Текст книги "Катастрофа. Бунин. Роковые годы"

Снаряд на блюде

1

Слухи о победах Деникина все чаще доходили до обитателей дома 27 по Княжеской улице. Как правило, их приносили Нилус и Вера.

В пятницу 15 августа 1919 года запыхавшийся от быстрой ходьбы Буковецкий влетел в комнату Бунина.

– Иван Алексеевич, – сказал он громким шепотом, хотя вокруг никого не было, – радость какая! Войска Антона Ивановича заняли станицу Долинскую, красные бежали за реку Ингулец!

– Теперь я с трудом верю в хорошее.

– Да, слухов много ложных, – вздохнул Буковецкий. – Но уж этот-то верный!

Вскоре пришла Вера:

– Была на Французском бульваре и, Ян, сняла для тебя со стены дома…

Она полезла в сумку и вынула скомканную бумагу. Разгладила и протянула мужу:

– Вот, Ян, тебе в коллекцию!

Бунин вслух прочитал:

– «Пленум Советов, совместно с представителями всех рабочих организаций Одессы, призывает к порядку тех рабочих, которые во время работы устраивают митинги, останавливают работу на заводах и тем самым способствуют деникинцам и румынским помещикам, и предлагает губисполкому бороться всеми мерами против провокации в рабочей среде.

Пленум заявляет, что ответом на провокацию и антисоветскую агитацию будет беспощадный красный террор. Т.т. рабочие, дисциплина и выдержка – залог победы».

– Ты, Вера, героиня! Только за такой подвиг большевики могут на месте пристрелить. Как за «саботаж и контрреволюцию».

– Эх, Ян, двум смертям не бывать, а одной не миновать!

– Вот с этой одной и не надо торопиться. Больше не срывай прокламации. Тем более что у красных дела неважные, даже «товарищ» Раковский признал положение большевистских войск чрезвычайно тяжелым. Развал у них полный…

* * *

Через день, 17 августа, в воскресный день, на потеху всей Одессе по улицам дефилировал красный полк Мишки-Япончика. Сам командир восседал на породистом белом жеребце, наряженный в какую-то фантастическую мантию, весь увешанный оружием. На пальцах искрились бриллиантовые перстни.

Его многочисленные адъютанты были обряжены с не меньшей пышностью.

Проехали они по Княжеской, в нескольких шагах от бунинского обиталища. Иван Алексеевич, явно развлекаясь, стоял у распахнутого окна.

– Ну и бандитские морды у этих «охранителей» порядка. До чего большевистская власть низко пала! Ведь совсем недавно их газеты называли Япончика «известным грабителем и сволочью». А вот теперь этот тип с испитой рожей и осипшим голосом командует «революционным» полком!

– Это еще не все! – поддакнула Вера. – Недавно он держал речь о «достижениях революции» в городском саду на сцене Летнего театра. Двух слов связать не умеет. Одни призывы к убийствам.

– И это в театре, на сцене которого блистали Комиссаржевская, Савина, Давыдова! Нет, лучше утопиться в море, чем дышать одним воздухом с этими скотами!

В небе затарахтел аэроплан. Плавно летел он со стороны моря на небольшой высоте.

– Словно легкая стрекоза на фоне голубого атласа! – подметил Бунин.

– Наш или красный? – поинтересовалась Вера.

Нилус, следивший в бинокль за этим полетом из окна своей комнаты, радостно крикнул:

– На крыльях трехцветные отличительные знаки! Деникинский!

Вера заволновалась, аж руки затряслись.

– Господи, как бы красные не сбили!

И тут же послышались хлопки ружейных выстрелов: хлоп, хлоп, хлоп!

Самолет продолжал лететь.

С земли стали палить залпами, в надежде попасть в пилота.

Самолет летел.

Вера молилась за спасение летчика: «Господи, сохрани!»

– Добрый знак! – сказал Нилус, поднявшийся к Бунину. – С аэроплана производят глубокую разведку. Верный признак наступления на фронте и скорого освобождения.

Зазвенел телефонный звонок.

– Аэроплан видали? – послышался веселый голос академика Кондакова. – У нас листовки сбрасывал. Мне соседка дала почитать.

– И что в листовке? – с интересом спросил Бунин.

– Сейчас прочту. – Он пошуршал перед микрофоном бумагой. – «Слушайте все! Главнокомандующий Вооруженными силами на юге России генерал Деникин предупреждает население местностей, временно остающихся еще под игом советских властей, что выпущенные за последнее время этими властями казначейские знаки достоинством в один, два и три рубля, а также все кредитные билеты образца 1918 года за подписью большевика Григория Пятакова не будут признаваться за деньги, и потому, во избежание убытков, трудовому народу их не следует принимать».

– Каково? – веселился Кондаков.

Бунин в тон Кондакову шутливо заметил:

– А как же с недавним распоряжением большевиков, запрещающим вести частные телефонные разговоры?

– У меня разговор вовсе не частный. Он носит общественный характер, ибо касается всего общества, у которого есть запасы советских бумажек.

– Один из бумагодержателей – ваш покорный слуга. То-то я не умел понять, почему Орест Зелюк расщедрился и за издание «Гайаваты» насыпал мне полмешка этих самых дензнаков. Пронюхал, мошенник, что к чему!

* * *

Минет двадцать семь лет. Орест Зелюк издаст в Париже последний и самый любимый автором сборник рассказов – «Темные аллеи». Гонорар уместится на ладошке.

Пока же автор сожалел, что не потребовал в оплату что-нибудь реальное – мешок картошки или полмешка муки.

2

Каждый день приходили радующие душу фронтовые вести: белые взяли Херсон, Николаев, Черкассы. Петлюра тоже не давал скучать большевикам: его головорезы отбили Казатин, продолжали наступать на Киев.

Под вечер 22 августа Бунин прилег отдохнуть. Проснулся он от грохота орудийных выстрелов. По направлению звука Бунин определил:

– Палят со стороны моря!

Утром выяснили, что стреляла судовая артиллерия белых. Кроме моральной поддержки одесситов, этот обстрел никакого вредного последствия для большевиков не имел. Один из снарядов пробил стену дома 54 на Скобелевской улице и опустился на обеденный стол стоматолога Льва Бармаса. Снаряд оказался с каким-то дефектом и поэтому вполне безопасным. Об этом казусе неделю говорила вся Одесса.

Лев Ефимович, убедившись, что снаряд уже не разорвется, поместил его в прихожей на фарфоровое блюдо и бесплатно показывал пациентам. Число последних резко возросло.

* * *

Чтобы испортить обывателю радость ожидания белых, в местных «Известиях» тиснули передовицу «Наше положение крепнет».

В заголовке оптимизма было больше, чем правды. Зато содержание било по нервам, как разряд электрического стула.

Бунин, забавлявшийся перлами пролетарской журналистики, читал выдержки из этого газетного шедевра. Обитатели дома 27, собравшись в столовой комнате и съев суп из редкого пшена с сушеной воблой, с интересом слушали академика.

– «Не верьте провокаторам. В последнее время деникинская провокация, как злокачественный спрут, распространяется по рабочим кварталам и стремится отравить классовое сознание пролетариев».

Бунин остановился, затем щелкнул пальцами и с ироническим восторгом воскликнул:

– Слог каков! Даже Антон Павлович захотел бы – лучше не сочинил! Ну-с, дальше. «Белогвардейцы знают, что больное место рабочего – это его станок, и потому распространяют эту бессмысленную и подлую выдумку. Цель белогвардейцев будет достигнута, если этой гнусной клевете удастся подорвать доверие рабочих к своему Совету. Цель же их известна – возвратить фабрики, заводы и поместья капиталистам и помещикам, а рабочих и крестьян опять превратить в рабов. Эту цель белогвардейцы проводят в жизнь везде, где их провокации поддаются красноармейцы, бессознательные крестьяне и рабочие.

Комитет обороны и губисполком решительно заявляют, что агенты Деникина и Шкуро могут распространять эти провокационные слухи в целях внесения смятения и розни в стройные ряды рабочих.

Лица, распространяющие эти провокационные слухи, – враги и сволочи пролетарской революции и как таковые должны быть преследуемы всеми сознательными и верными друзьями Рабоче-Крестьянской революционной власти вплоть до расстрела на месте вредной агитации.

Председатель Комобороны и губисполкома Клименко».

– Ну что, враги пролетарской революции? Вы уже трепещете от большевистского гнева? – весело прокомментировал передовицу Бунин.

В этот момент грохнул взрыв, задребезжали стекла, с потолка посыпалась известка. Казалось, дом вот-вот рухнет. Затем ударило еще, еще…

Орудийная стрельба кончилась так же внезапно, как и началась. Только край неба оранжево полыхал. Это горело здание синагоги, в которое угодил снаряд.

Все засели по домам, боясь высунуть на улицу нос. Что-то будет дальше?

3

Ночью пробежала гроза, отшумел короткий обвальный ливень. Молнии полыхали во все небо, громовые раскаты сотрясали воздух, как канонада палубной артиллерии.

А потом зачарованная тишина повисла над Одессой. И благоуханный воздух, напоенный запахом буйной зелени, умиротворял бодрствовавших, истомившихся и исстрадавшихся от страшной жизни людей.

Перед рассветом опять гремела пушечная пальба, но быстро стихла.

Едва утренним светом озарился горизонт и началась разноголосая птичья сумятица, как Бунин, накинув на плечи плащ, вышел на улицу.

Повсюду, к своему удивлению, он увидал кучки любопытных. И никто ничего не знал: где большевики, где войска Деникина?

Из-за угла, стараясь выглядеть молодцевато, появляется отряд, вооруженный весьма разнокалиберно: у кого винтовка, у кого шашка, а у двоих – казачьи пики.

На рукавах – белые повязки. В глазах решимость умереть за Андреевский флаг.

На мягких резиновых шинах катит автомобиль «рено». На заднем сиденье знакомый Бунина – Евгений Китников.

Увидав Бунина, он приказывает шоферу остановиться.

– Иван Алексеевич, как рад вас видеть! С освобождением! Садитесь, проедем по городу.

– Как, неужели освобождение?

– Да, большевиков в городе больше нет. А эти славные мальчуганы – дружина. Охраняют порядок, всю ночь глаз не сомкнули.

Китников – бывший гласный Думы. Теперь назначен начальником городской милиции.

– Должность нелегкая! – посочувствовал Бунин.

– А что делать! Не мог же я отказаться. Буду на этом поприще служить отечеству.

Автомобиль плавно покатил по залитой золотом утреннего света Одессе. Вдруг у Бунина радостно забилось сердце – трехцветное знамя! Идут добровольцы. Улыбаются. Из толпы летят цветы. Добровольцы прижимают букеты к груди. Ликование всеобщее. Незнакомые люди обнимаются, целуются, крестятся, плачут: «Избавились от большевиков-иродов!» И крики: «Свобода! Ура!»

– Самый счастливый день в жизни! – У Китникова по щекам катятся слезы.

Возле собора авто остановилось, и Бунин вышел.

Протиснувшись меж густо стоявших прихожан, слушавших заутреннюю службу, он опустился на колени. Молился долго. Горячо благодарил Отца Небесного, пославшего освобождение от большевиков, от этих чертей в человеческой оболочке.

* * *

Газеты сообщили, что арестован Северный. С тихим ужасом обыватели наблюдали, как повели по улицам «товарища Лизу». Ее имя за последние месяцы стало легендарным. Она была одним из самых усердных и, стало быть, самых жестоких сотрудников ЧК.

Вера отметила в дневнике: «„Товарищ Лиза“ выкалывала перед расстрелом глаза приговоренным».

И вот теперь вдруг выяснилось, что этому монстру всего лет пятнадцать, что она брюнетка и сильно хромает. Девочку вели конвойные, а она злобно кричала в толпу:

– Перестреляла вас, сволочей, семь сотен! И еще тысячу к стенке поставлю! Кишки ваши, падлы, выпущу. Мать вашу… Да здравствует товарищ Ленин!..

Бунин оторопело глядел на нее и даже непроизвольно осенил себя крестным знамением:

– Господи, из каких адовых недр это чудовище на свет выползло!

Вслед за «товарищем Лизой» провели молоденькую и очень хорошенькую еврейку – «товарища Иду», про которую рассказывали вещи не менее ужасные, чем про ее юную подругу по ЧК. Эта шла, гордо вскинув голову, не замечая любопытных взглядов, вполне ощущая себя, по крайней мере, Жанной д’Арк.

– Из описания всех злодейств, которые совершались будто бы ради «высших целей», можно составить книгу. И книгу страшную! – сказал Бунин Нилусу, который заглянул к нему на самовар.

– Но лозунги у большевиков самые добрые… – заметил Нилус.

– Не обижайтесь, но по словам судят о намерениях человека только дураки… Большевики врут бессовестно, нагло.

– А тех, кто не хочет верить лжи, тащат в ЧК! – согласился Нилус. – Сколько людей там пострадало за неосторожное слово! Моего приятеля инженера Алексеева расстреляли только за то, что он предсказал: «Деникин войдет в Одессу». А у Алексеева четверо маленьких детишек…

– Мы с вами, как говорят партийцы, стоим на одной платформе. Судить надо только по поступкам. А дела учеников Ленина и Троцкого самые злодейские. Кровью и злобой на свете ни одного хорошего дела еще не делалось. Если бы, не приведи господи, большевикам удалось надолго утвердиться у власти, то это было бы хуже Мамаева нашествия. – Бунин выглянул в окно и воскликнул: – Никодим Павлович идет – вот это сюрприз!

На лестнице тяжело заскрипели ступеньки. Маститый академик Кондаков был признанным византологом. Больше того, во всем мире ученые изучали его труды по археологии и древнерусскому искусству, ссылались на них в своих работах.

Кондаков ценил Бунина как умного собеседника, а в его творчество был просто влюблен, собирал его книги. На стене своего кабинета в кипарисовой рамочке Кондаков недавно повесил автограф стихотворения «Край без истории». («Очень прошу, перепишите для меня от руки!» – упросил он Бунина. Тот не преминул эту просьбу уважить.)

Кондаков как завороженный твердил строки этого стихотворения:

 
Край без истории… Все лес да лес, болота,
Трясины, заводи в ольхе и тростниках,
В столетних яворах… На дальних облаках —
Заката летнего краса и позолота,
Вокруг тепло и блеск. А на низах уж тень,
Холодный сизый дым…
 

Вот и теперь, едва он взошел на бунинский порог – крепкий в плечах, высокий, не по годам стройный, с окладистой бородой и сиянием живых умных глаз, – едва взял в руки чашку с чаем, как нараспев стал читать:

 
…Стою, рублю кремень,
Курю, стираю пот… Жар стынет – остро, сыро
И пряно пахнет глушь. Невидимого клира
Тончайшие поют и ноют голоса…
 

– Никодим Павлович, – остановил Бунин, – я ведь еще пять томов написал, а вы все читаете лишь это стихотворение. Верочка, налей чай гостю.

– Что нового в нашем мире? – спросил Нилус.

– В нашем мире мало утешительного. Я не верю в прочность положения ни Деникина, ни Колчака. Я все чаще вспоминаю пророчество Жюля Мишле: для России двадцатый век станет катастрофой. Земля насытится кровью, а женщины убоятся рожать, ибо плоды их чрева обречены на муки.

– Вот оно что! – У Бунина вытянулось лицо. – Оказывается, мы не вовремя появились на свет?

И все почему-то поверили в это жуткое предсказание. Кондаков потянулся было за кусочком хлеба, лежавшим на серебряном подносике, но отдернул руку: это был единственный кусочек.

– Кушайте, Никодим Павлович! – стала просить Вера. – У нас мука есть.

Кондаков помедлил, но, кивнув благодарно, стал по крошке отламывать хлеб и класть в рот, тщетно пытаясь скрыть лютый голод.

– Увы, – выдохнул он, – француз прав. Вы люди молодые, меня переживете. И вспомните меня лет через двадцать пять: Россия погрузится в кромешную тьму. Болеют не только люди, болеют народы. Большевики – это наша болезнь, и болезнь тяжелая, лихорадочная, трудноизлечимая. Мы ее получили за наше российское благодушие, за неумение дорожить теми огромными благами, которые послал нашему народу Господь. – Он закрыл глаза, осенил себя крестным знамением и воззвал: – Отец Небесный, пошли нам исцеление…

– Кто же исцелит нас? – спросил Нилус.

– Мишле говорит: спасение придет из-за моря.

Бунин кисло усмехнулся:

– Значит, доктор – иностранец?

– Да, значит, этот доктор – иностранец. И не надо от этого падать в обморок. Мы столетиями, как чумы, боялись иноземцев. Их не надо бояться. Их надо приручать. Пусть служат России. Это понимал Петр Первый. Он сумел заставить иностранцев и их капиталы служить на благо своей державы.

Бунин улыбнулся:

– Я все-таки верю в самобытное развитие России. Но у Мишле есть единомышленники. Помню первые дни марта прошлого года в Москве. Банки еще выдавали вкладчикам деньги. Я проходил Ильинкой, там у банка густая толпа ждет. Тут же газетчик вечернюю газету предлагает:

– Купите, господин! Хорошие новости…

– Николай на трон вернулся?

– Нет, немцы Харьков взяли.

– Что же в этом хорошего?

– Эх, барин, лучше черти, чем Ленин. Это я вам точно говорю.

Вера заварила крепкий чай и заботливо разливала его мужу и гостям. Редко вмешивавшаяся в споры, на этот раз вставила слово:

– Не пойму, чего мы все ждем в Одессе? Пока большевики опять вернутся? Уехали бы, попутешествовали по свету. Хоть в том же Константинополе перезимовать, а к весне большевиков окончательно разобьют, вот и вернемся по домам.

Бунин ничего не ответил. Было ясно, что этот разговор ему не очень приятен. Он отлично сознавал шаткость Белого движения, неопределенность своего положения в Одессе.

– Меня приглашают преподавать в Кембридж и в Пражский университет, – сказал Кондаков, – я, наверное, уеду.

– А нам ехать некуда, – усмехнулся, раскуривая сигарету, Бунин. – Да и не хочется. Умом понимаю, что лучше сесть на пароход и помахать России рукой, а вот сердце говорит иное.

– Но уехать надо хотя бы для того, чтобы просто выжить, – заметил Нилус.

За окном бушевала природа, за домом волновался сад, сухо пахло травами, беспрерывно гомонили птицы.

* * *

Скоро они убедятся, что в двадцатом веке выжить русскому человеку повсюду непросто – и на родине, и на чужбине.

Неужто прав Мишле?

Время показало – да!

4

Когда гости ушли, Бунин усадил жену возле себя на диванчик и с необычной ласковостью провел рукой по ее спине, мягко сказал:

– Я отлично знаю, что тебе, Вера, надоело жить в голоде и вечном страхе, мы уедем, но надо набраться терпения…

– Какого терпения? У меня оно давно кончилось. Прежде то и дело без нужды по белу свету носило, родителей и Москву месяцами не видела. Ведь деньги у нас есть, фамильное золото продадим. Года два спокойно проживем в Ницце или Каннах, да еще останется. Книги твои все время выходят, гонорары хорошие, вот и Горький платит…

– Про Горького забудь, я у него впредь печататься никогда, слышишь, никогда не буду. Он Ленина и Троцкого на трон помогал сажать.

– Хорошо, обойдемся без Горького. Чего мы ждем?

Бунин молчал. Вера не отставала:

– Ведь тебе визу в любое государство дадут, ты академик, твои книги в Европе изданы, тебя знают и уважают. Ну что ты молчишь?.. – И она, вздрагивая плечами, тихонько заплакала.

Бунин, не переносивший чужих слез, ладонью утер ее щеку:

– Успокойся, Вера. Посмотри мне в глаза…

Она подняла голову.

– Бог отворачивается от тех, кто любит себя. Вот мы с тобой получили письмо из Москвы от брата Юлия. Как ты переживала: «Ах, плохо Юлию без нас, болеет, никому не нужен!» В эти минуты лицо твое излучало святость.

– Правильно, мне жаль Юлия. Надо и его взять с собою.

– Вряд ли ему удастся вырваться из Москвы.

Помолчали, повздыхали.

– Ян, давай телеграмму Юлию отправим, пусть попробует к нам перебраться. Ведь ты исстрадался из-за него.

Бунин досадливо поморщился:

– Дело не только в Юлии. Как тебе объяснить? Кондаков правильно сказал: Россия больна, тяжело больна. Ну разбегутся все русские люди, вот будет праздник в Кремле…

– А какой смысл погибать? В нашей гибели проку нет…

Бунин глубоко вздохнул:

– Хорошо, обещаю: если большевики опять приблизятся к Одессе, мы уедем за границу.

Вера счастливо улыбнулась, поцеловала его:

– Вот и молодец. Только лучше уехать загодя. А то можем опоздать.

– Поживем до вечера, поедим печива.

– Береженого Бог бережет! К тебе большевики давно подбираются, ведь ты отказался у них служить. Помнишь, Семен Соломонович приглашал?

– А, Юшкевич, в Агитпросвет? Уговаривал, сукин сын, стращал голодом в случае отказа да еще тем, что большевики воспримут это как саботаж. Я был нужен, чтобы он свой грех прикрыл: «И Бунин тоже…»

– Да, полный гордого пафоса, ты, Ян, воскликнул: «Лучше стану с протянутой рукой на Соборной площади, чем пойду работать на Советы!»

– Семен служил красным, а теперь ходит, проклинает их. И что удивительно – тени стыда нет. Все объясняет «особыми обстоятельствами».

Ветер хлопнул ставнями, в окно ударили крупные капли осеннего дождя.

– Ведь мы еще одну зиму здесь не переживем! – В голосе Веры слышалось неподдельное страдание. – Мы просто устали от холода и голода. На рынке цены сумасшедшие. – Вздохнула. – Цетлины небось уже в Париже, белый хлеб едят…

– Одному Бог дает полати, другому мосты да гати. – Бунин ласково улыбнулся многотерпеливой жене. – Я давно заметил: в трудных, неразрешимых делах лучше всего положиться на Создателя. Авось все образуется.