Текст книги "Держи это в тайне"

Глава семнадцатая: Ольга I

«Какая ты дура, полная дура, что согласилась приехать сюда», – твердила я себе, каждый день или, вернее, каждую ночь. Днем у меня было слишком много работы. Я была в состоянии шока от вида травм, от страшных пулевых ранений, но, в большей степени, от осознания того, насколько опасное оружие изобрело человечество за последнее время. Входное отверстие от пули могло быть совсем небольшим, но все внутренние органы: кишечник, печень и селезенка – превращались в беспорядочно запутанный клубок. Видимо уже было не достаточно просто убить или ранить – нужно было причинить как можно больше мучений.

«Мама!», – кричали они. «Мама!», – стонали солдаты, страдая от боли и страха. Они постоянно и непрерывно звали своих матерей.

А мне просто хотелось уехать из Ульяновска на год или два. Мой отец погиб в 1968 году, в Праге. Не было в живых моей бабушки и моего дедушки по линии отца. Они умерли задолго до моего рождения. Оба моих брата, Илья и Юрий, ушли добровольно служить в Афганистан. Так что, мне казалось вполне естественным, поехать тоже туда. Меня больше ничего не держало в Ульяновске. Наоборот, этот город мне напоминал о печальных моментах в моем прошлом.

– Вы согласны отправиться в Афганистан? – спросил меня сотрудник военкомата.

– Да, – ответила я.

Откровенно говоря, мне хотелось убедиться, что людям живется намного хуже, чем мне самой. Я хотела почувствовать разницу, но я не думаю, что у меня получилось. Нам рассказывали, что это не совсем война. Мы просто помогаем афганскому народу положить конец феодализму и построить прекрасное, равноправное, социалистическое общество, но, при этом, не было ни намека о наших потерях. Эта информация была за семью замками.

Нам внушили, что там чудовищно широко распространены различные инфекционные заболевания: малярия, тиф, гепатит, и тому подобные. Мы полетели в Кабул в начале 1980 года. Больница располагалась в помещении бывшей конюшни, построенной в 19-м веке британской армией. Неподалеку находилось военное кладбище, где было довольно много могил британских солдат, оставшихся на вечный покой в этой земле после очередной неудачной попытки покорить Афганистан. Мне кажется, что мы, на самом деле, никогда ничему не учимся у истории. В больнице фактически не было никакого оборудования: один шприц на всех пациентов и бензин, которым мы промывали раны, так как весь медицинский спирт выпивали офицеры. Раны заживали очень плохо из-за отсутствия кислорода, но жаркое солнце помогало бороться с микробами. Мои первые раненные пациенты были в трусах и сапогах. Долгое время, нам не присылали ни пижам, ни тапочек, ни одеял.

Моя первая весна в той стране. Мне никогда не забыть ту кучу, что быстро росла позади больницы – ампутированные руки, ноги и другие части тел наших солдат. Мне не забыть трупы с выколотыми глазами, и звезды, вырезанные моджахедами, на их спинах и животах.

Постепенно, я так думаю, мы все начинали спрашивать себя, зачем мы сюда пришли. Естественно, что такой вопрос не нравился нашим властям. Там не было тапочек и пижам, зато хватало транспарантов и плакатов с политическими лозунгами, которые регулярно привозили из Советского Союза. За мишурой лозунгов скрывались тощие, изнеможенные лица наших ребят. Каждую неделю мы должны были посещать занятия по политинформации, на которых нам твердили о том, что наш священный долг сделать границу абсолютно безопасной.

Самой неприятной обязанностью в моей армейской жизни было составление рапортов. Наше начальство, на самом деле, приказало нам сообщать обо всем и обо всех. Каждая мелочь о каждом больном и раненом пациенте должна была доводиться до их сведенья. Они называли это «изучать настроение». Армия должна быть морально крепкой, а мы обязаны избавиться от чувства жалости.

Но, мы не смогли. Ведь, только жалость и не позволяла нам бросить эту невыносимо трудную работу. Мы приехали туда, побуждаемые чувством долга и желанием спасать жизни, помогать людям, отдавать им всю нашу любовь и заботу, но через некоторое время, я поняла, что моим самым сильным чувством стала ненависть. Я ненавидела этот мягкий, белый песок, который обжигал, как огонь. Я ненавидела каждый дом в кишлаке, из которого нас в любой момент могли обстрелять. Я чувствовала безмерную ненависть к местным жителям, которые проходили мимо нас с корзинами дынь, или просто стояли у дверей своих домов. Чем они занимались прошлой ночью? Может это они калечили наших ребят, поджидая их с ножом в переулках?

Они убили одного молодого офицера, с которым я познакомилась в больнице; расстреляли две палатки, в которых было полно наших солдат; отравили водоснабжение. Один сержант поднял на улице небольшую зажигалку, а она взорвалась в его руке. Это были наши мальчики, и они убивали наших родных мальчиков.

Вы когда-нибудь видели кого-то, кто сильно обгорел? Без кожи на лице, на теле, без глаз – бесформенное нечто, покрытое желтой коркой лимфатической жидкости и издающее мучительные стоны? Вот что делает война с человеком. Вероятно, мы выжили только благодаря ненависти, но вернувшись домой, и осмыслив мой опыт, я до сих пор не могу избавиться от чувства вины. Я не хочу ненавидеть, я хочу любить, но война, как мне кажется, питается только ненавистью.

Конечно, многие афганцы нас ненавидели тоже. Иногда нам приходилось убить всех жителей и разрушить целую деревню в отместку за одного из наших парней. Там, это казалось справедливым поступком – здесь, меня мутит только от одного воспоминания. Я помню, как однажды видела девочку, которая лежала в пыли, как сломанная кукла, и только когда я подошла ближе, я поняла, что у нее не было ни рук, ни ног. А мы ёще удивлялись, что они нас не любят. Бывало, афганцы приходили в больницу к нам, и мы давали им какие-то лекарства, но они никогда не смотрели нам в глаза, и никогда не улыбались.

Не смотря на то, что это больно признавать, сейчас, находясь дома, я догадываюсь, что чувствовали эти люди. У меня отличная профессия. Я медсестра. И моя миссия, спасать других. Но, эта работа спасла и меня. Она стала смыслом моей жизни. Солдаты нуждались в нашей помощи, но, к сожалению, мы не спасли всех, кого пытались спасти. И это самое печальное, в моей работе. Мы потеряли очень многих, потому что у нас не было необходимых лекарств.

Были и другие, более банальные, причины наших неудач. Часто раненых привозили слишком поздно. Санитары, которые собирали бойцов, были плохо обучены и не всегда умели правильно перебинтовать раны. Да и хирург был постоянно пьян.

Нам запрещали писать правду в письмах ближайшим родственникам солдат. Секретность была превыше всего. Отчасти, чтобы пощадить чувства родителей, но вероятнее всего для того, чтобы скрыть просчеты властей. Кому нужна была эта правда? Мы были сыти по горло ложью, которой они пичкали нас.

Солдат подрывался на мине, и от него могло остаться не больше чем полведра плоти, а нам приходилось писать, что он умер от пищевого отравления или погиб в автомобильной аварии или, что он просто упал в ущелье. И это продолжалось до тех пор, пока количество наших потерь не начало исчисляться в тысячах, и только тогда им пришлось понемногу рассказывать правду семьям.

Я смогла привыкнуть к трупам, к страданиям солдат, к тому, как раненные звали своих матерей, но я никогда, никогда не смогу смириться с тем, что наши родные парни погибали здесь, а там дома никто и ничего об этом не знал.

Однажды, во время моего дежурства, в отделение привезли одного мальчишку. Он открыл свои глаза и сказал: «О, слава Богу», и почти сразу же умер. Его искали в горах в течении трёх суток.

По дороге в больницу, он постоянно бредил: «Мне нужен доктор. Мне нужен доктор». Когда он увидел мой белый халат, ему показалось, что он уже в безопасности. Но, увы, он был смертельно ранен. У него не было шансов. Мы ничем не могли ему помочь, кроме как дать целую дозу морфина и держать его за руку, пока он не уснул вечным сном. Я пела ему наши любимые песни.

Мне довелось видеть черепа, раздробленные на куски. Все, кто был там, до сих пор хранят много страшных воспоминаний. Даже у смерти была своя иерархия. По какой-то причине, погибнуть в бою было более почетным, чем умереть в больнице. Так считали ребята. Хотя, у горя нет категории почёта. Я помню, как умер один майор в реанимации. Он был военным советником. У его постели сидела жена. Он умер, улыбаясь ей. Она, от горя, начала кричать, как раненное дикое животное. Нам пришлось быстро закрыть двери в палату, чтобы никто ее не услышал. По соседству, в одиночестве, умирали другие солдаты. И не было кому оплакивать этих мальчиков.

– Мама! Мама! – звали они.

И мне приходилось лгать им:

– Я здесь, я здесь, дорогой мой.

Мы стали их матерями и сестрами. И нам хотелось, чтоб они нам верили.

Как-то, двое солдат принесли раненого, и передали его нам, а сами не спешили уходить.

– Нам ничего не нужно, девочки. Можно мы просто посидим с вами немножко?

Мы понимали, что они просто хотят отдохнуть и нуждаются в обычном человеческом общении, в разговоре по душам, чтобы отвлечься на пару минут от того ада, в котором они живут каждый день.

Здесь, дома, у них есть мамы, сестры и жены. Сейчас они не нуждаются в нашей помощи, но там они рассказывали нам о таких вещах, о которых, обычно, сложно признаться малознакомым людям. Война, как лакмусовая бумага, показывает истинную сущность каждого человека. Если ты трус или наркоман, алкоголик, или бабник – все быстро станет явным. В этом мало кто может признаться, но, я не раз слышала, как бывшие афганцы говорили, что они получали удовольствие от убийств.

Один мой знакомый младший лейтенант, по возвращению домой, как-то признался мне:

– Жизнь уже не та, что прежде. Я действительно хочу снова убивать.

И поверь, некоторые их этих парней рассказывали без тени сожаления и, даже, с некоторой гордостью, о том, как они сожгли деревню и перебили всех жителей. Меня воротит, когда я слышу о подобных «подвигах».

Но, не все там сходили с ума. Как-то раз, к нам в гости приехал офицер из Кандагара, где располагалась его часть. В тот вечер, когда пришло время прощаться и уезжать, он заперся в пустой комнате и застрелился. Говорили, что он был очень пьян, но я так не считаю. Я думаю что, просто, с него было достаточно этой ненависти и убийств.

Невыносимо трудно переживать изо дня в день этот ужас. Один молодой солдат застрелился на своем боевом посту, отстояв три часа под палящим солнцем. Он никогда не был так далеко от дома, и просто не мог привыкнуть к новой обстановке. Многие все-таки сходили с ума от пережитого и увиденного. Сначала их держали в общих палатах, но потом стали помещать в отдельные охраняемые блоки. Многие из них пытались убежать. Они не хотели сидеть под замком, предпочитая быть рядом со своими сослуживцами. Я помню, одного молодого паренька.

– Присядь рядом, – попросил он меня. – Пожалуйста, спой мне «Катюшу».

Я села и начала петь, пока он не заснул, а затем он проснулся.

– Я так хочу домой. Я хочу домой к маме. Мне жарко здесь.

Он постоянно просился домой. Но это была бесполезная просьба. Это было невозможно.

В ближайшей деревне афганцы разгуливали в наших больничных пижамах, и с нашими одеялами, обмотанными вокруг головы, вместо чалмы. Да, именно так: ребята продавали все эти вещи. Но их нельзя в этом винить. Они приехали сюда умирать за три рубля в месяц. Это была заработная плата рядового – три рубля в месяц плюс питание: мясо с червями и несколько кусков тухлой рыбы. Практически у всех была цинга. Вот поэтому они продавали свои одеяла, чтобы купить опиум, или какие-нибудь сладости, или что-то из импортных электронных безделушек. Маленькие красочные магазины казались очень соблазнительными. Мы не видели раньше ничего подобного. Ребята продавали свое оружие и боеприпасы, зная, что они будут использованы против них.

Можно сказать так, после Афганистана, я посмотрела на свою страну другими глазами. Было ужасно трудно снова привыкать дома к обычной мирной жизни. Мне казалось, что мое сердце рвется на куски. Я постоянно плакала. Я могла находиться только в компании тех людей, которые пережили тоже, что и я. Все дни и ночи я была мысленно с ними – с моими цинковыми мальчиками. Любые разговоры с кем-то ёще мне казались бесполезной тратой времени. Этот сложный этап в моей жизни длился около шести месяцев. Казалось, ты пытаешься жить нормальной жизнью, так, как жил раньше, но ничего не выходит. Нельзя сказать, что мне было наплевать на себя и на эту жизнь, в целом. У меня просто сложилось впечатление, что моя жизнь закончилась. Я думаю, что мужчины еще сложнее переживали этот процесс адаптации. Женщины, по крайне мере, могли отвлечь себя материнством, мужчинам не было чем заполнить пустоту внутри себя. Они возвращались домой, влюблялись, заводили детей, но в действительности это не помогало. Афганистан оставался важнее всего остального.

Мне тоже хотелось понять, что это было, и кому была нужна эта война. Там, мы были обязаны держать эти вопросы глубоко внутри себя, но дома, мы нуждались в ответах, как в воздухе. Мы должны попытаться понять людей, которые прошли через этот ад. Я была простой медсестрой, и, тем не менее, этот афганский опыт нанес незаживающую рану моей душе, а они, эти молодые парни, участвовали в боях, видели, как гибнут их братья, и они не понимали, ради чего все это было. Их выдернули из своих домов, вручили в руки оружие и научили убивать. Им сказали, что это священный долг, и что страна никогда не забудет их подвиг. А теперь люди отворачиваются от них, пытаясь забыть о той войне. И в первую очередь, отворачиваются те, которые их туда посылали воевать.

Сейчас даже ветераны, когда встречаются, стараются вспоминать все меньше и меньше о прошлом. Никто не любит говорить об этой войне, но я до сих пор плачу, когда слышу гимн Афганистана. Там я полюбила афганскую музыку. Я до сих пор ее слушаю. Она как наркотик. Недавно в автобусе я встретила солдата, который лежал в нашей больнице. Он потерял правую руку. Я запомнила его, потому что он, как и я, был родом из Ульяновска.

– Могу ли я как-то Вам помочь? – спросила я его.

Но, он был очень зол.

– Оставьте меня в покое, – прошипел он в ответ.

Я знаю, что он потом подойдет ко мне и попросит прощения, но кто попросит прощения у него и у всех остальных, кого сломала та война. И я не говорю только о калеках. Сейчас я не просто ненавижу войну, мне даже невыносимо наблюдать за дерущимися мальчиками в парке. И, пожалуйста, не говорите мне, война больше никогда не повториться.

Летом, когда мне приходится вдыхать горячий пыльный воздух, или когда я вижу водоем со стоячей водой, или слышу запах сухой травы в поле, – для меня это как удар по голове. Выстрел в моих мозгах. В одно мгновение я снова мысленно возвращаюсь туда.

Афганистан будет преследовать меня всю мою оставшуюся жизнь.

Глава восемнадцатая: Томми IX

К утру следующего дня многие протестующие были застрелены. Как сообщило нам Би-Би-Си. Но, я не уверен, если честно, что им можно доверять. У них есть привычка передавать непроверенную информацию или транслировать неприкрытую ложь нашего правительства. Наверняка мы не узнаем, что там случилось на самом деле. Помните Кровавое воскресенье? А я помню. Мне никогда не забыть, как Би-Би-Си успокаивало народ, рассказывая нам, что десантники, в тот трагический день в Дерри, расстреляли только тех протестующих, которые были вооружены. И официальное расследование подтвердило эту версию. Потребовалось почти сорок лет для кого-то в правительстве, чтобы положа руку на сердце, признаться: «Нам ужасно жаль. Оказалось, что мы расстреляли безоружных людей, но тогда были совсем другие времена». Черт подери, они не были другими! Убийство невинных людей – это преступление, и так было всегда. Это аксиома! Когда же это стало нормой? Невольно начинаешь думать, какие еще миазмы одурманивающей лжи готовят нам сейчас официальные власти.

Погоди, значит, скоро они признаются, что убили Пэта Финукейна. Его история, с точки зрения таких людей, как я и Джек, в то время казалась довольно неоднозначной. А может они, наконец, расскажут правду о Хиллсборо, или о Шрусбери 42. Кто знает, может, и о банковском кризисе.

Но я отвлекся. Я очень хорошо помню, что мы тогда не выключали телевизор всю ночь, хотя у нас была вечеринка. В то время, нам казались очень важными все эти происшествия за тысячи миль от нашего дома, на этой огромной планете, о которой мы знали так мало. На следующий год, дальнейший ход событий расставил все по своим местам. И выяснилось, что, на самом деле, ничего не изменилось, несмотря на увлекательные, возбужденные репортажи Би-Би-Си, притягивающие наше внимание к чему-то захватывающему, удивительному и прекрасному. Твои новые правители, прошу любить и жаловать!

Хочу, чтобы ты имел представление о том, какими были английские вечеринки в то время, и с тем небольшим количеством денег, что мы тогда имели. Естественно, у нас была еда: нарезанный французский багет, разложенный по тарелкам; французские булочки с чесноком; много сыра; картофельный салат; паста с какой-то заправкой из разных трав – не знаю точно с чем, но что-то зелёное там было (ее готовила Сью); холодное мясо; и, если я не ошибаюсь, там была огромная кастрюля чили, который грелся на плите, на тот случай, когда вечеринка затянется, на улице стемнеет, а спиртное пробудит голод у людей. Было у нас и много выпивки: дешевое вино в бумажных коробках, большие пластиковые бутылки сидра, бочонок пива на столе в саду, и другие напитки: какое-то непонятное пойло, за которое мы брались, как только все остальное заканчивалось. Алкоголь – старый добрый британский имитатор бунтарства. Легальный наркотик, который эффективно пресекает любое недовольство народных масс. Это на тот случай, если их не удается отвлечь телевидением.

Я неплохо помню некоторые детали той ночи, но мне сложно восстановить в памяти повод, по которому была организована эта вечеринка. Скорее всего, это был какой-то незначительный прогресс в моей работе. Я полагаю, что уж очень незначительный, поскольку он не повлиял на привычную ссору, которая стала ежедневным ритуалом в нашей совместной жизни со Сью.

– Почему ты не можешь найти нормальную работу?

– Но, я ведь работаю. По пятнадцать, шестнадцать часов в день.

– Но, ты не приносишь деньги. Какого черта там работать, если тебе за это не платят?

– Я делаю все, что могу. И я зарабатываю деньги.

– Чепуха. Расставлять товар на полках в Сайнзбери – это не работа для тебя. Я не думала, что у нас все так сложиться.

– Ты хорошо знала, чем я занимаюсь, и что я хочу делать.

– Да, Томми, но я надеялась, что ты со временем подумаешь о своей карьере. Я мечтала, что ты станешь примером для детей.

– А почему это я не могу быть примерным отцом для них?

– Ну, а что ты делаешь для этого?

– Я делал ремонт во всем доме. Покрасил стены во всех комнатах, в те цвета, которые ты выбрала.

– Но, ни в одной комнате ремонт не окончен. Везде еще нужно что-то доделывать: подоконник в нашей спальне, часть плинтуса в комнате Сэма. Ничего из этого ты не закончил. Томми Уилкинсон, ты не сделал это. Ты начинаешь работу, и ты никогда ее не доделываешь до конца.

– Придет время, и я доделаю. Мне нужно работать, ты ведь знаешь. Я обязан работать. Когда работа появляется, я должен ее делать. Я не могу предугадать, когда она появиться. И это важнее ремонта.

– Ну, что ёще ты делаешь, как примерный отец?

– Я люблю своих детей. Я гуляю с ними. Я делаю все возможное для тебя. Сью, ты всегда чем-то недовольна. Посмотри на нас, шесть раз за девять лет мы меняли квартиру. И что? Что все это значит? Что ты ищешь?

– Я ищу то, что ты мне не можешь дать, Томми. Я ищу стабильность.

– Ты ищешь идеальный дом. Просто ты большая материалистка.

– Материалистка?! А, что ты собственно знаешь об этом? Ты даже сам о себе не можешь позаботиться.

– Я могу приготовить обед. Я могу починить автомобиль. Я могу повесить полки.

– Ага, криво.

– Да пошла ты.

– С удовольствием, если ты так захочешь.

– Ну, на самом деле, ты не умеешь радоваться жизни.

– Ты не примерный отец, Томми Уилкинсон, и никогда им не был. Всю свою жизнь ты то и делаешь, что только изображаешь из его себя.

– Да, я признаю это. Я не знаю, что делать. Я делаю все возможное, но, это мое «все возможное» никогда, наверное, не удовлетворит тебя. Ты хочешь что-то такое, что я не могу тебе дать. А то, что я даю тебе – ты не ценишь, тебе этого не хочется, тебе это не нужно. Ты смотришь свысока на все мои старания. Все, что я слышу от тебя – это критика. Ни поддержки, ни любви в твоем голосе. Мне кажется, у меня никогда не получится сделать хотя бы что-то правильно.

– Ну, ты прав. Единственный раз в твоей жизни.

– Я всегда прав.

– Да, я не думаю, что ты сможешь сделать хотя бы что-нибудь правильно, Томми Уилкинсон. Но, есть у тебя один правильный поступок. Ну, ладно, не один – три. Ты дал жизнь трем прекрасным детям, но ты бездельник и мот, Томми. С тебя никакого толку; ты не хочешь работать; ты не будешь работать; и никому не нужна твоя работа. Ты работаешь по пятнадцать-шестнадцать часов в день, и все деньги спускаешь на выпивку. Ты отлично видишь, как мы живем, но тебя беспокоило только то, хватит ли тебе денег на пиво, для этой дурацкой вечеринки, которая мне совсем не по душе.

– Так, это ведь ты предложила ее провести.

– Я просто хотела, чтоб ты был счастлив.

– Есть и другие способы осчастливить меня.

– Ага, держи карман шире.

Между тем, на экране телевизора, за десять-двенадцать тысяч миль от Лондона, разворачивалась похожая игра в доминирование и властвование. В свое оправдание, мне было бы легче представить Сью в роли Правительства, а себя поставить на место сторонников демократии, протестующих на площади. Но, это было не так.

Это я был Правительством. Я был этой авторитарной, репрессивной силою, подавляющей инакомыслие. Используя всю метафорическую силу языка, нужно признать, что это я был готов ввести танки в беззащитный город и расстрелять демонстрантов. И я был очень неправ, мне не нравилась эта роль. Я отчаянно хотел стать положительным героем. Смельчаком, который вытаскивает беспомощную героиню из-под колес поезда; я хотел быть кавалерией, которая летит спасать поселенцев. Я видел себя рыцарем на белой Ламбретте, который появляется в нужный момент и расправляется с бандитами. Но, жизнь – она другая, она не черно-белая картинка из ретро фильма. И только теперь, ко мне пришло осознание того, что я был злодеем с лихо закрученными усами; сумасшедшим, немного повернутым серийным убийцей, разгуливающим на свободе; шумным глупым школьником, который думает, что он забавный, в то время, как все остальные знают, что он первоклассный, закоренелый и бездарный идиот.

Дело не в том, что материализм Сью, ее неуемное стремление иметь больший, лучший дом и стабильный доход казались обычным мещанством, проблема в том, что я пытался контролировать ее жизнь. Или, скорее я наивно полагал, что контролирую. По моей вине у Сью выработалось, как мне показалось, что-то вроде физического отвращения к одному моему прикосновению. И, да, мне больно говорить, но это стало прологом к появлению ряда других женщин. И правда в том, что одна из них была там, в тот вечер, когда танки были высланы, протестующие расстреляны, а невинные убиты. Теперь я знаю, это я отдал тот приказ.

В ту ночь все продолжали смотреть телевизор, чтобы быть в курсе событий, происходящих на той далекой площади. Мы много дискутировали, осуждали тех, кто отдавал приказы. Я чувствовал себя лицемером. Что за дерьмовое предложение – я и БЫЛ лицемером. Когда, в тот вечер, она впервые переступила порог моего дома, мы долго и пристально смотрели друг другу в глаза. Наше желание росло, усиливаясь осознанием, запретности плода.

Я отчетливо помню то, что произошло потом. Мы оказались в одной из комнат на втором этаже. В одиночестве. Мы смотрели в окно на залитый солнцем сад, где люди выпивали и весело общались. Там, в саду, мы выглядели бы совершенно невинно. Два человека, мужчина и женщина, просто друзья, прогуливаются, жизнерадостно и дружески жестикулируя.

Но, из этой комнаты все выглядело совсем по-другому. Когда мы спустились вниз, на наши лица были одеты маски. Чтобы сохранить все в тайне.

– Привет, как дела? Так рад, что ты пришла.

– Ах, это твоя последняя работа, Томми. Просто великолепно! Мне действительно очень понравилась.

– Тебе налить чего-нибудь? Возьми себе что-то покушать. Сью приготовила чили. Ты знаешь, она делает очень вкусный чили. Ты должна попробовать, прежде чем уйдешь.

– Привет, как дела? Рад тебя видеть. Спасибо, что пришел.

– О, Томми, спасибо за приглашение. Так приятно снова видеть тебя. Я так рад за вас.

– Ах, на самом деле это ее заслуга.

– Да, но здесь есть и твой небольшой вклад.

– Да, небольшой. Сью так и говорит.

Ты ведь помнишь постулаты крав-маги: беги, борись или замри. Когда я не боролся со Сью, я просто замирал. Меня полностью устраивала моя жизнь. Мне было хорошо со Сью, я гордился тем, что стал отцом. Меня поливали ежедневными порциями критики, постоянно напоминали, что я недостаточно хорош, но я был счастлив скрывать все свои чувства под маской. Согласно крав-маги, я должен был бороться, но, черт, я успешно добрался домой, поэтому мне казалось, что не такое уж и сложное дело «замереть» на несколько месяцев или лет. Тем более, что это помогает избежать конфликта. А значит и второй принцип крав-маги соблюден.

Вот, людям на той площади так не повезло. Их расстреляли, многих убили, кинули в тюрьму. Их мучили допросами, под дулом пистолета или танка. И хотя, я представлял себя в качестве одного из протестующих на той площади, но, теперь я вижу, что, как ни парадоксально, и к моему стыду, я был Правительством, которое приказало ввести танки в Пекин.

Но, пока мы не отошли от темы, когда это успел Пекин стать Бэйцзином и кто учит этому наших детей? А они должны знать, они обязаны знать правду. Они должны знать, что когда-то у нас было два телевизионных канала, и мы были несказанно рады тому, что должен был появиться третий. Они должны знать, что когда-то вместо спагетти и пасты единственное, что можно было купить в супермаркетах – это вермишель «Хайнц», в жестяных банках. Им нужно рассказать, что такие же люди как я, когда-то думали, что Тирамису – это остров в Эгейском море, а Куантро – это имя модного французского кинорежиссера. Они должны знать, что когда-то у нас не было супермаркетов.

Кто расскажет им об этом, когда меня не станет, солнце?