камере, где мне пришлось томиться в течение трёх долгих и мучительных недель. Мне кажется, что они были особенно невыносимыми для меня ёще и по той причине, что во время войны, каждый день, я была физически очень активной, так что, это вынужденное безделье разрушило привычное теченье моей жизни и завело меня в шоковое состояние. Пять шагов в длину и три – поперек. Видишь, как я хорошо помню? Из камеры меня выводили только чтобы отвести на очередной допрос. Бессмысленные, нелепые обвинения следователя были, на самом деле, более обидными, чем сам факт заключения. Но как только я поняла, что имею дело с отпетым идиотом, с ограниченными умственными способностями, мне сразу стали абсолютно безразличны его глупые, крикливые обвинения. Его напускная вежливость исчезла через две недели, и он, очевидно, решил, что получит определенную «выгоду» от смены стиля допроса.

– Какая наглость, – ревел он своим неприятным голосом. – Вы смеете утверждать, что Сталин достоин шуток и, что о нем можно рассказывать анекдоты. Вам нет места на нашей советской земле. Вы враг народа. Вас нужно расстрелять! Расстрелять!

Но, никто этого не сделал. Это были просто пустые слова. Более того, я совсем не считала себя врагом народа. Я мужественно и стойко прошла с боями весь путь от Сталинграда до центра Берлина. Я получила медаль «За мужество», а в Советской армии, я скажу тебе, ее не давали всем подряд, как праздничное украшение. Возможно, в этом и была моя проблема. Может быть, на какой-то момент, взыграло мое высокомерие, и поэтому я рассказала ту шутку. Но опять же, попробуй представить себе атмосферу среди боевых батальонов, которые увидели столько смертей, жестокости и столько зверств. Что плохого могли сделать те несколько слов?

Я почувствовала полную тщетность своего положения. Они, очевидно, уже решили, что я виновна, так что факт ареста сам по себе являлся доказательством. Они ведь никогда не ошибались… Или, по крайней мере, они никогда это не признавали. Я слышала, что некоторые люди после допросов были готовы признаться в чем угодно, только бы удовлетворить следователя и так образом вернуться к нормальной жизни. Но, наблюдая за своим следователем, я стала ёще смелее и настойчивее в своем упрямстве. Я смогла разбить фашистов под Сталинградом и загнать их обратно в их зловонное логово – я не собиралась сотрудничать с напыщенным офицером НКВД, который никогда не был под огнем настоящего врага.

Насмешливо, практически срывающимся голосом, я крикнула ему:

– Это Вам нет места на нашей благословенной советской земле, а не мне. Это Вы должны сидеть за решеткой, а не я. Можете прямо сейчас расстрелять меня, если посмеете! Я не хочу жить. Я герой войны.

Он затих после этих слов и, может я ошибаюсь, но мне показалось, что я уловила легкий проблеск уважения ко мне. Затем он поднял телефонную трубку и равнодушно сказал: «Войдите и уведите заключенную».

Они отобрали мою любимую форму и выдали мне новую одежду. Никто не промолвил ни слова, куда они меня ведут и что дальше будет со мной.

А дальше, меня посадили в поезд, плотно заполненный другими заключенными, и повезли обратно в Советский Союз. Там меня кинули в транзитный лагерь, где мужчины и женщины содержались в разных бараках, разделенных колючей проволокой, и который, мне так кажется, располагался где-то под Минском. Охранники нас не трогали и не беспокоили. Обычно мы слонялись у забора из колючей проволоки, который делил поровну нашу и мужскую часть двора. Мы заворожено смотрели на длинную, нескончаемую вереницу заключенных-мужчин, которые проходили мимо нас, молча опустив головы, немного неуклюже и устало спотыкаясь из-за неудобных тюремных сапог, похожих на те, что выдали нам. Мужская тюремная роба была похожа на нашу, но их брюки, в коричневую полоску, ёще больше напоминали форму осужденных, чем наши серые, бесформенные юбки. Возможно, вы думаете, что мужчины были сильнее, чем мы, но, на самом деле они казались какими-то более беззащитными. Мы все, и я в том числе, чувствовали по отношению к ним что-то вроде материнской жалости. Казалось, что они тяжело переносят эти испытания. Это было не только мое мнение, мы все там так думали. У них не было возможности втихую постирать свою одежду, как это делали мы, имея укромные места для женской гигиены. Но, прежде всего, они, были нашими гипотетическими отцами, братья, сыновьями, лишенными нашей заботы на этом полустанке в ад. Мне было очень интересно узнать, чем они провинились. Не могли ведь они все шутить о Сталине?

Я отбывала свой восьмилетний срок в двух разных лагерях. Первый лагерь был самым худшим, с его ужасным, непосильным, изматывающим трудом. Я не совсем уверена, где он находился, но он был где-то в западной части Сибири. Прежде чем туда попасть, нам пришлось пересечь Уральские горы. Каждый день в шесть утра мы выходили за пределы лагерной зоны и работали по двенадцать часов на лесоповале. Каждый вечер мы возвращались в свои бараки, вымокшие до нитки, измазанные по пояс грязью, а зимой – замершие до костей. Наши юбки были насквозь промокшие и прилипали к нашим ногам. Некоторые, поначалу, пытались защитить свои ночи от ледяной воды с помощью высоких сапог, но ноги, обутые в такие сапоги, ёще глубже проваливались в ледяную трясину, которая там была повсюду. У нас все меньше оставалось сил, чтобы выполнять ежедневные нормы выработки и поэтому наш рацион неуклонно сокращался. Так они пытались «регулировать» нашу мотивацию. Еда, а точнее, ее отсутствие, была серьезной проблемой в обоих лагерях. Те, кто выполнял норму – получал 600 граммов хлеба. Все остальные получали по 400 граммов. Разница в 200 граммов была важным ежедневным вопрос жизни и смерти, потому что невозможно было выжить на этих 400 граммах хлеба в день, когда тебе приходилось работать на морозе в минус 50 градусов.

Очень тяжелой для нас стала зима 1948 года. Как я потом где-то вычитала, это была самая многоснежная зима за всю историю наблюдений. Наш рацион урезали с 600 до 500 граммов. Кроме хлеба, нам давали суп с кусочками черной капусты и головами сельди, три столовые ложки водянистой каши, приправленной половинкой чайной ложки растительного масла. На ужин мы получали хвост сельди, размером с палец руки. И все это время нам приходилось работать по двенадцать часов в сутки на пятидесятиградусном морозе. Заключенные начали просто чахнуть. Бывало так, что ты поговоришь с кем-то во время утренней переклички, а потом больше никогда не встречаешь этого человека. Люди просто не возвращались с работы, застревая в снегу, будучи оставленными охранниками на произвол судьбы.

Но, доброта и человечность даже в лагере были неистребимы. Зэки старались помогать друг другу, а доктор, которая работала в первом лагере, была просто сущим ангелом. Ходили слухи, что она спасла жизни десятков женщин, оставляя их больше положенного срока в лазарете и заботясь, чтобы они получили освобождение от работы или дополнительное питание. Таким образом, женщины становились сильнее и имели больше шансов на выживание, когда приходила неизбежная пора возвращаться к работе.

Охранники тоже иногда могли проявлять дружелюбие. Но, многие из них, при этом, руководствовались корыстными мотивами, а некоторые действовали в угоду своим порочным и эгоистичным побуждениям. Если ты была довольно привлекательной, ты запросто могла обменять секс на дополнительное питание или даже на такую роскошь, как шоколад. Для меня, по понятным причинам, это было неприемлемо и, к тому же, я была гордой. Большинство охранников были слишком старыми для службы в армии, а некоторые, к тому же, имели легкую степень инвалидности, которая делала их непригодными для службы в регулярных войсках. В противовес им, я была лихим снайпером с впечатляющим послужным списком. Но, жизнь шла своим чередом, некоторые из охранников создавали семьи с, младшими за них и привлекательными, зечками, некоторые из которых даже рожали им детей. Хотя, я бы назвала подобные отношения – браком по расчету ввиду стесненных обстоятельств. Женщины, которые спали с охранниками, получили дополнительное питание, а оно, в свою очередь, повышало шансы на жизнь. Там не было любви, что бы вам не говорили. Это был вопрос выживания.

Второй лагерь, куда меня перевезли по прошествии нескольких лет, был построен вокруг швейной фабрики и располагался в окрестностях Самары. Когда мы прибыли туда, нас завели в цех, где в несколько рядов были расставлены около тридцати длинных столов. На них, практически вплотную друг к другу, стояло много швейных машин. Там было настолько тесно, что ты, прокрутив ручку машинки, могла тут же перебросить женщине, сидящей по соседству, сшитую деталь рукава, кармана или воротника, или что-нибудь ёще из того, что нам приказывали шить. Яркий свет ламп с низкого потолка слепил глаза; швейные машины гудели, гремели и жужжали; воздух был полон пыли и мелких волокон ткани, из которой шилась форма. Да, это был наш основной профиль – мы шили военную форму. Но здесь, все же, было гораздо лучше, чем в первом лагере, потому что мы перешли на восьмичасовые смены, к тому же, работали в помещении. Единственное, что осталось прежним – это скудное питание. Но, по крайней мере, нам больше не пришлось бороться с погодой.

В бараках, естественно, не было возможности уединиться, но, в конце концов, мы были всего лишь бесправными зеками. Все свободное пространство внутри было заставлено двухъярусными койками, сбитыми из простых неочищенных досок. Каждая такая койка предназначалась для восьми человек: четыре – спали внизу, а ёще четверо – на верхнем ярусе. На ночь бараки закрывали на замок, и нам приходилось пользоваться цинковым ведром. В первый день, когда мы прибыли туда, нам выдали чехлы для матрасов и груду неочищенного пера, что бы наполнить их. Нам дали наволочки и ёще немного пера для того, чтоб мы сделали себе подушки. Более того, мы получили на складе одеяла и даже грубые простыни. Как видите, по сравнению с первым лагерем, этот был для зеков, практически, как гостиница класса «люкс». Жить стало немного легче после 1950 года. Мы получили право на переписку, а затем, через несколько месяцев после смерти Сталина, ситуация изменилась кардинальным образом – меня выпустили.

Люди часто спрашивают меня, кто сидел вместе со мной в тех лагерях. Ну, там были и обычные преступники: мошенники, фальшивомонетчики, грабители банков. Это были настоящие зэки, которые пытались, с переменным успехом, задирать и запугивать других наивных заключенных, которые сидели по политическим статьям или по доносу. Ходили слухи, что в мужском лагере кто-то сидел за убийство своей жены и детей.

Но, большинство из нас были «политическими» узниками. Это слово использовалось в довольно широком значении. Нас всех осудили по статье 58, так что, на самом деле, было сложно отличить меня, которая просто рассказала запрещенный анекдот, от члена троцкистской партии, по-настоящему виновного в контрреволюционной деятельности, который сделал что-то действительно серьезное и угрожающее властям Советского Союза.

Сейчас это не кажется таким уж важным, но тоталитаризм не терпит пререканий. Всех дезертиров, трусов и оборотней расстреляли, не церемонясь, во время длинного, изматывающего похода на Берлин.

Знаете, в лагере я встретила много истинно верующих христиан: православных, католиков и протестантов. Это были люди, которые открыто высказывали свои убеждения или, в какой-то способ, критиковали власти. Они тоже все сидели по 58 статье. Их верования и боги были абсолютно чужды и непонятны мне, но я должна отдать должное их силе духа и стоицизму, их всецелой преданности своим идеалам. Спустя много-много лет, ко мне пришло осознание того, что я, также как и те люди, долго и тяжело воевала и отстаивала мои идеалы, хотя они и были более достижимыми и приземленными.

В те годы, когда я там отбывала свой срок, оба лагеря были переполнены заключенными из стран, освобожденных нами от фашистский захватчиков. Я видела чехов и венгров, болгар и восточных немцев, поляков и латышей, латвийцев и эстонцев – они старались держаться вместе и оказывали друг другу всевозможную поддержку. Им как-то удавалось узнавать о событиях, происходящих по ту сторону лагерного забора, и они делились с нами этими новостями. Хотя мы также слышали некоторые отрывки новостей из уст наших охранников. Например, мы знали, что в 1951 году был расстрелян Смолинский. Но, для меня днем, когда я окончательно потеряла всякую веру, стал день отстранения от должности генерала Жукова. Что там произошло? В моих глазах, он был тем человеком, который собственноручно выковал нашу победу над фашистской Германией. Это благодаря его стратегии мы смогли переломить ход событий в Сталинграде. Именно ему мы обязаны нашим стремительным продвижением на Берлин. Я встречалась и разговаривала с ним. Он прикрепил медаль «За мужество» на мою гимнастерку. Как они могли отстранить Жукова? Я не знала более преданного марксиста и более умелого генерала, чем он. В тот день я плакала. Я редко это делаю. Так легче жить.

Я могу писать ёще не один час и излить мои воспоминания на большее количество страниц, но я не буду это делать. О жизни в лагерях ГУЛАГа вы можете прочитать во многих книгах. У каждого, кто был там, есть своя отдельная история, которая будет непохожа на мою. Но, многие уже не смогут вам ничего рассказать, потому что они погибли. Именно о них, мы должны помнить в первую очередь.

Есть две вещи, о которых я сожалею больше всего. Во-первых – анекдот, который я рассказала тогда и отсидела за него восемь лет в лагерях, был совсем не смешной и это меня расстраивает. Во-вторых, мне сейчас, когда я пишу эти строки, хотелось бы, чтобы я больше рассказывала людям, после моего освобождения, о том ужасном режиме, который существовал в нашей стране. Мне нужно было стать настоящим диссидентом. Возможно, с моими безупречными военными заслугами, мне бы это удалось.

Единственным утешением для меня стало то, что у меня не было семьи. Мои родители умерли. У меня не было ни братьев, ни сестер, ни мужа, ни детей. Так что, на них не легло пятно позора, и им не нужно было страдать из-за моего никчемного анекдота. Когда мне вернули право переписки, я написала письмо Никите, сыну Гали. В последний раз, когда я его видела, он был еще младенцем.

Какой опыт я приобрела в лагерях? Ну, если ты живешь при диктатуре, не рассказывай анекдоты о правителях. Тоталитарная власть основывается на терроре и насилии. Она не терпит насмешек, шуток и анекдотов.

Что это был за анекдот? Сильно не разочаровывайся, он не очень смешной:

Рота лихих снайперов отличилась в бою против фашистов и поэтому их удостоили встречи с самим товарищем Сталиным. Все складывалось отлично: праздничная и веселая атмосфера, радушный прием. Им роздали медали, огласили благодарственные речи и заверили, что победа не за горами. Спустя двадцать минут рота покинула зал приемов.

Спустя некоторое время после их ухода, Сталин начал искать свою трубку, но не мог ее найти. Он немедленно снял телефонную трубку и набрал офицера НКВД, который руководил его личной охраной.

«Владимир Осипович, я потерял свою трубку. Эти снайпера такие ловкие! Кто-то из них, должно быть, стянул ее! Пока они не покинули здание, узнай, кто это сделал. Мне нужна моя трубка!»

Примерно через час, Сталин, копаясь в выдвижном ящике своего стола, неожиданно, находит свою трубку. Он немедленно набирает офицера НКВД, что бы сообщить ему свою радостную новость.

А офицер НКВД ему отвечает: «Какая досада! Пятеро снайперов умерли во время пыток, а остальные пять – полностью признали свою вину».