Текст книги "Держи это в тайне"

Глава четырнадцатая: Томми VII

Когда я родился, так рассказывает наша семейная легенда, мой отец не мог увидеть меня в течение десяти дней, не говоря уже о том, что он не присутствовал при родах. Люди быстро забывают, как все было раньше. Я думаю, что система посещений рожениц работала тогда таким образом, что приходить в родильное отделение разрешалось только через день. В первый визит, он взял с собой маму моей матери и позволил ей первой увидеть мою маму и меня. Вот и все – только один посетитель в день. Поэтому он не смог тогда меня увидеть. Следующий день был закрыт для посещений. Строго-настрого. На четвертый день моего рождения приехала старшая сестра моей мамы, так что она пришла проведать нас, а мой папа снова меня не увидел. На следующий день вход гостям был заказан. На шестой день приехала мать моего отца, она стала нашим третьим посетителем. Я удивлен, что он вообще смог увидеть меня в первый год моей жизни. В конечном итоге, моя мама сама привезла меня домой. На автобусе из Гринвича в Дептфорд. По туристическому маршруту. Очень живописные места.

Как же все изменилось! Теперь люди снимают на камеру весь процесс родов и ты, вполне возможно, найдешь диск с записью рождения внука в своем рождественском чулке, а плаценту, смешанную с твоим рататуем. А может это видео разместят на Youtubе. Интересно станет ли оно вирусным?

Мне повезло или, наоборот, не повезло присутствовать при рождении всего моего, численного, буйного и шумного потомства. Повезло, потому что это такой красивый, бесценный, удивительно сложный процесс появления новой человеческой жизни в результате одного акта любви. Ну, я надеюсь, что только по причине любви. Биология, жизнь – какое чудо!

А не повезло мне из-за увиденного ужаса и паники, через которые приходится проходить женщине. Ах да, я, конечно, могу отшучиваться по этому поводу. Моим первенцем был Сет. Да, мне не понравился сам процесс. Моя жена так сильно ухватилась за мою руку, что мое обручальное кольцо врезалось в палец, и, к тому же, они не разрешают там курить! Конечно, мне было больно, но ей было больней во много крат. Ну, а если посмотреть на все это с ее точки зрения: три человека кричат на тебя, чтобы ты тужилась, тужилась, тужилась, а ты испытываешь самую страшную боль за всю свою жизнь. Ты точно будешь не в настроении слушать их. Не удивительно, что она обозвала меня, человека, по чьей вине она оказалась на акушерском столе, чтобы родить мне сына, всеми только возможными бранными словами. И ёще менее удивительно то, что она угрожала отрезать мои гениталии, если я, хотя бы раз, когда-нибудь, вздумаю подойти к ней ближе, чем, примерно, на две-три сотни мили в течение следующих пятидесяти лет. Я этому не удивлен. Даже, в так называемых, развитых странах мира женщины по-прежнему умирают во время родов. Здоровые женщины все ёще могут умереть во время родов.

Поэтому каждый акт рождения, каждая новая жизнь, каждый отблеск в алмазных гранях человечества мы должны любить, ценить, благословлять и чествовать только по той причине, что это и есть настоящее чудо. Мы должны любить каждую минуту своей жизни. Печально думать о том, что некоторые люди обязаны своим появлением в этом мире изнасилованию, насилию, пьяной выходке, ошибке, отсутствию любви, желанию понравиться, сексу из мести и сексу без обязательств. Кто знает, сколько ёще есть на то причин? Мне кажется, лучше об этом не думать. Я стараюсь не брать в голову весь этот ужас. Лично я помню все роды. Все они чем-то отличались. Но, рождение Сета было самым особенным, потому что это было у нас первый раз.

Та ночь в Лондоне была невыносимо жаркой и изматывающей. Ночной зной пытался удушить всех в своих горячих объятиях. И не было от него убежища. Казалось, город раскалился добела. Я чуть не опоздал. Я подбросил Сью в больницу, и там мне сказали, что не стоит ожидать каких-то изменений, по крайней мере, до следующего дня. Как обычно все и происходит, в тот вечер у меня был запланирован, своего рода, концерт, который должен был состояться в верхнем зале паба на Ноттинг-Хилл. Это был один из способов моего заработка. Так что я отлабал концерт, выпил в баре несколько пинт пива и вернулся в свою квартиру, где телефон уже звонил не умолкая. Начались роды и где я хожу? Со скоростью молнии, я вскочил в машину и помчал в больницу. Я только молился, чтобы меня не остановила полиция.

Справедливости ради, нужно заметить, что у полиции были другие заботы в то время. Это происходило в июле 1981 года. Почитай об этом, солнце. Большая часть Лондона напоминала зону боевых действий. Нет, на самом деле, она и была зоной боевых действий. Не смотря на разгар лета, уже в четыре часа дня все магазины опускали свои металлические ставни, и на улицах становилось больше полицейских, чем покупателей и пешеходов. В воздухе над всем городом зависал дух смертельной опасности.

По пути в больницу меня все же остановили. Это был бобби. Я набил полный рот мятными конфетами, чтобы замаскировать запах алкоголя, но полицейского сейчас не это интересовало. Он был в полном защитном обмундировании: шлем с забралом, бронежилет и толстая деревянная дубинка. Экипирован, как для войны. Именной значок отсутствовал.

– Какого черта ты сейчас здесь делаешь? – спросил он меня грозным тоном. – Ты что не знаешь, что у нас здесь грёбанная война? Куда несут тебя черти, на ночь глядя?

Я объяснил ему, что моя жена вот-вот должна родить в первый раз, и что я еду в больницу. Я не бунтовщик и не мародер. Я просто должен стать скоро папой.

– Ладно, приятель, езжай, но придерживайся основных дорог, закрой все окна, и никому, кроме полиции не останавливайся. Здесь люди погибают на каждом шагу.

Позади этого офицера, большая группа полицейских в защитном снаряжении образовала живой заслон на Кинг Стрит в районе Хаммерсмита. Из-за этой преграды доносились странные резкие звуки: песнопение, одиночные выкрики проклятий, звук удара кирпичей о металл и звон бьющегося стекла. В ответ полицейские начали ритмично выстукивать дубинками по своих щитах. Приглушенный стук постепенно, но неуклонно нарастал и убыстрялся по мере того, как они наступали на вотчину хаоса, которую мне не было видно из-за их спин. В воздухе пахло дымом и кордитом от использованных резиновых пуль. Протяжный вой сирен непрерывно буравил горьковатый зной июльской ночи.

Я поехал дальше, мимо выгоревших автомобилей, тлеющих магазинов, машин скорой помощи, подбирающих раненных, мимо полицейских фургонов, наполовину заполненных молодыми парнями и девушками разных рас и цветов кожи в наручниках. Повсюду бросались в глаза удручающие символы беспощадной ночи этого знойного лета ненависти: кроссовок в канаве, расплющенный полицейский шлем на тротуаре, отбитая ручка топора, пятна крови на асфальте.

В палате родильного отделения было еще жарче. Стены этого заведения были наполнены не менее тревожными запахами и звуками, чем на улице.

И вскоре, я совсем забыл о том, что я видел там.

Сью начала с упрека:

– Где ты так долго ходил?

– Я не был дома. Ты ведь слышала, как они сказали мне, что ничего не будет происходить, по крайней мере, до завтрашнего дня.

– Если бы ты пропустил роды, Томми Уилкинсон, я тебя…

– Если бы я пропустил их, это случилось бы это только по той причине, что медицинский персонал сказал мне и тебе, что ни стоит ожидать схваток, как минимум до завтрашнего обеда.

Сет, ты, наверное, слышал весь этот разговор, хотя твоя голова пока не появились в нужной точке. Обстоятельства не располагали к долгим разговорам, и на мое счастье, но, к сожалению, для Сью, сильная боль отвлекала ее от любого гнева, направленного на меня.

Я почувствовал огромное облегчение, как только ты благополучно родился, весь такой шумный и брыкающийся. Правда, что все отцы похожи своим чувством гордости, любви, безоговорочной, безусловной любви, желанием защитить это хрупкое создание, эту твою новую красно-розовую копию, которая так неожиданно пришла в этот мир вся в слезах и крови? В те дни, дородовая ультразвуковая диагностика была довольно примитивной, поэтому сам факт рождения был большим сюрпризом. Ёще долгих три минуты, я не осознавал, что Сет был мальчиком, потому что я был слишком занят, подсчетом: ручек, ножек, пальчиков, ушек и глазок.

Как только все закончилось, я подошел к окну и посмотрел на линию горизонта, простирающуюся над городом. Сью помыли, и принесли ей универсальное лекарство от всех болезней, британское плацебо – чашечку горячего чая. Хотя цинично так рассуждать, но есть что-то необыкновенно восхитительное в спокойном стоицизме, с который ты воспринимаешь очередную трагедию. Поставь чайник, попьем чая.

Началась Вторая мировая война, поэтому ситуация в стране ухудшиться на довольно продолжительное время.

Не переживай. Поставь чайник, попьем чая

Вторая мировая война уже закончилась, и, хотя мы выиграли, экономика находится в ужасном состоянии. Я думаю, что нам придется отказаться от планов по восстановлению Империи.

Не бери в голову. Поставь чайник, попьем чая

Вся планета вот-вот будет разрушена, и мы все умрем ужасною смертью.

Давай, лучше попьем чая

Я разговаривал с Сетом. Я считаю, что с детьми нужно разговаривать нормально, по-взрослому, а не лепетать и сюсюкать а-тю-тю-тю, гу-гу-гу потому, что они быстро копируют твою речь, и, в конечном итоге, сами так разговаривают. Вот поэтому, я общался с Сетом, как с взрослым. Чётко выговаривая все слова. Составляя короткие предложения. Позже, месяца через четыре, я прочитал ему вслух Эмму, и дал ему в руки мячик для регби. Я был очень наивен. В то время, я считал, что все, что нужно для успешной и счастливой жизни – это хорошие навыки в ловле мяча и познания в области изысканной прозы. А потом я обнаружил, что миром правит неолиберализм в рамках глобального капиталистического заговора, и осознал, что для счастья нужен ёще и автомат Калашникова. Поверь мне. Я – отец, и знаю, о чем говорю.

– Мой дорогой сын, тебе ёще нет даже часа отроду. Ты уснул, лежа на моей левой руке. Твоя мама пьет чай сейчас, она выглядит очень уставшей, но я никогда не видел ее более счастливой, чем сегодня. Когда ты подрастешь, мы расскажем тебе, что ты родился в ту летнюю ночь, когда Лондон горел и полыхал, охваченный вихрем восстаний. Я поведаю тебе о своих тревогах за мир, в который ты пришел. Но стоя тогда у окна, я хотел сказать, нет – я, на самом деле, сказал: «Мой дорогой сынок – добро пожаловать в наш мир». Теперь это твой мир. И мой мир. Измени его к лучшему. Сделай его настолько замечательным, насколько ты сумеешь. Я надеюсь, что у тебя будет отличная история, поведать нам.

К югу от нас, по всей той части Лондона, бушевали пожары, с эпицентром в районе, под названием Брикстон. К западу, над Актоном и Саутхоллом небо было окрашено ярким заревом огня. И, если бы окна не были плотно закрыты, мой дорогой сынок, мы бы слышали сейчас сердитый людской гомон, какофонию сирен, тревожные звуки городского восстания: крики, вопли и проклятия разъяренных людей. Даже в отдаленных пригородах в небо вздымаются столбы дыма. Мой дорогой сын, куда бы я ни посмотрел, я везде вижу признаки пожаров. Они полыхают на каждой улице, освещая этот замечательный, красивый, израненный и порочный город.

Одна известная женщина как-то сказала: «Протест – это когда я говорю „то-то и то-то мне не подходит“, сопротивление – это когда я делаю что-то для того, чтобы то, что мне не подходит, больше не происходило». Мне сложно судить, Сет, с такого расстояния, что там происходит, протест или сопротивление. Но, мне хочется думать, что это сопротивление.

А завтра, я надеюсь, нам разрешат покинуть больницу, и я отвезу тебя домой. Мы поедем по этим опустошенным и разрушенным улицам к нам в квартиру, где тебя уже ожидает красиво украшенная, уютная комната. Твое рождение, Сет, изменило невероятным образом мой привычный образ жизни. В нашем мире жесткого материализма, лжи, амбиций и эгоизма очень легко заиграться со своей жизнью и потерять тот единственный верный путь, уверовав в то, что наши порочные поступки, и их фальшивое одобрение окружающей толпы, и есть смыслом бытия.

Мой дорогой, любимый сынок, мне до сих пор кажется, что я просто учусь быть человеком. И теперь, любуясь твоим сонным лицом, которое находится совсем рядом с моим, я поражаюсь тому, что никогда не задумывался о том, что успех, богатство и слава могут быть настолько ничтожны, по сравнению с таинством рождения новой жизни. И мой дорогой сынок, пока я учусь быть мудрым, я буду помогать тебе, расти настоящим человеком. Я одновременно радуюсь и тревожусь, за то будущее, которое тебе уготовано судьбой. Есть что-то и грустное в каждом акте рождения. Вот, только что, твоей маме довелось пройти через неимоверную боль, чтоб привести тебя в этот мир. К сожалению, уже нет с нами твоей прабабушки, моей бабушки, она бы очень гордилась тобой. На ее долю выпало столько страданий, и ей довелось увидеть множество смертей вокруг себя. Мой любимый сынок, ты выглядишь сонным и уставшим. Ёще о многом мне хочется рассказать тебе, и я обещаю продолжить этот разговор, но в эту ночь, в эту ночь беспорядков, любви и рождения, где-то в этом большом, недремлющем, ярко освещенном здании люди продолжают приходить в этот мир и, увы, покидать его. Я желал бы, чтобы в эту ночь, ты выучил для себя пока один единственный урок: никогда, никогда, никогда не сдавайся, потому что любая боль временна, а равнодушие – это неизлечимая болезнь души.

И последняя мысль на сегодня, хотя, Сет, (я всегда так говорю, но, как правило, обманываю), я буду разговаривать с тобой всю жизнь … и благословлять тебя. И ёще одна последняя мысль – когда ты в первый раз заплакал в этой комнате, в этом родильном зале, и я стал отцом, я вспомнил твою прабабушку. И, хотя я понимаю, что это невозможно, но я надеялся, что каким-то образом она смогла услышать через бесконечное пространство между миром живых и холодными, темными землями мертвых, твой ликующий крик новорожденного.

Ибо, если она могла слышать тебя, она признает и полюбит твой новый звонкий голос продолжателя рода, непременно полюбит сочный звук надежды, нового начинания и новой жизни, ту новизну, новь, которую ты принес с собой в этот мир.

А за пределами больничного корпуса, над всем городом, витал приторный запах гари и крови, смерти и праха. Лондон тлел и дымился днем, искрился и пылал под покровом ночи. И, в некотором смысле, я уже солгал своему первенцу.

Глава пятнадцатая: Юрий

Ты знаешь, ирония состоит в том, что учитывая все жизненные обстоятельства, через которые мне довелось пройти, несмотря на все мои противоречивые чувства, я до сих пор помню слова присяги, которую давал при поступлении на службу в Советскую Армию. И поверь мне, когда я произносил эти слова вслух, я действительно верил в сказанное. Они искренне исходили из глубины души. Мой отец был солдатом, моя бабушка погибла во время Великой Отечественной войны, так что я отправился служить в армию по зову своей крови. Стать добровольным защитником Родины казалось мне судьбой и семейной традицией. Все, что нужно было сделать, это доказать, что ты тоже не робкого десятка.

«Я всегда готов, по приказу Советского Правительства выступить на защиту моей Родины – Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооруженных Сил, я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами».

Правильные слова, но, как ты догадываешься, на самом деле, все было не совсем так. Я полагаю, что ожидания от теории и от практики редко совпадают. За исключением секса – он гораздо лучше, чем о нем рассказывают. Твои учителя, родители, все – они просто скрывают, насколько он хорош.

В Афганистане нам крайне не хватало снаряжения. У нас не было даже своей личной миски и ложки. На весь мой взвод нам дали одну большую миску и одну ложку. Поэтому, в конце дня, мы вдесятером набрасывались на эту ложку также отчаянно, как на врага. Вот так, помимо ужасов боевых действий, мы вели ежедневную борьбу за то, чтобы нормально поесть. Не зря один английский генерал как-то сказал, что: «Война войной, а обед по расписанию». А, в Афганистане наш обед состоял, по большей части, из водки и местного дурмана.

А в ходе боевой операции ты начинаешь молиться, не знаю даже кому, Богу, наверное: «Будь милостивым, сделай так, чтобы эта земля или эти скалы разверзлись и укрыли меня».

Но, ни одна молитва так и не смогла помочь нам, насколько я заметил.

По ночам, собаки, которые помогали нам в минно-розыскных работах, скулили, стонали и выли во сне. Эта война их тоже убивала, калечила и ранила. Однажды мне довелось увидеть, как они неподвижно лежали рядом с убитыми солдатами, с теми, у кого взрывом оторвало ноги. Жестокая и неразборчивая смерть. Их кровь на снегу слилась, в одно большое красное пятно, а к утру тела мужчин, трупы собак и пятна крови были припорошены девственно белым снегом. Создавалось впечатление, что природа посчитала их смерти страшным святотатством, которое непременно нужно скрыть под чистой белой пеленой. По крайней мере, я пытался утешить себя этой мыслью.

Обычно мы слаживали все трофейное оружие в одну большую кучу. Там было американское, пакистанское, английское, китайское, а иногда и советское – все оно было предназначено, чтобы убивать нас. Вскоре я обнаружил, что у страха более человечное лицо, чем у храбрости. Во время моего первого патрулирования, мне было очень страшно, и все мои мысли были переполнены абсолютно бесполезной жалостью к себе, но я усилиями воли старался подавить свой страх, скрыть глубоко, чтобы никто его не заметил. Все дежурство я пытался не думать о том, что я могу в любой момент закончить здесь свою жизнь – мертвый, ничтожный, затерянный за тысячи километров от людей, которые меня любили. Я похоронил свой страх, укротил его, и не только ради себя самого. Было недопустимо потерять лицо перед своими товарищами и, кроме того, какой смысл паниковать – это, никоим образом, не помогло бы в той ситуации. Мы уже здесь, успокаивал я сам себя. Мы здесь и если бы не мы, тогда кому-то другому пришлось бы служить на нашем месте.

Все же, насколько забавна наша старая планета. Мы уже покорили космос, мы умеем заставить пустыню зацвести. Но, в то же время, здесь, на этой многострадальной, но прекрасной земле мы продолжаем уничтожать друг друга пулями, ножами и камнями, точно так же, как мы делали это последнюю тысячу лет, и ёще на протяжении многих десятков тысяч лет до того. В деревнях, они убивают наших пленных солдат вилами … это если ёще им повезло. Наш самый страшный сон – быть захваченными живыми. Это намного хуже, чем потерять руку или ногу, и даже все конечности вместе. Хуже, чем потерять своего товарища. В разгар битвы, признаюсь честно, я думал и молился только об одном: «Пусть все произойдет быстро! Если мне суждено умереть, пожалуйста, Боже, сделай так, чтобы все было быстро!» Мне хотелось встать и крикнуть во весь голос: «Эй, пуля! Я здесь. Лети сюда, если я тебе нужен!»

Меня отправили в Афганистан в 1981 году. К тому времени, война длилась уже около двух лет, но широкая общественность нашей страны была плохо проинформирована о ней, потому что все событий держались под грифом секретности. Телевиденье довольно скудно освещало этот военных конфликт (а те репортажи, что изредка появлялись на экране, подвергались жесткой цензуре и строгому редакторскому отбору), и люди молчали о том, что им удавалось узнать, возможно, от родственников, которые рассказывали им правду, по возвращению со службы. К примеру, в нашей семье, все искренне верили в систему. Мы были просто уверены, что наше правительство не отправит, просто так, свои войска в другую страну, если для этого нет крайней необходимости и жизненно важных целей по защите идеалов социализма и свободы. Так думала моя мама, и так думали наши соседи. Я не припомню, кто мог бы думать тогда по-другому. Моя сестра и мать даже не плакали, когда я уезжал, потому что в те дни война казалась чем-то очень абстрактным и поэтому, не очень страшным.

И все-таки, это была война, и в тоже время, как бы и не война – что-то чуждое, без погибших и пленных. В те дни никто не видел цинковых гробов. Позже мы узнали, что гробы все же привозили в город, но похороны проводили в тайне, и в ночное время. На надгробиях было выгравировано «умер», а не «убит в бою». И никто не задавался вопросом, почему так внезапно умирали эти восемнадцатилетние парни. Может от алкогольной интоксикации? От гриппа? Или они объелись апельсинами? Родные их оплакивали, а все остальные продолжали делать вид, что все в порядке, пока и в их дом не приходило свое горе. Тайна была превыше всего.

Газеты писали о том, как наши солдаты строят мосты и сажают деревья, чтобы подружиться с нашими союзниками (как их тогда называли). Нам рассказывали, как наши врачи и медсестры заботятся об афганских женщинах и детях, в новых, построенных Советским Союзом, больницах. Мы там читали все эти статьи в советской прессе о наших достижениях, вначале нас это смешило, потом сердило, а затем мы использовали их в качестве туалетной бумаги. Но, странно то, что теперь, когда спустя два года службы я вернулся домой, я продолжаю искать в газетах похожие статьи о наших достижениях и, в самом деле, верю написанному. По крайней мере, мне хочется в это верить. Я тоже нуждаюсь в хорошей истории.

Скажу тебе честно, мне стало плохо, когда я в первый раз увидел, что они делали с нашими солдатами, попавшими в плен. Некоторым из них отпилили ноги по самый пах, а в головах проделали огромные отверстия. Внутри меня все кричало: «Я хочу жить!». Однажды ночью кто-то украл автомат убитого солдата. Вором оказался один из наших солдат. Он продал его за 80 000 афгани и показал всем, что он купил за эти деньги: три кассетных магнитофона, несколько американских футболок и пару модных джинсов. Если бы его не арестовали, мы бы сами разорвали его на куски. В суде он просто сидел и плакал. Мы знали, что его ожидают очень трудные времена в тюрьме.

Сложный ландшафт создавал нам много проблем. Во время боевых операций в горах ты был нагружен как мул. Начнем с того, что тебе, естественно, приходилось нести свое оружие и двойной запас боеприпасов к нему, а это уже около десяти килограммов. У тебя также было несколько мин – это еще десять килограм. Плюс гранаты, бронежилет и сухпайки. Все это добро весило около сорока кило. Я видел как парни, настолько взмокали от пота, что казалось, будто они попали под проливной дождь. Видел я и ледяную корку на замороженных лицах погибших. Я видел дружбу и трусость. Что сделано, то сделано. Жестокое правило гор – убей или будешь убит. Там нет места для жалости и сострадания. Мы были там – кто, если бы не мы? Сейчас вокруг есть много умных подонков, которые рассказывают нам, какой несправедливой и ошибочной была та война. Но, я хочу задать один вопрос – почему никто из них не порвал свой партбилет или не застрелил себя в знак протеста, когда мы были там? Хочется спросить их, почему они ничего не сделали.

Мне особенно хорошо запомнился один наш двенадцатидневный поход. Практически все время мы пытались скрыться от группы моджахедов. Мы бы не сумели выжить, если бы не допинг в виде гашиша. На третий день один боец из моего взвода застрелился. Сначала он начал отставать от нас, а затем, без предупреждения или хотя одного слова, приставил пистолет к своему виску и выстрелил. Вы знаете, что самое страшное – мы вынуждены были нести его труп вместе со всем его снаряжением: рюкзаком, бронежилетом и шлемом. Знаешь, нам не было особо жалко его. Он знал, что мы будем вынуждены забрать его вместе с собой. Но я вспомнил о нем в тот день, когда мы навсегда возвращались домой. На самом деле, я часто думаю о нем, и мне интересно, что сообщили семье о причине его смерти.

Самое страшное, что можно было увидеть, и чего мы все очень боялись – это раненные пулями «дум-дум» (это такие пули, которые взрываются внутри тебя). Я видел одного парня с ужасными травмами. Ему оторвало обе ноги на уровне колен, и белые неровные кости торчали из его конечностей. Отсутствовали оба уха, его пенис и яички оторвало осколком, глаза были выбиты, еще одна пуля «дум-дум» попала в живот. Как только я его увидел, меня всего затрясло, как осиновый лист на ветру. Я перемотал его жгутом везде, где это только было возможно, чтобы остановить кровотечение, и дал ему целую пригоршню болеутоляющих таблеток, чтобы он как можно быстрее уснул. Был ёще один солдат, которому оторвало обе руки. «Дум-дум» попал ему в живот, и все внутренности вывалились наружу. Я перевязал его, и попытался остановить кровотечение, а затем тоже дал ему массивную дозу обезболивающего. Я сидел возле него четыре часа, а затем он умер.

Очень хорошо слышно, когда пуля попадает в человеческое тело. Этот звук ты никогда не забудешь и ни с чем не перепутаешь. Он немного похож на хлопок мокрыми руками. Все твои товарищи, находящиеся рядом, внезапно падают лицом в горький, как пепел песок, как будто они выполняют приказ, которого ты не слышал. Ты переворачиваешь раненого на спину. Сигарета, которую ты только что дал ему, застряла в его зубах, но продолжает дымиться. Когда это случается в первый раз, ты действуешь автоматически, как будто во сне. Ты бежишь, вытягиваешь его из-под обстрела, сам отстреливаешься. А как только все уляжется, ты не можешь вспомнить для себя ни одной детали, не говоря уже о том, что ты ничего не можешь кому-то рассказать. Это похоже на кошмар, за которым ты наблюдаешь через затемненное мутное стекло. По ночам ты постоянно просыпаешься от охватывающего тебя беспричинного ужаса. Все дело в том, что для того, чтобы преодолеть свой страх, ты должен помнить о нем, и привыкнуть к нему.

Через две или три недели революционным образом меняется твое самосознание, и от твоего старого «я» остается только одно имя. Ты становишься другим человеком. И этот новый человек уже не боится трупов, он спокойно воспринимает смерть, хотя она немного злит его. Эту новую сущность внутри тебя, занимает только один вопрос – как стащить мертвое тело товарища вниз со скалы и перенести его на несколько километров в такую жару. Твоему новому «двойнику» не нужно себе что-то представлять. Он уже знает запах человеческих кишок, вываливающихся с брюшной полости; он знает, как пахнут человеческие экскременты, перемешанные с кровью. Он видел обгоревшие черепа, ухмыляющиеся из лужи расплавленного металла, как будто смерть сковала их в момент, когда они смеялись, а не кричали от ужаса и боли, как было то на самом деле, всего лишь несколько часов назад. Он испытывает какое-то невероятно чудесное волнение, глядя на мертвое тело, и радуется мысли: «Это не я!». Это тотальная трансформация личности. И происходит она очень быстро, практически, со всеми. И это печально.

Не существует никакого таинства смерти для людей, оказавшихся на войне. Убить – это просто нажать на курок. Нас учили: хочешь выжить – стреляй первым. Это и есть простой закон – закон войны. Наши инструкторы говорили нам, что важно уметь хорошо делать две вещи: быстро бегать и метко стрелять. А ёще поменьше размышлять. Поэтому мы просто выполняли свой долг – целились, куда нам показывали, и стреляли, когда нам приказывали. Во время обучения нам внушили беспрекословное подчинение. И в то время, хотя сейчас мне стыдно это признавать, я не чувствовал зазорным стрелять даже в детей. Обе стороны конфликта вели себя подобным образом, поэтому если они были афганцами, мы стреляли в них. Это и есть война.

Как-то раз, наша колонна медленно продвигалась по глубокому ущелью, когда сломался грузовик, следующий первым. Водитель вышел, чтобы поднять капот и устранить проблему, когда к нему подбежал маленький мальчик, лет около шести, и всадил в его спину огромный нож. Он попал прямо ему в сердце. Мы так изрешетили мальчика пулями, что его тело потеряло человеческий облик. Как я понимаю теперь, мы тоже потеряли тогда свой человеческий облик. Если бы тогда нам приказали, мы бы, недолго думая, уничтожили всю его деревню. И всех людей, живущих там.

Все, что каждый из нас тогда хотел – это выжить. Избежать жестокой участи и вернуться домой в целости и сохранности. Ведь это не так просто. Там не было времени для долгих размышлений. Нам было по восемнадцать-двадцать лет. Я привык видеть чужую смерть, но сам, я боялся умереть. Я видел, как человек может вмиг превратиться в прах, сгинуть за считанные минуты так, как будто его никогда и не существовало. И когда это случается, они кладут в цинковый гроб пустой мундир, бросают туда несколько лопат афганской земли, чтобы утяжелить ношу и отправляют его домой. Я хотел выжить. Оглядываясь назад, самое худшее, что там было, хуже, чем страх, хуже, чем ужасные травмы, и еще хуже, чем наше обращение с афганцами – это было бездушное и пренебрежительное отношение к смерти, конечно, за исключением своей собственной.

Сейчас я понимаю, почему было сложно сразу раскрыть всю правду о той войне. Люди бы не поверили всему тому ужасу, да и все подробности были бы слишком травмирующими как для слушателя, так и для рассказчика. Здесь, в нашей мирной жизни, если случается теракт или какой-то псих с автоматом нападает на школу, естественно, что такое событие широко освещается на телевидении и в газетах. А там подобное происходило каждый день, по всей этой бедной, дикой стране. Ёще во время моего тренировочного курса в части я думал, что страшнее и неприятнее всего будет убивать живого человека, но я быстро понял, что, на самом деле, тяжело подойти к кому-либо и выстрелить в него с близкого расстояния. А вот, массовое убийство на расстоянии, да ёще, если ты находишься в группе своих сослуживцев, начинает казаться возбуждающим и приятным. Разве это не ужасно?

В мирное время оружие постоянно хранится под замком. А там, автомат был всегда с тобой. Он становился неотъемлемой частью тебя. После наступления темноты ты мог спокойно выстрелить в лампочку из револьвера, если тебе было лень двигаться. Это было проще, чем встать и выключить ее, а бывало, что сходя с ума от жары, ты мог выпустить в воздух целый рожок автомата. Всякое бывало. Вот за это, в том числе, мы были награждены медалями от благодарного афганского народа.

Та война была не такой, как мы ее себе представляли, той, о которой мы знали из книг и фильмов. С чёткой линией фронта, нейтральной полосой, передовой и тылом, с мундирами, флагами и полковыми знаменами. Ты слышал такое слово, как «арык»? Им афганцы называют дренажные каналы, первоначально построенные для орошения. Это была арычная война. Афганец мог внезапно и неожиданно, в любое время дня и ночи, появится из этих каналов, как бесплотный дух с автоматом в руках, целясь в тебя, или с огромным ножом, которым он режет ягненка, а иногда и просто с большим камнем. И это мог быть человек, с которым ты ёще пару часов назад торговался на рынке, покупая гашиш. Но, как только ты видишь оружие в его руках, он сразу теряет человеческое обличие, потому что единственное его желание – это убить тебя и твоих товарищей. Теперь он просто кровавое месиво из мёртвой плоти, смешанное с землей ударами пуль. Последние слова моего лучшего друга были такими: «Не … не пиши письмо моей матери, пожалуйста. Не рассказывай ей, как я умер. Я не хочу, чтобы она узнала». Для афганцев мы были просто Russkis. Мы не были для них людьми.