Текст книги "Держи это в тайне"

Этим летом Томми работалось как никогда хорошо. Иногда ему приходила мысль, что без интернета подобное лето было бы совершенно невозможным. Бывало, что в разгар знойного дня, и даже в полночь он продолжал увлеченно работать, отсылая результаты своего труда в Англию. Он влюбился в Волгоград этим летом. Город преобразился. Казалось, что такт его сердцебиения резонирует с ритмом шагов пешеходов на его улицах, с течением Волги, с мерной возней речных паромов, пароходов, прогулочных лодок и прочих судов, разных видов и форм, перевозящих свои грузы вверх, и вниз по реке, то на север, то на юг.

Он с Ольгой не единожды отправлялся в продолжительные, неторопливые послеобеденные прогулки на кораблике вокруг островов, которыми была усеяна река на север и на юг от города. Повсюду люди купались в Волге. Маленькие дети, затаив дыхание, предвкушали радость купания, затем, с нескрываемым восторгом и любовью погружались в теплые воды. Семьи и молодежь веселились, обрызгивая друг друга водой, в то время как влюбленные парочки прогуливались по прибрежному бульвару и доброжелательно смотрели на эту радостную людскую суматоху. Томми поразился своей неожиданной мысли о том, что, несмотря на все бытовые трудности, этот город был очень комфортным для жизни. Все в нем, казалось ему, соответствовало ритму человеческой жизни, создавало благоприятные условия для работы, отдыха и путешествий. Даже река, и та служила источником радости для его жителей.

Один из последних документов, который прочитал Томми, был полностью отпечатан Катей на машинке. Он был очень длинный, но так как он был напечатан, а не написан от руки, Томми смог прочитать несколько предложений, выяснив значение некоторых слов, и только полностью расшифровав его содержание (за четыре или пять вечеров Ольга перевела его), Томми почувствовал, что что-то оборвалось у него внутри.

Это был один из секретов, о котором он ничего не знал. И даже не догадывался. Найденный документ был дневником Кати, который начинался словами: «Всем, кого это может касаться». Это был дневник времен ее заключения в одном из исправительных лагерей ГУЛАГа. С замиранием сердца Томми читал его строки или слушал перевод Ольги, размышляя о параноидальной жестокости, существовавшего в то время, коммунистического режима. Теперь он мог ясно осознать причину, по которой Катя относилась с осуждением к этому режиму, хотя прежде она любила его всей душой и не щадя себя воевала за его идеалы. Томми усмехнулся про себя, вспомнив, насколько сильно Джек тоже почитал и боготворил его. Женщина, которая удостоилась стольких наград, и прошла всю войну от Сталинграда до Берлина, и которую затем, как оказалось, жестокая тоталитарная диктатура бросила в тюрьму на долгие восемь лет за ее незначительный бытовой поступок – она рассказала анекдот про Сталина.

Ёще более трогательной и изобличающей оказалась небольшая записка, написанная покосым размашистым почерком дяди Джека, и прикрепленная к последней странице завещания Кати, в которой шлось о следующем:

Освенцим: Работа освобождает

Советский ГУЛАГ: Через труд – к свободе

Британские исправительные центры в Африке: Труд и свобода

Одна и та же ложь. Все лгут. Помни, ты сам себе судья и палач. «Пока существует государство – будет существовать неравенство, которое, в свою очередь, ведет к рабству».

Неизвестно когда и неизвестно как, где-то посреди того лета, не заметив, как это началось, не осознав, что это уже началось, и, точно не поняв, как это случилось, Томми и Ольга влюбились. С огромной осторожностью, немного побаиваясь происходящего, настороженно приглядываясь, но, скорее, не к друг другу, а тем чувствам, что возникли в их сердцах, они покорились возникшей симпатии.

Любовь? Да, можно сказать и так. Слова. Слова. Слова. Так много времени они провели вместе. Столько общих мыслей и идей. Их взгляды, касательно самых важных жизненных вопросов, находились в полной гармонии. И чем дольше, тем летом, Томми препарировал документы из своего архива, тем больше он убеждался, что в их сближении была прекрасная, намеренная, предсказуемая непредсказуемость и, в некотором смысле, случайная неизбежность.

Хотя, некоторые мудрецы, будучи более прозорливыми, чем Томми, клятвенно утверждают, что в тех загадочных и пока еще неисследованных районах океана человеческих отношений, ничего неизбежного не бывает. На том они и сошлись, укрепившись в своей уверенности, что, хотя их знания и не безграничны, но они сумели познать друг друга, и то, что начиналось с регулярных обедов и ужинов, посиделок в кафе и походов по магазинам превратилось, в ритме пробегающей реки, в их историю любви.

С той же неизбежностью Ольга стала Олей, Оленькой и Олюшкой. Томми, следуя своей давней привычке, изобрел несколько новых слов: «бьютитулечка» – слово, выряжающее всю силу нежности и «чайнапился» – термин, обозначающий послеобеденный сон, после выпитой чашки горячего черного сладкого чая. Как и в Испании, Джеку пришелся по вкусу местный чай. Каждый день, пообедав, они вместе придавались целомудренному сну. Шагая, в общем ритме, они прогуливались городскими улицами. Их желания всегда совпадали. Чувство настороженности и обеспокоенности, которое раньше мучило Томми, незаметно исчезло, как исчезают дождевые капли с теплого асфальта, в первых лучах солнца. Они синхронно думали и общались на общем, вечном, универсальном и понятном только им языке.

Одним ранним утром, расположившись за письменным столом в своей комнате, прокручивая в голове, колкие как льдинки, мысли, и не отрывая взгляд от документов, пытаясь совладать с мерцающей и рябившей в глазах кириллицой, Томми резко вскочил на ноги от неожиданно пришедшей в его голову идеи. Вот она, последняя недостающая часть мозаики! Он понял, кого напоминала ему Оля.

Поспешно побрившись и приняв душ, не смотря на свой устоявшийся повседневный распорядок дня, он взволнованно ринулся к дому, где жила Оля. Практически задыхаясь, он взбежал вверх по лестнице и настойчиво позвонил в дверь, излучая радость от неожиданно вновь обретенного знания, упиваясь найденным кусочком мозаики.

– Олюшка, Оленька, это прозвучит глупо, но… но, соберись, эта новость может тебя шокировать. Ты внучка Робби!

Оля замерла на несколько секунд, удивленно рассматривая сумасшедшие искорки, дико отплясывающие в глазах Томми, а затем промолвила:

– Да, я знаю об этом уже много лет. Эту информацию нашел мой отец, а уже потом моя мама сказала мне. Роберт Томпсон – мой дед. Он похоронен на военном кладбище в Мурманске. Я удивлена тем, что Джек или Катя не сказали тебе.

Глава тридцать пятая: Ольга V

Дорогой Томми,

Возможно, сегодня не лучший день для прогулки, но я решила пройтись по улицам моего города, и мысленно поделиться с ним всем, что накопилось у меня внутри. Мой город – как же ты прекрасен! Здесь столько красивых парков и садов с моими любимыми цветами. Они протягивают свои лепестки к солнцу, и кажется, что ни снег, ни дождь не сможет прервать их буйный рост. Потоки машин накатываются, как морской прибой, и исчезают вдали, и только уникальная музыка городского ритма пробуждает меня к жизни, унося из облачной страны грёз.

Ты даже не представляешь, как страстно я мечтаю, чтобы ты оказался здесь, мой дорогой, и мы прогуливались по этим улицам крепко держась за руки. Эти парки и аллеи должны были стать нашими, их цветы, стали бы нашими цветами. Мы бы разговаривали, о чем-то спорили, или, может быть, просто молчали. Как же это романтично просто помолчать, находясь рядом с тобой… В этой тишине кроется то особое возвышенное чувство, которое слова не в силах выразить. Нечто, что людям не понять, им не дано постигнуть многозначительность нашего молчания.

Можешь ли ты себе представить эти чудесные моменты? Мы любуемся нашими маленькими мостами, гуляем многолюдными улицами, слушаем тишину и музыку. Душу радует вяжущий вкус чёрного чая или пьянящий запах красного вина. Можешь ли ты себе представить, все эти сладкие утехи? Скупые предложения, случайные дивные касания и разговоры ни о чем. Откровенные речи о маленьких тайнах, в которых мы боимся признаться, как будто они являются наиболее ценными в нашей жизни.

Я так устала от одиночества, и мне хочется почувствовать тишину между нами. Я хочу услышать музыку наших сердец, прогуляться с тобой не вымолвив ни слова. Мне хочется, чтобы ты заглянул в мою душу. Я надеюсь, что ты скоро снова приедешь, и я буду ждать тебя!

Крепко обнимаю,

Оля

Глава тридцать шестая: Томми XVIII

Мне до сих пор рассказывают, что это была самая холодная зима и, что я многое пропустил. Одна часть моего сознания считает, что я должен был раньше упомянуть об этом в своей истории, но, если честно, я сам до настоящего момента не видел полной картины. То, что случилось со мной, не было такой уж большой тайной, но, в прочем, все говорили об этом не очень охотно. А когда все прошло и нормализировалось, я вернулся к обычной жизни, которой живу и по сегодняшний день.

Да, было настолько холодно, просто собачий холод, способный отморозить все интимные части той бедной собаки (не знаю, откуда появилось такое неуместное выражение, и что плохого слал этот домашний любимец жителям Северной Европы, лично мне никогда не нравились подобные сравнения). Наши верные собаки – их легко напугать и просто обмануть. Как наших детей. Но, я больше не боюсь. Меня уже не испугать. Я бы заменил эпитет «собачий» на «промозглый» – какое емкое слово, я нашел его, интересуясь гуджарати. Я никогда ранее не слышал это слово, пока не вычитал его значение в Большом Оксфордском словаре. Чуть-чуть промозглый – неужели тебе не нравиться неуемная образность нашего языка?

Что за дела! Мы шагаем по миру, воруем страны, избиваем палками людей и принуждаем их строить очень и очень сложные железнодорожные сети. А взамен (пустые слова), как в случае с Индией, лучшая кухня мира услаждает этот жалкий маленький остров.

И так, следующая страна, господа. Порукам! Не за что! Продолжаем!

Это уже не говоря об остальных вещах, которые мы украли. Неплохой мрамор, мистер Эльджин!

Часто встречаются люди, которые утверждают, что помнят себя с очень раннего детства. Лично я ничего не помню до того знаменательно для меня утра. Мне было тогда пять лет. Иногда в памяти всплывают некоторые образы, которые, как мне кажется, я сам запомнил из своего раннего детства, но, на самом деле, их источник находится в старых фотографиях и анекдотах, которые я видел и слышал, будучи уже постарше. То, самое утро, мне никогда не забыть. 30 января – самый холодный зимний день в истории Англии. Обычно это был довольно радостный и даже праздный день. Сильвия Плат могла бы прожить немного дольше. Где-то в Западном Лондоне Мик и Кит оттачивали свои навыки в исполнении блюзовых композиций. И в это же время, Британию сковал жестокий холод. Я проснулся в то утро и не смог встать с постели. Мой отец очень рассердился на меня, но это из-за того, что он сам был сильно напуган. Он не верил своим глазам.

И вот, меня уложили на носилки, закрепив ремнями, и перенесли в машину скорой помощи. К тому времени я мог двигать только головой и руками. Я не помню, о чем тогда я думал и что чувствовал. Скорее всего, я не понимал, насколько серьезной была ситуация. А может, я пока ёще верил в наших врачей, и в Британию. Не смейся! Три месяца изоляции в инфекционном отделении, Королевской больницы Южного Лондона. В те дни я оказался перед простым выбором: умереть или выжить, но остаться на всю жизнь в состоянии «овоща». А я всегда так любил брюссельскую капусту. И лук-порей. Эх, Трамптон! Антверпен! О чем это я? Какого черта!

Мне вдруг вспомнилось:

«Какие овощи ты не любишь больше всего?

Те, которые я ел, сидя в инвалидной коляске!»

Три дня я провел там, лежа лицом вниз, пока они что-то делали на моем позвоночнике. Я не промолвил ни слова. Врачи и медсестры оценил мою силу воли. Мой стоицизм. Мой твёрдый дух и храбрость. Мою выдержку и отвагу. Достали вы, беднягу! Я оказался там, а что ёще мне оставалось делать? Наверное, в то время, когда мне делали третью спинальную пункцию, бедная Сильвия, находясь всего лишь в нескольких милях от меня, расставалась с этим бренным миром. Жизнь и смерть. Чертова альтернатива – ты обречен на страдания независимо от выбранного пути.

За те три месяца я ни разу не видел ни одно человеческое лицо. Они постоянно носили защитные маски.

Даже мои родители, только им разрешили меня посещать, носили маски. Доктора были в масках; женщины, которые приносили мне еду, тоже были в масках. Только нянечки смотрели на меня, не скрывая своих лиц. Все они были чернокожими. Не храни долго обиду в себе, но никогда не забывай доброте. Я никогда не забуду их доброту.

Оглядываясь назад, я думаю, что мои родители, должно быть, беспокоились о своих жизнях. Они знали, что мои шансы выжить были ничтожны. А я находился в абсолютном, блаженном неведении (Какая коллокация! Оцени всю ее красоту! Аллюзия! Все, как ты любишь, солнце!), и совершенно не подозревал о грозящей мне опасности. Хотя, возможно, их поведение было крайним проявлением сострадания к больному, при котором они были вынуждены скрывать часть горькой правды. Не смотря на то, что мои родители жили в страхе, догадываясь о возможных последствиях, а врачи и медсестры наверняка тоже знали о них, они все равно старались изображать неистребимый оптимизм, каждый раз, заходя в мою палату.

Мне было скучно. Я помню, у меня было две игрушки. Одна из них, это гнущаяся пластиковая фигурка полицейского, шесть дюймов в длину, которую можно было усадить на указательный или средний палец, и с ее помощью изображать прогулку вдоль доски на колесиках (так называемый, стол), которая нависала над кроватью, у моего подбородка. Другую игрушку сложнее описать. Это было просто гениальное изобретение, остававшееся востребованным в течение многих столетий. Она состояла из двух тонких параллельных палочек, около двух дюймов длиной, а посредине была подвешена, на крохотном кусочке веревки, маленькая обезьянка. Если удерживать эти две палочки за нижний край, а затем их резко сжать силой своих рук, то обезьяна делала сальто. Я понятия не имел, как это работало. Я тогда не знал, и не знаю этого до сих пор.

Я был парализован в течение трех месяцев. После недели вымышленных диалогов, игр с пластмассовым полицейским и кувыркающейся обезьянкой, я ёще больше умирал от скуки. Мне было скучно, скучно и очень скучно (это лексический повтор, если хочешь знать, мой друг). Я стал мистером Скука. Досточтимым господином Тоска Зеленая. Повелителем Ипохондрии. Герцогом Безделья из Депрессивного Королевства. Маркизом Монотонности. Его Высочеством Великим магистром Унынья. Моя большая сплоченная семья не могла прийти и навестить меня. Я был очень заразным. Каждый день я получал небольшую стопку открыток от всех моих двоюродных братьев и сестер, от многочисленных тётушек и дядюшек, от бабушек и дедушек, от моих прабабушек и прадедушек и от всей своей бесчисленной родни. Но, увы, я не умел читать, и поэтому я скучал ёще больше. Говорят, что люди, которые вместе переживают страдания, намного сильнее привязываются друг к другу, чем те, которые все держат у себя внутри. Но, что делать, когда ты вынужден страдать в одиночестве? Как потом восстановить утраченные привязанности?

Из-за паралича, я больше не контролировал свои природные рефлексы. Это мой иносказательный способ рассказать тебе, что каждое серовато-белое, заснеженное утро я обнаруживал, что лежу посреди небольшой лужи дурно пахнущей мочи, измазанный, все ёще теплым, дерьмом. Генеральная репетиция смерти. Я был близок к ней, как никогда. Чувство собственного достоинства? О чем ты говоришь, приятель? Испарилось ко всем чертям.

Однажды я получил большой конверт с более чем тридцатью письмами, идентичного содержания. Их прислали мои одноклассники, с которыми я был знаком довольно поверхностно.

Дорогой Томми,

Я надеюсь, что с тобой все в порядке.

У моего брата выпал зуб.

Ивонн.

Все письма были примерно вот такого содержания. Моя мама сберегла их.

Так что же изменилось? В мире, где тебя окружают слова и их незримый код, который ты не можешь отследить, отсутствие определенных навыков равнозначно падению в бушующий и рокочущий океан, в котором тебе суждено беспомощно болтаться, размахивая ногами и руками в надежде на спасение. И ты отчаянно рассчитываешь выбраться на берег, который никогда не видел, но так и не можешь нащупать твёрдую землю под ногами, и нет тебе от этого покоя. Я не мог удержаться на плаву, пока я сам не научился читать. Может быть, мне пришлось спросить у нянечки значение одного или двух слов. Я не знаю, но отлично помню, что в один холодный снежный февральский день я, наконец, взломал этот код. И я почувствовал, что под моими ногами возник монолитный, оплаканный ветрами, умытый слезами, но очень красивый остров, как спина гигантского левиафана, вынырнувшего из глубины. Все больше и больше слов возникало и рождалось в моей голове, я и почувствовал, что нашел, наконец, желанный мир и покой. В этой светлой, крошечной комнате посреди большого здания больницы, я впервые обрел долгожданную точку опоры.

С каждым новым словом, которое я расшифровывал, остров постепенно превращался в страну, проступал ландшафт, прорисовывались пути и дороги. Перед моими глазами проступали города, населенные знакомыми мне людьми, проживающими по адресам, которые существовали ранее лишь на карте моего подсознания. Я прочитал все открытки, полученные от членов моей большой семьи, содержавшие стандартный набор пожеланий и подбадриваний. И вдруг, мой паралич исчез, растворившись в потоке новый слов и фраз. Мою радость, слезы и боль я смог разделить со всеми, кто умел читать. Отныне я стал самостоятельным. Абсолютно самостоятельным, даже несмотря на маленькую лагуну мочи и фекалий, в которой я регулярно лежал. Здесь я научился читать! Я сумел! Отныне я умею!

Я больше не был пленником демонов, пожиравших меня и медленно, на моих глазах, терзавших мою плоть. Я освободился от роли жертвы боли и страха, которые заставляли меня разочаровано, до онемения пальцев, сжимать кулаки. По их вине я был вынужден, крепко стиснув зубы, молча и беспомощно улыбаться моим нянечкам, которые искренне заботились обо мне. Слова теперь обрели удачную ясность в своей абсолютной и кристально чистой убедительности. Благодаря словам и чтению я стал свободен. Теперь я мог написать ответ или уклониться от него, поздравить с праздником, выразить свои пожелания, покритиковать, обнять или оттолкнуть эту страну, землю или даже весь космос, если бы на то была моя прихоть. По воле случая, о котором я и не догадывался, меня отправили в бесконечное путешествие без каких-либо границ или правил, где я должен был и таки сумел спасти, очистить и вновь отправить в вымышленное плаванье, хаотичные фрагменты моего прошлого и будущего. Те, что заново возникли, навеянные внезапными озарениями о некоторых скрытых аспектах моей жизни, о других людях и о мире, который меня окружал.

Каждое слово я читал по несколько раз, тихо бормотал себе под нос или громко проговаривал вслух. С шипеньем и свистом, как вулкан выбрасывающий языки лавы, я исторгал вновь рожденный поток слов, перенося их в открытки, письма, стихи, и орошая пуповинной кровью строк мое очищенное от стигматов боли больничное ложе.

Маленький, парализованный ребенок в этой чистой, светлой комнате, изолированный от окружающего мира, который не мог дотянуться до выключателя, или сходить в туалет без посторонней помощи, который был не в состоянии удержать ложку в руке, – вновь обрел самого себя и нашел слова. И эти слова изменили мою жизнь. А затем, в тот самый момент, слова поразили меня, как стрелами молнии, принеся с собой вспышки безграничного восторга и радости, и бурю неуемного экстаза. Но, я ёще не знал, я не мог тогда предвидеть, что чуть позже они осквернят мои чувства и предадут меня, раскатами грома и штормами печали, циклонами насмешек, моросью раскаяния, туманами плача, обмана и лжи.

А затем, я, конечно, попросил карандаш и бумагу, и начал творить. Я до сих пор, если честно, не в силах остановился.

Невероятные всплески надежды рождались на кончике моего карандаша. Слова, которые приносили ясность в мое осознание о том, кто я на самом деле и в каком направлении меня несет река жизни. О том, кем я был, и где я действительно находился, и кем хотел бы стать. Слова, скрытые под грудой шелухи, заключенные в пылающее, жгучее, блуждающее ядро мрачного террора; эмбрион, плывущий в космическом эфире, который пробил свою оболочку и пустился, с широко раскрытыми глазами, в свой дикий, сумасшедший танец, глотнув радость жизни и смеха. Отплясывая, как совершенно новая и сверкающая, недавно рожденная звезда в бесконечном космосе моего личного ада. Деревья, туманные зачарованные горы, прекрасные плодородные равнины и великолепные дикие водопады вырастали на кончиках моих пальцев. Угрожающая, плотоядная, грубая инаковость моей жизни растворилась в неизвестности, и я остался один на один с воздухом и небом, с песком и стеклом, с бетоном и асфальтом дорог, и с невидимыми авиа путями. Отныне не существовало какого-либо различия между мной и другими людьми, и осознание этого факта изменило меня коренным образом.

Слова образовывали яркие, светящиеся, мерцающие канатные мосты из искристо-красного пламени в горниле моего интеллекта, связывая воедино все, что я видел и всех, кого я знал или когда-либо встречал, и все, о чем я думал. Каждый вечер, с карандашом в руке, я перевоплощался то в травинку, то в снежинку, то в незримый азарт футбольной игры, то в невинность души ребенка, и даже в сапоги моего отца и воспарял в вотчину своего мира фантазий. В моей маленькой, обособленной от остального мира, комнате, я беседовал с огненными духами; я посещал странные дома, где одинокие женщины готовили сладкий черный чай и качались в шатких креслах-качалках, слушая Шостаковича. Со скоростью мысли я путешествовал по неизведанным, не отмеченным ни на одной карте, океанам и неисследованным рекам. Я возносился ввысь по спирали в terra incognita моего воображения. Я побывал везде. Карандаш стал Мефистофелем для моего Фауста. Яблоком для моей Евы. Я незримо присутствовал повсюду: рядом с моими прародителями, с моим отцом и дядей Биллом в Монте-Кассино. Я был с Гагариным во время его первого полета. Я жил в своем времени и во всех эпохах одновременно.

Поехали! Я был там со своим карандашом, готовый записывать все, что видел. Хотя, я тогда ёще не понимал, что со временем, мой карандаш станет моим оружием, бессильным и постоянно разочаровывающим, но, все же, моим. И он одарит меня возможностью творить магические преобразования. Я легко мог стать: азиатом, проживающим в Европе; безземельным крестьянином в Мексике; чернокожим парнем, угнетенным апартеидом; учителем истории при Пол Поте; одинокой домохозяйкой, убаюкивающей ночью заплаканных детей; ямайцем, брошенным в камеру полицейского управления Брикстона; безработным трудягой; квакером при Кромвеле; диссидентом при неолиберализме; партизаном, скрывающимся в горах; работником верфи, отстаивающим свои права. А мог быть и евреем во время Холокоста; палестинцем в Газе; истощенным ребенком, умоляющем о милости; испуганной женщиной, в любом городе мира, которая плачет и жалобно просит: «Пожалуйста, пожалуйста, нет, нет, нет». Но, прежде всего, благодаря нему, я мог оставаться самим собой.

Но, по правде сказать, единственным документальным свидетельством тех времен, осталась короткая записка, следующего содержания:

«Дорогая Ивонн,

Со мной все в порядке.

_Томми»