Текст книги "Держи это в тайне"

То были славные, хотя и несколько пугающие, времена. Глаза Джека блестели от слез, из чувства ностальгии, наверное. С тех пор, как он нанял помощника себе в магазин, он стал более жизнерадостным и умиротворённым. Помню как сейчас – он в сотый раз позирует мне в метро, а я снимаю его на свой Полароид. Джек стоит рядом с вывеской «Держитесь левой стороны». Это стало нашим ритуалом, каждый раз, когда мы спускались в подземку. При этом, он, казалось, вспоминал свою молодость, свой юношеский радикализм. И если в тот момент он не чувствовал себя счастливым, а я уверен, что он не был счастлив, то это было не потому, что Национальный фронт маршировал по Западному Лондону. А потому, что он знал, кем он был, и видел прямую связь между стычками на Кэйбл Стрит и тем днем, когда погиб тот студент.

Мы добрались туда сначала на метро. Затем была долгая прогулка пешком. По дороге перекусили сосисками, рыбой и жареной картошкой из уличного ларька. Мне кажется, я ел ёще тогда корнишоны. Это местное словечко, правда? Я помню, как спустя несколько лет, будучи на севере Великобритании, я смешил людей до слёз, спрашивая их, есть ли у них уолли, потому что в Лондоне уолли – это огурец. Но на севере у этого слова было другое значение. Это было их северное слово, значение которого и стало доминировать потом, в нашем языке. Теперь я уже знаю, хотя тогда не знал, почему они падали в конвульсиях от смеха, когда спрашивал, есть ли в продаже ёще уолли. А все, что мне нужно было, на самом деле, это огурцы. Вот такие они северные закусочные и boulangèries. У нас есть такая фраза, солнце: «Я идиот, и удивительно, что я ёще могу себя прокормить».

Слова. Слова. Слова. Они до сих пор досаждают нам. А правда, что кенгуру означает «я не знаю» на языке аборигенов, и сказал эти слова абориген, в ответ на вопрос первого английского колониста «Что это?», когда тот впервые увидел животное? Хотелось бы, чтобы это было правдой. Если это – правда, тогда я надеюсь, что, когда первый европеец спросил «Как называется эта река?», и показал на реку. Ему ответили «Миссисипи» – что должно было означать «Убирайся вон отсюда, белый человек». Я очень надеюсь, что так и было.

Не помню все детали того дня. Множество красных знамен на нашей стороне, появились представители профсоюзов, но большинство из нас – это взбалмошные, дружные, веселые и взвинченные длинноволосые парни «левого» толку. Хотя, лично у меня никогда не было длинных волос, даже в те годы. Разбавляли нашу компанию дружелюбные местные жители, которых, фактически, было больше чем нас. Национальный фронт маршировал стройною колонною, в окружении трех защитных кордонов полиции.

Сью, я заметил, чувствовала себя неуверенно, но потом я уже не мог точно определить, как она себя чувствует. Джек был злым и веселым одновременно. Я думал о своей работе, как обычно. От этих мыслей сложно избавиться. Пару революционных песен с нашей стороны, несколько кирпичей полетели в колонну Национального фронта, и которые, в конечном итоге, попали в полицейских. Потом дубинки и полиция на лошадях.

Мы оставались на прежнем месте. Национальный фронт проходил мимо нас. Меньше чем половина из нас были европейцами, из-за большого количества местной азиатской общины. В рядах Национального фронта, что не удивительно, были исключительно белые. Темнокожие люди, с которыми я был в то время знаком, настолько привыкли, что им от полиции нечего ожидать кроме неприятностей, что я думаю, они решили бессмысленной затеей участвовать в этой акции. Их бы сразу там арестовали. А мы присутствовали там, потому что мы чувствовали своим долгом сделать хоть что-то. Хотя, я не думаю, что кто-то из нас рассчитывал умереть от удара в голову.

Не могу сказать, сколько точно конной полиции было на улице, но мне кажется, что в какой-то момент, они решили поменять свою тактику. Полицейские перестали охранять Национальный фронт, а начали активно разгонять тех, кто наиболее отчаянно протестовал против этих чертовых нацфронтовцев. Лошади довольно сильно пугают, когда они быстро приближаются к тебе на улице, как я не раз замечал это за всю свою жизнь. Я бы не хотел служить пехотинцем до 1900 года. Теперь представь себе, как эти монстры надвигаются, а у тебя всего лишь сабля и деревянная палка с острым кусочком металла на конце, называемая копьем. Но, я преувеличиваю, в тот день у меня была только полицейская дубинка. Тем не менее, я видел, как несколько совершенно беззащитных азиатских матерей со своими детьми убегали так быстро, как у них получалось, вниз по переулку, подгоняемые фараонами, которые, к тому же, без разбору размахивали своими дубинками.

Но, как это у них получилось? Я имею в виду, все держать в тайне? А как же люди, которые находились рядом с ним? Те, кто видел, как полиция била его, куда они подевались? Где они жили после 1979 года? Те, кто знал правду, правду, скрытую на целых тридцать два года? Куда они делись? Как они жили? Их тоже мучила досада, как и Джека, всю их жизнь?

Немаловажное имеет значение и то место, где мы живем. В этот день, мы приехали из Хаммерсмита. У нас была квартира в Западном Лондоне, я жил там вместе со Сью. Я так и не смог привыкнуть к этому району. Западный Лондон относительно ровный: и по ландшафту, и по уровню жизни, хотя, там есть бедные кварталы, есть и довольно зажиточные. Улица, на которой мы поселились, была бедной, многонациональной, но жизнерадостной, а если пройти вдоль нее ёще четыреста ярдов, ты окажешься в Кенсингтоне. Я скучаю по Южному Лондону, скучаю по его холмам, по тому чувству единства, которое я там ощущал, хотя и не уверен, что оно существовало. Да, и по моим дедушкам и бабушкам из Социалистической Республики Южного Лондона.

Да уж. За время учебы в школе я усвоил три непреложные истины, три жизненных принципа, три важных постулата:

Номер 1 – Ты становишься на ноги и переезжаешь в пригород.

Номер 2 – Ты становишься преступником.

Номер 3 – Ты вступаешь в полицию.

Я стал на ноги и переехал в пригород. Но я хочу вернуться обратно. Всю свою жизнь, я воровал слова, ты знаешь об этом. Кража слов. Родительская халатность. Моя душа осталась в Южном Лондоне.

Когда все было кончено, все оскорбления высказаны, все кирпичи выброшены, все транспаранты сложены, мы пошли в индийский ресторан. Сью была очаровательна в ту ночь. Мы разговаривали о предстоящих выборах. Мы знали, какой будет их результат. У тори не было шансов, учитывая реальное положение дел. Их шансы были ниже травы. Ниже, этой чертовой травы. Мы даже не сомневались в этом.

Глава тринадцатая: Никита

Никита вздохнул с облегчением, когда, наконец, получил приказ освободить Вацлавскую площадь. Все уже закончилось или, по крайней мере, было очень близко к окончанию, подумал он про себя. Но, покинуть Вацлавскую площадь было не так уж и просто, как это себе представляло их начальство. На каждом танке размещались шесть-семь пехотинцев, которые были неотъемлемой частью боевой команды. Никита обратился к сержанту Иванову и объяснил всю ситуацию. Он дал Иванову тридцать минут, чтобы собрать всех солдат вместе. Несколько бойцов находились недалеко, в поле зрения, они пили кофе на летней террасе Чешского кафе. Третья часть, он очень на это надеялся, была где-то в соседнем квартале. А остальная команда могла быть где угодно. Практически, в любой части Праги. За это время он успел сдружиться с молодой чешской девушкой, но теперь настало время расставаться.

Никита гордился тем, что он хороший солдат, умелый и преданный командир танка, но что-то происходило в атмосфере этого города. Особенно в последнюю неделю этого бесконечного и иногда довольно тревожного месяца, что-то необъяснимое, что немного ослабило даже его железную военную дисциплину. Несмотря на его преданность и чувство гордости тем, что он служит командиром в Советской Армии, и даже, несмотря на почти беспрекословное подчинение приказам, последний месяц или около того, в его голову закрались странные навязчивые сомнения, но он пытался отвлечь себя от них мыслями о родных. Он просто хотел, как можно быстрее, вернуться домой, к своей жене и к своим детям, которые в течение последних восемнадцати месяцев жили в казарме немного южнее Варшавы.

Он постоянно думал о своих детях, об Илье, Юре и Оле, и его радовала мысль о том, как ему повезло, что у него есть трое таких замечательных ребят. Он знал, что как только он вернется домой, в свою казарму, они будут просить его рассказать о поездке, и он начнет развлекать их причудливыми сказками о колдунах и ведьмах, которых он повстречал во время своего путешествия. А потом продолжит веселить их своим бесконечным рассказом о мальчике Мише, которого мама часто отправляла в магазин с огромным списком разных странных покупок: шесть пеликанов, пять верблюдов, четыре обезьяны, три говорящих попугая, два танка и стакан кваса.

О Чехословакии, о Праге, и о своих сомнениях, он не промолвит ни слова.

Ему понравилось все, что он увидел в Чехословакии, в этой дивной стране, где каждая деревня называется Дубчек, где повсюду нарисованы граффити «Rusové jděte domů» или «Russki ot doma», где молодежь носит длинные волосы (как на Западе, наверное). Где студенты и рабочие на митингах не бросали камни и бутылки с зажигательной смесью в него и его солдат, а подходили и предлагали им чай или кофе и разговаривали со всеми в дружеском тоне.

«Russki ot doma», Никита тяжело вздохнул. Ну как же так «Русские от дома»? Неужели уровень преподавания русского языка в Праге так плох, что они не могут это правильно написать? Неужели они не сумели написать грамматически правильно свои лозунги на русском языке? Педантизм Никиты, у которого жена преподавала русский язык и литературу, подкинул ему шутливую мысль о том, что такое коверкание русского языка вполне может стать достаточным оправданием для ввода танков. Не пойми это превратно!

«Русские, отправляйтесь домой!»

Никита и хотел добраться domoj, как можно скорее. Он был рад, что вопреки всем ожиданиям и несмотря ни на что, удалось избежать вооруженного конфликта, и он в целости и сохранности направляется домой.

Молодые люди там, на площади, спросили его: «Зачем ты это делаешь, товарищ?». Они пытались успокоить его: «Мы верные коммунисты. Вам не нужно нападать танками на нас. Мы мирные люди».

Никита, как русский, как просто человек и как командир танка Советской Армии, мог ответить только своей непоколебимой сдержанностью на цветы, которые студенты вставляли в дула пушек их танков. Как можно было воевать против безоружных женщин, молодых девушек, стареньких бабушек, которые по-матерински касаясь плеча, подавали нам чай, такой горячий сладкий чай. И каждое утро вкусная выпечка. Никита, наверное, набрал несколько лишних килограммов за время своего пребывания в Праге.

Но, у него сейчас были другие, более важные потребности. Он мечтал принять ванну, и очень хотел увидеть свою семью. Он попытался представить все эти удовольствия в своем воображении. Путь от казарм до Праги занял девятнадцать часов. Так, что потребуется примерно столько же времени, чтобы вернуться. И это значит, что завтра, в это же время, Никита подумал про себя, он сможет обнять свою семью. Вероятно, все будет и немного быстрее. Они заблудились, как только пересекли чехословацкую границу из-за отсутствия карт и по той причине, что каждая деревня здесь называется Дубчек. По пути в Прагу все дорожные знаки, и все обозначения улиц были сняты, так что это путешествие стало похоже на попытку найти выход в странном, но привлекательном лабиринте. А ёще чехи не использовали кириллицу так, что он здесь чувствовал себя вдвойне отчужденным, многократно оторванным от своей семьи, от России, и от людей, которые любили его. В этом удивительном городе без указателей и знаков, где люди постоянно пытались сбить его с пути. Они ненавидели нас и, в то же время, дарили цветы, угощали выпечкой и чаем.

Эта площадь была хорошим местом для того, чтобы составить общее представление о том, как живет город. В течение нескольких месяцев студенты приходили сюда. Они братались с советскими солдатами. Организовывали большие шумные, но мирные митинги вокруг памятника королю, в тени которого, молодые ораторы брали по очереди слово, чтобы огласить речь или прочитать стихи, а молодые парни и девушки, с длинными волосами, веселили людей игрой на гитаре и пением серенад. Никита чувствовал дух братства, и все молодые чехи, с которыми он общался, утверждали, как один, что они верные коммунисты. Многие из них состояли в партии.

Он не до конца понимал, зачем его туда отправили. Все было окутано пеленой секретности. После первого дня на площади уже было невозможно переместить танк на другое место. Когда он пытался это сделать, молодые люди, а их собралось уже несколько тысяч вокруг памятника королю Вацлаву, просто вставали на пути или садились на брусчатку перед танком. Не было приказа разогнать их, стрелять в них, давить их танками, или сделать ёще что-нибудь. Никита панически боялся получить такой приказ. Вся эта ситуация его сильно нервировала и он очень хотел вернуться домой, чтобы обнять и приласкать свою жену, повеселиться и поиграть со своими детьми. Чтобы рассказать своим детям сказку о волшебниках, которых ему довелось повстречать. И, конечно, о Мише.

Наконец отсутствующие пехотинцы были собраны. Последний солдат летел к ним на всех парах, спотыкаясь на бегу и поглядывая на Никиту с глуповатой улыбкой на своем лице. Явно, что он отлично побратался с чехами. Танк Никиты был ведущим, а сам Никита был командиром всей танковой группы. Постоянно оглядываясь на колону и проводя проверку по радио, он выждал еще минут пять, чтобы наверняка убедиться в готовности каждого экипажа. И вскоре все были готовы к выезду. Он отдал приказ начать движение, и вот в темноте непроглядной сентябрьской ночи советские танки медленно, шумно и неуклюже покатились из Праги, из города, который они освободили менее чем двадцать пять лет назад, и из города, который так странно, но пока ёще дружелюбно их встретил.

Не было ни души поблизости. Улицы были безлюдны. Признаки прошедшего восстания было не сложно заметить, некоторые здания были изрешечены пулями. Выжженный тротуар и деревья хранили свидетельства недавних событий на площади: взрывы коктейлей Молотова, драки и бессмысленные разрушения. Казалось, количество мусора вокруг ёще больше увеличилось, с тех пор как они въехали на эту площадь, но обстановка выглядела безопасной и Никита удобнее уселся, не теряя при этом бдительности, но, порой, как всегда бывало с ним в его путешествиях, погружаясь в воспоминания о своей матери.

В своей голове он сочинял очередное письмо, которое его мама уже никогда не прочитает, а он его никогда не напишет, поэтому это письмо так никогда и не будет доставлено. Это была его давняя привычка. У Никиты было счастливое детство, его воспитали родители мамы. Он гордился военными подвигами своей матери. Она была посмертно награждена медалью за мужество и медалью за оборону Сталинграда, а затем и третьей наградой – орденом Красного Знамени, которым редко кого награждали посмертно. Но, Никита не помнил свою мать. Единственное, что досталось ему от мамы, это ее письмо, написанное летом 1943 года и доставленное кем-то в январе 1944, судя по рассказам бабушки и дедушки. С тех пор постоянно, как минимум раз в месяц, даже сейчас в возрасте двадцати девяти лет, он по-прежнему сочинял ей свой ответ.

Моя дорогая мамочка,

мне так хотелось бы увидеть тебя, а ёще больше хотелось бы, чтобы ты пережила Великую Отечественную войну, и смогла вернуться к нам в Ульяновск. Ты бы увидела тогда, как я вырос и стал отличником в школе. Не хочу расстраивать тебя, рассказывая о том, как же я скучал по тебе, потому что я знаю, ты выполняла свой долг, и я знаю, что ты была очень храброй. Моя тетя Катя, пускай она и ненастоящая мне тетя, рассказывала, что ты была красивой женщиной, хорошим снайпером, а также дисциплинированным членом партии. Тот факт, что ты не щадя себя боролась против фашизма и погибла в этой борьбе – всегда вдохновлял меня. Я думаю, что ты бы гордилась мной. Конечно, я не стал снайпером, и возможно, это немного разочарует тебя, но я стал командиром танка.

Моя любимая мама, по той причине, что я не знаю, где и как ты погибла, после того, как тебя взяли в плен, мое воображение не раз рисовало мне тысячи разных страшных смертей. Все эти мысли тревожат мою душу, и часто я не в силах сдерживать слёзы. Может тебя расстреляли за какой-то акт неповиновения? А может ты умерла от инъекции фенола? Или ты умышленно бросилась на электрическую ограду лагеря смерти, в который тебя заточили? А может тебя со всеми остальными отправили в газовую камеру? И пока я не узнаю, что случилось с тобой, не будет мне покоя и каждую ночь, моя дорогая мама, ты будешь снова и снова умирать в моих снах разными жестокими и мучительными способами.

О, мама, как бы мне ёще хотелось увидеть моего отца. Ты не знаешь об этом, но я навел справки, и узнал, что мой отец похоронен здесь, в России. В Мурманске. Мне было сложно получить подробную информацию о нем, так как такие данные до сих пор хранятся втайне от обычных людей. Но, мне стало известно, что он, по всей вероятности, был британским моряком, когда погиб, или имел какое-то отношение к британскому военно-морскому флоту, который доставлял снаряжение и боеприпасы в Мурманск. В скором времени, мама, как только будет возможность получить отпуск, я поеду проведать его могилу. Это будет паломничество к могиле отца, которого я никогда не знал. Я мечтаю поехать туда в конце весны или в начале лета и положить букет незабудок на его могильную плиту. У меня уже трое детей: Илья, Юрий и Ольга. Ты бы гордилась ими. Часть моего сердца хочет, чтобы все они пошли по моим и твоим стопам, поступив на службу в армию. Но, как отец, я просто хочу, чтобы они были счастливы, стали хорошими коммунистами, и заняли достойное место в обществе, в соответствии со своими талантами и умениями, чтобы жили они долго и любили эту жизнь. Я хочу, чтобы и у них тоже была хорошая история, поведать нам.

О, моя дорогая мама, я пишу тебе это письмо из Праги. Я не совсем понимаю историю. Катя воевала здесь и освобождала этот город. А теперь, двадцать три года спустя, мы вернулись сюда, чтобы забрать эту свободу у города и право выбора у его людей. Я не понимаю этого. Люди здесь хорошие коммунисты, всегда улыбчивые, веселые и приветливые, как это и должно быть. Мы сейчас уезжаем из Праги, но весь прошлый месяц ходили разные слухи. Что может предпринять Запад? Мысли о возможной британской и американской интервенции, и о том, что мою танковую колону и меня, наполовину британца, атакует британский самолет, меня немного повеселили.

Мама, мне ёще столько хочется рассказать тебе. Я был…

В этот момент, колона въехала на широкий бульвар, ведущий на север от Праги, и Никите пришлось прервать ход своих мыслей. Водитель танка, на котором ехал Никита, был более внимательным к дороге, он начал медленно останавливать грохочущую машину. В свете уличных фонарей Никита заметил хрупкую, невесомую фигуру, которая взирала в сторону их колоны. Это был маленький мальчик, лет шести, а может семи или восьми, с рваным ранцем, зажатым под мышкой. Светлые волосы, широкие скулы, огромные глаза. Он стоял как вкопанный перед их танком. Один маленький мальчик против колонны советских танков. Маленький мальчик с коричневым кожаным ранцем, одет в длинные гольфы. Улыбка и страх смешались на его лице.

– Что ему надо? – пробормотал сержант Иванов.

– Идите и посмотрите, – приказал Никита.

Мальчик, наверное, потерялся. Он напомнил Никите об Илье и Юре.

– Я возьму его.

Никита выбрался с башни танка. Один из пехотинцев снял свою шинель и накинул ее на плечи мальчика, но Никита отдал шинель обратно и закутал мальчика в свою короткую флисовую командирскую куртку.

Невинное выражение широко открытых глаз маленького мальчика, сменилось на неприкрытое восхищение, как только он коснулся корпуса танка. Его усадили спереди рядом с пехотинцами. С помощью жестов и смеси чешского и русского языков им удалось выяснить, где он живет. Через два или три километра сержант Иванов постучал по плечу водителя танка, и тот снова начал замедлять движение.

Поговорив ёще раз с мальчиком, и уточнив маршрут движения, они свернули с бульвара. Вся танковая колонна оказалась теперь в темном лабиринте жилых кварталов, в пятидесяти метрах от парка и кафе. Теперь Ян стоял в полный рост на башне танка, поддерживаемый Никитой. Они с грохотом продвигались вниз по переулку, пересекли несколько внутренних двориков и скверов, пока, наконец, восторженных крик мальчика, который был в руках Никиты, не указал, что они достигли своей цели.

Солдаты спустили мальчика на тротуар, он все ёще продолжал крепко прижимать свой ранец. Никита протянул ему свою руку. Мальчик взял ее и улыбнулся.

– Ну, молодой человек, как тебя зовут?

– Ян.

– Хорошо, Ян, не беспокойся, я отведу тебя домой. Показывай дорогу.

– Вот этот дом в центре.

– Какой подъезд?

– Вон тот. Двадцать один.

– Пойдем тогда. Я проведу тебя к двери. Твоя мама и папа, должно быть, волнуются, что тебя нет дома допоздна. Ты не думал об этом?

– Я заблудился, – ответил мальчик. – Я прогулял сегодня школу, и поэтому прятался. О, мама и папа будут очень на меня сердиты.

Никита сделал все возможное, чтобы успокоить Яна.

– Все будет в порядке. Они немного посердятся, но, с другой стороны, какое для них будет облегчение узнать, что ты жив и здоров. Мы живем в опасное время сейчас, Ян.

Они поднялись по лестнице на третий этаж, и Ян сказал:

– Спасибо.

Никита понимал, что униформа советского солдата была, вероятно, не самой подходящей одеждой для знакомства с родителями Яна, поэтому, как только Ян постучал в дверь, он отступил на три-четыре ступеньки вниз по лестнице. Он пождал немного, пока не увидел проблеск света и услышал, как мать Яна, по-видимому, сказала «Ах, Ян, слава богу». Никита, будучи довольным, что, по крайней мере, в эту тёмную ночь мальчик воссоединился со своей семьей, молча повернулся и начал спускаться по лестнице. Он достиг первого этажа, когда сзади на него напали.

Все случилось очень быстро.

Их было двое. Один скрутил ему руки, а второй схватив его за волосы, потянул голову Никиты назад и резким движением по горлу, вскрыл его сонную артерию. Никита истек кровью на первом этаже жилого дома в Праге.

Темно-красное пятно окрасило кафель.